https://wodolei.ru/catalog/accessories/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Не любил за казенный дух, за самодовольные рожи профессоров и не профессоров и запах мокрых тряпок и мела, который не выветривался даже в погожие весенние дни, когда по коридорам гуляли сквозняки. В общем, не любил за все в целом, может быть, и незаслуженно, но искренне.
Ходил он сюда читать лекции уже десять лет, если считать и последние два с лишним года, когда никаких лекций, конечно, уже никто не читал, а просто немногие оставшиеся в городе преподаватели забредали иногда на свои кафедры, чтобы обменяться новостями и при случае получить пайки, которые привозили из Майората, – университет, как и другие сохранившиеся в городе научные и культурные учреждения, находился под покровительством Гувернер-Майора.
Кафедра Рудаки находилась в «желтом доме». Он осторожно поднялся по скользким железным ступеням исторической лестницы, помнившей подкованные сапоги воспетых Булгаковым «белых» юнкеров, прошел по длинному полутемному коридору и открыл дверь своей кафедры.
За столом заведующего сидел его аспирант Сергей и ел из банки тушенку кинжалом с орлом на рукояти. Кинжал был явно немецкий – рядом на столе лежали ножны со свастикой.
– Сабах-аль-хейр, – поздоровался Рудаки.
– Сабах-аль-нур, – ответил Сергей, положил кинжал, встал и поклонился, приложив ладонь к сердцу, Сергей был арабистом и высоко ценил восточный этикет.
– Кинжал у вас выше всяческих похвал, – Рудаки сел возле стола, взял ножны и повертел в руках. – Где взяли?
– А тут на столе и лежал, – ответил Сергей, сел и поддел кинжалом кусок тушенки. – Прихожу – лежит. Оккупанты, наверное, оставили. Тушенки хотите? Только есть нечем – один вот кинжал.
– Вообще-то хочу, – признался Рудаки и поинтересовался: – А откуда продукт?
– Паек, – коротко ответил Сергей, положил в рот тушенку и показал кинжалом в угол, где были свалены коробки. – Там ваш ящик, я все сюда перенес – Павловна совсем расклеилась, склад бросила.
Павловна была секретарем кафедры и занималась пайками.
– А что с ней? Заболела? – забеспокоился Рудаки.
– Заболеешь тут, – сказал Сергей, – Михаил Сергеич заговорил, – Сергей нервно хихикнул: – Я ее тут целый час водой отпаивал и валерианкой – хорошо еще, что валерианка на кафедре нашлась, – потом домой отправил. Меня и самого сначала чуть удар не хватил. Представляете? Михаил Сергеич?!
– И что сказал? – усмехнувшись, поинтересовался Рудаки, который хорошо знал склонность своего аспиранта к разного рода мистификациям и розыгрышам.
– Сказал, что мышей мало стало и что он тоже имеет право на паек как заслуженный сотрудник и ветеран. Внушительно так сказал: «Заслуженный сотрудник и ветеран!», а хвост так и ходит ходуном. Павловна – в обморок, я за водой бросился, а он хвостом машет и возмущается: «Ветерану двойной паек положен!», – Сергей опять хихикнул.
– Хватит шутить, – сказал Рудаки, – скажите лучше, как Павловна. Вы уверены, что она одна домой дойдет?
– А никто и не шутит, – обиделся Сергей, – он где-то здесь; в коридоре, – я его выгнал, когда Павловна сомлела. Придет – сами услышите.
Михаил Сергеич был университетский кот – всеобщий любимец и баловень университетских старушек, крупный такой котище, весь белый с черным пятном на лбу, из-за которого он и был назван в честь первого и последнего Президента СССР. Он любил первым встречать часто навещавших университет высокопоставленных особ, усаживаясь на специально расстеленной для них ковровой дорожке, и своим торжественным видом очень напоминал в этот момент своего незадачливого тезку.
– Да бросьте вы! – Рудаки не любил, когда его разыгрывали. – А ну-ка дыхните.
– Чем угодно клянусь! – воскликнул Сергей. – Вот я его сейчас притащу, сами с ним поговорите, – и выскочил в коридор.
Рудаки слышал, как он бегал по коридору и звал: «Кис-кис, Михаил Сергеич, кис-кис!».
– Сергей! – крикнул он в коридор – Бросьте вы его. Ну, заговорил и заговорил. Подумаешь, кот заговорил – бывает, время такое.
Сергей возник откуда-то из глубин темного коридора и сказал, переводя дыхание:
– Не нашел, спрятался куда-то. Зря вы мне не верите – он, правда, заговорил. Если бы Павловна не сомлела, не известно, как бы я сам на это прореагировал, а тут пришлось ею заниматься.
– Ладно.
Рудаки решил не спорить. Время действительно такое, что все могло быть. Вот немецкая оккупация повторилась, почему бы и животным не заговорить. Он спросил Сергея:
– А вы уверены, что это был кот?
– Конечно, кот. А кто же? – опешил Сергей.
– Ну не знаю, – ответил Рудаки, – может быть, среди животных тоже Аборигены есть.
– А что? – задумался Сергей. – Это мысль. Может быть.
– Выяснится со временем, – сказал Рудаки. – Вы мне лучше покажите мой паек и помогите в рюкзак перегрузить.
Сергей достал из груды коробок паек Рудаки, и они стали перекладывать содержимое коробки в рюкзак. Там была в основном тушенка и крупа («Опять каша!» – мысленно вздохнул Рудаки), паек был большой, первый после долгого перерыва, и в рюкзак все не влезло.
– Ладно, – Рудаки с помощью Сергея надел на себя тяжеленный рюкзак, – ладно, Сергей, я пошел. На днях зайду еще, а вы кафедру обязательно закройте на замок, а то, если кошки говорить научились, то, может быть, они и консервы теперь открывать умеют. Или мыши. Мыши тут ничего не говорили?
– Не верите… – надулся Сергей, – никто не верит. Тут перед вами еще несколько наших заходило за пайком – никто не верит. Я думал, хоть вы… – Сергей махнул рукой.
– Да верю я, верю – не расстраивайтесь. Я пошел. Пока.
– До свидания, – сказал Сергей, и в его голосе все еще чувствовалась обида.
Рудаки закрыл за собой дверь кафедры, прошел по темному коридору на лестничную площадку, осторожно спустился по скользкой металлической лестнице, и вскоре за ним с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь.
На улице было по-прежнему мерзко. Идти приходилось вниз по бульвару, ноги скользили по мокрому снегу, и если бы не тяжелый рюкзак, придававший ему устойчивость, он наверняка упал бы.
После Бессарабской площади дорога пошла вверх, на Печерск, и идти с полным рюкзаком стало тяжелее. Зато идти вверх было не так скользко, хотя все равно приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не упасть.
Так он дошел до своего бульварчика и уже сворачивал к дому, как вдруг кто-то позвал его тонким голосом:
– Господин Рудаки!
Рудаки поднял голову – на улице никого не было, кроме маленькой замерзшей собачки, принадлежавшей старушке-соседке. Черный, не очень, должно быть, породистый и немолодой пинчер с седой бородкой китайского мандарина шел немного позади и дрожал всем своим маленьким тельцем.
– Господин Рудаки! – опять сказал тот же тонкий голос. – Вы должны меня знать, я живу у вашей соседки. Вы должны были нас видеть, мы гуляли втроем: соседка, я и еще одна госпожа, по-вашему – собака. Мы вас знаем – ваша жена помогала нам: давала еду. Теперь эта соседка пропала – ушла вместе с другой госпожой, по-вашему – собакой, и они пропали.
Говорила собака, в этом Рудаки уже не сомневался, говорила, как чревовещатель, не раскрывая рта. Однако это не были хриплые, похожие на рычание звуки, какие, по представлению людей (и Рудаки в их числе), должна издавать говорящая собака, – это была правильная русская речь образованного человека с каким-то даже петербургским изяществом произношения. Может быть, поэтому Рудаки не испугался и даже, пожалуй, удивился не очень. С мокрой, заострившейся от холода и голода мордочки на него смотрели умные выпуклые глаза немолодого, страдающего, но сохраняющего достоинство человека, и Рудаки неожиданно для себя самого спросил в том же старомодном петербургском стиле:
– Чем могу?
– Если можно, пустите меня в ваш подъезд погреться, а то дверь тяжелая – я сам никак не могу открыть, – ответил пинчер.
– Конечно. О чем речь?! – они уже подошли к двери подъезда и Рудаки, придержав дверь, пропустил пинчера в подъезд.
– Огромное вам спасибо, – пинчер прижался боком к батарее отопления, – а то я совсем заледенел.
– Не за что, – ответил Рудаки, – вы уж извините, что я вас домой не приглашаю, но, боюсь, жена испугается. Я сначала с ней поговорю и вынесу вам чего-нибудь поесть.
– Вы очень добры, – пинчер прижался к батарее другим боком. – А насчет вашей жены вы, несомненно, правы – надо ее подготовить, люди привыкли, что мы умеем только лаять, и пугаются, когда мы произносим свои мысли на вашем языке, особенно женщины. Только дети не боятся – они не знают этого мира и спокойно воспринимают все как должное. Только сейчас детей почти нет в городе, – грустно закончил он.
– Я сейчас вернусь, – сказал Рудаки пинчеру и стал подниматься к себе на второй этаж.
«Как же это я не испугался? – думал он. – Да и удивился не очень – привыкли мы, должно быть, к разным чудесам за это время. Ива тоже не должна испугаться, она так любит собак».
Он открыл дверь своей квартиры и сразу увидел, что у них гости – на вешалке висели зеленые «натовские» куртки, и Рудаки узнал «стиль милитэр» семейства Штельвельдов. Тут же в прихожей возник и сам Штельвельд, как-то смущенно сказал: «Привет!» и поспешно принялся помогать Рудаки снять рюкзак. Что-то в этой поспешности было неестественное, нетипичное для «пса-рыцаря», славящегося своей невозмутимостью и умением не терять головы в критических ситуациях.
– Случилось что? – спросил Рудаки.
– Да нет. Ничего особенного – тут, самое, кот заговорил, а так ничего не случилось.
Штельвельд взял рюкзак Рудаки и потащил его в комнату.
– Подумаешь, кот заговорил. У нас в университете тоже коты вовсю болтают, – сказал Рудаки и пошел за ним.
На диване сидела заплаканная Ира Штельвельд, и в комнате сильно пахло валерианкой. Из кухни выглянула Ива, увидела рюкзак и радостно воскликнула:
– О! Паек дали – сейчас будем обедать.
– Привет, – сказал Рудаки. – Дали, как видишь. Здравствуйте, Ирочка. Я слышал, у вас кот заговорил. Какой кот? У вас же нет кота – его же Иванов выпустил. Он нашелся, что ли?
– Я убью Иванова! – решительно заявила Ира Штельвельд. – Это все из-за него. Из-за него Люс погиб! – и она опять заплакала.
Ива принялась ее утешать, а Рудаки пошел на кухню, куда Штельвельд утащил рюкзак, и спросил его:
– Так что там у вас случилось?
– Ира пошла мусор выносить, а там возле баков кот, – ответил мрачный Штельвельд… – Так он, самое, ей вдруг и говорит: «Я видел, как вашего кота собаки разорвали. Он был мужественным котом – дрался как лев. Но что поделать? Силы были не равны». Ира пришла домой – на ней лица нет. Я пошел к бакам, нашел этого кота, и он мне про Люса все повторил. Такие вот дела. Решил вот Иру отвлечь – к вам приехали, потом, может, к Ивановым сходим.
– Ну и что вы об этом думаете? – Рудаки начал распаковывать рюкзак: вынимал из него продукты и ставил на стол.
– А что тут думать? – Штельвельд был, как всегда, категоричен. – Опять нам представление устраивают. Все об этом только теперь и говорят. Мы в трамвае на Подол ехали, так только и разговоров об этом: у кого собака заговорила, у кого кот, а у Гальченки – шофера нашего институтского – так у того свинья заговорила. Расстроился он страшно, говорит: «Два года кормил, как теперь ее резать, если она меня по имени-отчеству называет», – Штельвельд засмеялся.
– А у нас в университете кот местный заговорил – паек себе требует как ветерану, – Рудаки тоже хмыкнул и вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул: – Вот дурья башка! У меня ж собака в подъезде сидит голодная. Тоже, между прочим, говорящая.
– Ива! – позвал он. – Помнишь того пинчера, что со старушкой гулял, и еще одна собака. Помнишь? Ты же их подкармливала. Так вот, старушка с одной собакой пропала, а пинчер у меня в подъезде погреться попросил. Покормить его надо. Я сейчас его приведу, только не пугайтесь – он очень воспитанный песик, вежливо так разговаривает и все время извиняется.
И он выбежал из квартиры.
Пинчер и правда оказался на редкость воспитанным и вежливым. Как-то неудобно было называть его собачьей кличкой, каким-нибудь бобиком или тобиком, поэтому Рудаки стали звать его Анатолий Александрович Собчак, как звали в далекие, полузабытые времена известного петербургского демократа.
Анатолий Александрович оказался очень интересным собеседником. Рассказал им, например, что собаки (он говорил «господа собаки») всегда понимали речь людей, только не хотели с ними говорить, чтобы не потерять свою самобытность и независимость, общаясь с этим суетным и агрессивным племенем, мол, достаточно печального примера Валаамовой ослицы.
Не был он лишен и своеобразного чувства юмора: говорил, например, что никогда не читал ничего смешнее книги Константинова и Мовчана «Звуки в жизни зверей» – какого-то исследования о языке животных.
Рудаки привязался к говорящему пинчеру и с удовольствием гулял с ним, беседуя о разных вещах. Пинчер рассказал много интересного. Например, сказал, что «господа собаки» используют для общения между собой язык запахов, что язык этот очень богатый, со сложной грамматикой и что после родного языка все человеческие языки кажутся «господам собакам» убогими и примитивными. Письменность у них тоже оказалась основанной на запахах: некоторые деревья и столбы служили им чем-то вроде библиотек, а нестойкие запахи на земле заменяли газеты с последними новостями.
Рудаки поинтересовался их отношениями с котами – Валтасар не мог оставаться у Мамеда вечно и надо было его знакомить с Анатолием Александровичем. Пинчер сообщил, что у них с котами все конфликты на языковой почве: коты, мол, говорят на уродливом диалекте, считая его языком, причем языком, ничем не хуже собачьего, а «господ собак» страшно раздражает кошачье произношение.
– Если для наглядности перевести это на ваш язык, то кошки, например, говорили бы «пыво», а не «пиво», – возмущался Анатолий Александрович. – А какой образованный человек станет терпеть такое вопиющие издевательство над своим родным языком?!
– Вы правы, наверное, – задумчиво сказал Рудаки без особой уверенности в голосе и тут же поинтересовался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29


А-П

П-Я