Это он?
– Нет-нет, это такси. К тому же он подъехал бы не с этой стороны.
– Почему? Он теперь каждый день бывает в банке, потому что Самодержец никак не поправится.
– Чтобы ему доставить удовольствие?
– Да… Вернее, нет… Чтобы его заменить… – Пф-ф…
– Послушайте, он всё-таки сын своего отца, он же унаследует его банк. А вам кажется нелепым, что он туда ежедневно ходит…
– Вовсе нет, дорогой друг, вовсе нет. Лучше, чем кто бы то ни было, отнюдь не хуже любого другого, никак не меньше, чем мсье такой-то и такой-то…
– Стоп!
– …я очень точно представляю себе, что есть банк.
– В самом деле? Ишь ты!..
– И доказательство тому, мадам…
Он отгибает по старинной моде уголки крахмального воротничка, подтягивает галстук и, приосанившись, трясёт головой, изображая, что у него отвислые щёки.
– Лаффит?
– Что – Лаффит? Разве он был такой?
– А почём я знаю? Но искренне желаю ему этого. А ну-ка, отдавайте мне три франка двадцать сантимов, которые вы проиграли мне в безик… Так, благодарю вас. Бог воздаст вам стократно.
– Получится не больше шестнадцати луи… А вот теперь и в самом деле он… вы поужинаете с нами?
Массо бросает жадный взгляд на ломберный столик, который уже сложили:
– Давайте сыграем на мой ужин. Если я выиграю, то остаюсь. Если проиграю, то вы меня оставляете ужинать, чтобы утешить…
Не зная, чем заняться, Массо следует за мной в столовую, где я рассеянно ставлю приборы, поправляю цветы в вазе, переставляю бокалы… Единственное дерево в садике, каштан, упирается в оконное стекло листьями, высветляющимися от падающего на них электрического света, они теперь кажутся блёкло-зелёными, словно совсем молодые стручки…
– Поглядите, Массо, у этого каштана будут тёмнокрасные свечки. Это видно по цвету почек… уже видно…
Он соглашается, покачивая своим печальным черепом, обтянутым пергаментной кожей, которую не в силах прикрыть пряди тщательно распределённых длинных волос, подобных пучкам высохшей травы… Привыкшая восхищаться внешностью Жана, я быстро отвожу взгляд от Массо, и он упирается в открытую дверь.
– Это не он, – с горькой проницательностью замечает Массо.
«Он»… Массо не произносит имя Жана… И я тоже говорю «Он», как все фанатичные влюблённые. Но я краснею, когда мы, будто сообщники, что нас отнюдь не возвышает, понижаем голос, как слуга Виктор, который, склонившись над кухонным лифтом, соединяющим кухню со столовой, сообщает громким шёпотом невидимой кухарке: «Он сказал, что соус сегодня не удался… Он заметил, что компотница склеена…»
В прихожей резко зазвонил телефон…
– Ой, телефон, ненавижу… Моя бы воля, я разбила бы его… Алло! Это ты, Жан?
Я заранее знаю, что мне скажет этот далёкий чёткий голос, голос Жана, но звучащий в нос, словно он насмехается надо мною…
– Алло… Да, это я… Послушай, не жди меня к ужину, мне придётся остаться здесь с папой, нынче вечером он чувствует себя неважно…
– А?
– Да… Ты меня слышишь? Алло?.. Что с этим аппаратом?.. Алло… Я вернусь сразу же после ужина… Ты одна?
– Нет, здесь Массо…
– О, раз Массо здесь…
– Что ты говоришь?
– Ничего… До скорого!
– Да… До скорого.
Я в сердцах вешаю ненавистную трубку, как бы специально созданную для того, чтобы быстро передавать дурные вести, а голос в ней выдаёт тайные намерения и задние мысли говорящего… «О. раз Массо здесь…» Что это может означать?
А это значит лишь то, что Жану спешить нечего, что он может смело вернуться домой в два часа ночи… Я начинаю узнавать цену этого «до скорого!»
Я гашу свет в прихожей – по старой привычке экономить, от неё нелегко отделаться, а ещё потому, что лицо разочарованной женщины, которая едва сдерживает свой гнев, не может быть привлекательным.
– Идёмте к столу, старина, Жан остаётся ужинать у отца.
Из любви к симметрии Виктор накрыл для Массо на месте Жана. Я не могу выразить, какое отчаяние охватило меня, и я с трудом подавила слёзы, когда увидела напротив себя вместо чётко очерченного лица с низкими бровями, красивым ртом, прямым носом и подвижными ноздрями мелкие черты подёргивающегося от нервного тика постаревшего и почти лысого мужчины… О, как я хотела бы в эти минуты стать Майей или ещё кем-нибудь в этом же роде, чтобы облегчить себе душу потоком наивных слёз, битьём посуды и воплями: «Подайте мне Жана, я хочу его видеть!» или «Я не желаю больше видеть его, он мне отвратителен!» Сцены такого рода надо оставлять всевозможным Майям, которые недавно отпраздновали свою двадцать пятую весну, которые, пролив потоки слёз, могут тут же расхохотаться и, не смущаясь, показать покрасневший носик и красивые влажные ресницы, – их естественной свежести позволено всё… А вот для Рене Нере слёзы – это трагедия…
– Что вы ищете под столом, Массо?
– Какое-нибудь животное, чтобы его покормить.
– Но ведь вы прекрасно знаете, что здесь нет животных.
– Ещё бы не знать, и меня это удивляет.
– Этого ещё не хватало!.. Вырастить маленькую собачку или кошечку, привязаться к ней, таскать её с собой из гостиницы в гостиницу…
Массо замигал быстрее:
– Зачем из гостиницы в гостиницу? Ведь… ведь…
– Да, конечно, сейчас речь не идёт о переездах из гостиницы в гостиницу, поскольку… Но кто знает, что будет, мы с Жаном не скованы друг с другом цепью на всю жизнь… К счастью, мы не поклялись друг другу в вечной любви!..
Я чувствую, что говорю жёстко и как-то неуклюже и голос мой звучит фальшиво, а кислое выражение лица не вводит в заблуждение, моя якобы независимость может обмануть только дураков, но уж никак не Массо, который чувствует себя настолько неловко от понимания всего того, о чём я умалчиваю, что даже забывает меня смешить… Я с ним не откровенничаю, хоть и привыкла к его присутствию. Я помню, что это он привёл меня к Жану, и в том приятельстве, что я к нему проявляю, есть и доля этакого циничного доверия, которое внушают евнухи или наперсницы без предрассудков…
Ужин, если ни один из сидящих за столом не хочет есть, тянется долго. Однако Виктор обслуживает нас подчёркнуто быстро и молчаливо, что меня раздражает. Его шустрая крысиная головка, его невесомый шаг так назойливо намекают: не обращайте, мол, на меня внимания, – что видишь и слышишь только его…
– Кофе будем пить в гостиной, не правда ли, Массо? И я валюсь в мягкое кресло «бержер», которое люблю больше других, восклицая:
– Вот наконец-то мы одни!.. Я говорю наконец… За эту неделю это уже третий ужин без Жана. Что поделаешь, у него настоящий культ семьи!
– Его отец болен, – замечает Массо.
– А я разве возражаю?.. И даже если вы мне скажете, что его отец – ослепительная блондинка и носит юбки с разрезом, поверьте, я из этого не сделаю драмы.
– Но я вам этого не скажу, – по-прежнему мягко говорит Массо.
– Неужели вы думаете, что я вас об этом спрашиваю, мой бедный Массо?
– Представьте, думаю и ограничиваюсь следующим ответом: одно из двух, либо Жан поверяет мне свои секреты и я не должен их выдавать, либо я их не знаю, и тогда, как бы мне ни хотелось смертельно ранить вашу душу, я не смогу этого сделать, и мне приходится молчать, обогащая кое-какими записями мой Трактат…
– Какой Трактат?
– Тс-с!.. И утверждать, обыгрывая вас в карты, своё превосходство в безике.
– А как насчёт того, чтобы мне помочь, стать на мою сторону, если бы пришлось удружить мне и сказать Жану…
– Нет! – прервал меня Массо с таким жаром, что часть его тщательно уложенных волос-соломинок встали дыбом. – Нет!.. Поймите меня, – добавил он, понизив голос, – опиум стоит дорого.
Я понимаю. Я очень хорошо понимаю. Бедняга Массо… Я знаю, что Жан даёт ему деньги на наркотики с невозмутимой беспечностью друга-отравителя, словно угощает его хорошими сигарами!
– Всё ясно… Старина, не ждите от меня, что я вам скажу: «Не курите больше – надо выздороветь».
– Так и вам не дождаться, чтобы я посоветовал: «Бросьте Жана, если вам в тягость… состояние здоровья его отца. Либо сделайте его счастливым раз и навсегда…» Впрочем, моё последнее предложение умная женщина выполнить не в состоянии…
– Знаю. Это под стать только пройде-служанке, которая забралась бы в постель хозяина. Короче, надо Жана женить на его кухарке.
– Вы рассуждаете в моём духе, – заметил Массо не моргнув глазом. – Но спешить нам некуда, у нас есть время подумать о вас, только о вас, поскольку речь идёт о существе не таком уж сложном: тщеславном – от семьи, в которой родился; деспотичном – в силу полученного воспитания и ещё потому, что он всегда видел, как мать дрожит перед отцом; несколько униженном тем, что, перепробовав многое, он так и не смог ни к чему привязаться; ещё чересчур молодом, чтобы быть добрым, и ещё настолько во власти своих иллюзий, что он не в силах смириться с тем, что женщина может занимать главное место в жизни мужчины и в его сердце. Одним словом, дорогие господа и коллеги, у нас есть все основания горячо поздравить муниципальных советников всех вместе и констатировать: настал счастливый день для Республики!
– Что всё это значит?
– Это заключительный пассаж одной из моих речей, произнесённых в Сайгоне в одна тысяча восемьсот девяносто третьем году. И она, как видите, звучит сегодня так, словно я только что её сочинил.
Я курю и слушаю. Мимикой я выказываю своё полное согласие с тем, что он говорит, а чтобы поблагодарить, подмигиваю ему с видом знатока:
– Очень хорошо. Ваши «инструкции» имеют первостепенную важность. Вот только вы забыли к ним приложить разъяснения по поводу «способа применения», впрочем, в этом и нет необходимости.
– Почему?
– Не знаю… Думаю… Жан очарователен… Я тоже… Мы такими и останемся, если никто ничего не будет преувеличивать…
Я закурила новую сигарету – необходимый аксессуар, когда хочешь классическим образом выразить беспечность, полную независимость с некоторым оттенком цинизма, свободу нравов, но не выходящую за рамки хорошего вкуса…
– Да, да… Повторяю, очаровательный… Именно поэтому мне хотелось бы сохранить о нашем… приключении достойное его воспоминание. Между нами не должно быть никаких цепей, даже сплетённых из цветов. Старая гирлянда – п-фу! – что может быть уродливее!.. Некое чувство – я назвала бы его «непогрешимым инстинктом» – мне подсказывает, что наилучшим выходом для нас обоих было бы снова стать просто добрыми друзьями… Да, да… Мы с Жаном – уж простите мне это выражение – слишком быстро прилипли друг к другу, наше знакомство было очень поверхностным и… поймите, у него бывают такие скачки настроения, такие проявления характера, такие… короче, есть вещи, которые я никак не могу принять…
Я резко обрываю свой монолог, покраснев до корней волос. Потому что последняя фраза была явно из репертуара Майи – так она выражалась после того, как, получив при закрытых дверях изрядную трёпку, вновь прихорашивалась и розовела от тщеславия, всё больше торжествующего после каждой сцены…
Словно специально для того, чтобы усилить аналогию – я не успела услышать, как подъехала машина, и не зафиксировала звук шагов по посыпанному песком тротуару, – Жан открывает в эту минуту дверь, вот он стоит перед нами…
– Это ты!
Мой громкий выкрик смущает нас троих, и Жан хмурит брови:
– Да, я. Ещё раз я. Слушая, как ты всякий раз вскрикиваешь, когда я прихожу домой, можно подумать, что ты ждёшь не меня, а кого-то другого.
Он ошибается, но так мне и надо.
– Понимаешь, я не ждала тебя так рано… У тебя усталый вид… Как себя чувствует отец?
– Лучше. Достаточно хорошо, во всяком случае, чтобы вновь стать невыносимым. Подумать только, что и я, наверное, буду таким в его возрасте!.. Что вы ели на ужин?
Он садится в кресло, потягивается. Он разговаривает. Ничего особенного он не скажет, не произнесёт тех заветных слов, которые связывают или развязывают судьбы. Но вот он, как он сам говорит, «ещё раз…» Я чувствую, что Массо следит за мной, но его саркастический глаз не может помешать мне, как собаке, провожать взглядом всякий жест Жана. Я лишь слегка подымаю голову и чуть поворачиваюсь в сторону говорящего, но при этом знаю, что каждое моё движение так же мало зависит от меня, как поворот цветка к солнцу или покорность водорослей волне.
«Он здесь, тот, кого я только что хотела бросить – но хотела ли я этого? Те лживые слова, которые я только что изрекла, и жгучая правда настоящего мгновения так противоречат друг другу, что меня бьёт озноб. Он здесь, он отдыхает и ведёт себя как обычно, и всё кажется сразу простым между нами и вокруг нас. Но я знаю, что он сокрыт от меня больше, чем Бог, который передвигается в облаке. Отныне он, непроницаемый, стоит между мной и всем светлым миром. Нет средства, с помощью которого можно проникнуть в его тайну, да только я и виновата в её существовании… потому что он мой любовник. Любовь – это чрезвычайно болезненный и повторяющийся удар в непробиваемую стену. Мы можем быть друзьями, которые идут параллельно по обе стороны этой стены из твёрдого прозрачного кристалла, не зная, что она разделяет нас, и я дрожу при мысли, что разобьюсь первой, как более хрупкая…
Сон бежит от меня, а ты спишь рядом со мной. И продолжаешь спать при свете лампы, которую я только что зажгла, – свет Психеи тебя не будит. Снится ли тебе что-нибудь? Нет. Я не вижу на твоей щеке, на твоём лбу вздрагивания кожи от теней, пробегающих, словно струйки прозрачной воды, – верный признак того, что в самую глубину твоего «я» проскальзывает быстрый сон… Тебе ничего не снится, когда я с тобой. Можно подумать, что ты этого не хочешь. Как хорошо ты защищаешься! В этот час я в мыслях брожу вокруг тебя, словно вдоль стен наглухо запёртого замка. Как к тебе пройти? Какую брешь пробить в твоём лбу без единой морщинки? Говори, ненасытный рот, и поведай мне во сне то, о чём ты умалчиваешь при свете дня! Скажи мне, что таят твои вкрадчивые улыбки хищника, который только что чем-то поживился и довольно облизывается… Я часто видела у тебя глаза, вдруг становящиеся такими пустыми, бледными и огромными, как морской залив без единого судёнышка…
Склонившись над тобой, я придерживаю рукой кружево своей ночной рубашки, которое могло бы тебя коснуться, и едва дышу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25