– спросил Иванов, когда он поделился с ним.
– Какое ворье? – сначала не понял Рудаки.
– Ну эта власть прежняя, – ответил Иванов.
– Причем тут это? Почему это они должны вернуться? – взъерошился Рудаки, а Иванов только рукой махнул.
Неприятный осадок после разговора с Ивановым остался, и Рудаки решил впредь никому о своих идеях не рассказывать. Нет пророка в своем отечестве! А тут еще и на совещание не пригласили.
Когда Иванов с Штельвельдом ушли на совещание к Гувернер-Майору, Рудаки в расстроенных чувствах вышел из дому и отправился гулять по Майорату. После того как их ночью подобрал гусарский патруль, жили они на территории Печерского майората в бывшей школе, в которой учились когда-то жена, а потом дочь Рудаки. Патруль гусар перевез в Майорат семьи и друзей Рудаки и еще многих горожан, которые по той или иной причине избегали встречи с немцами. Все беженцы жили теперь в этой старой школе, превращенной в общежитие: там поставили походные раскладушки и оборудовали несколько комнат под временные кухни.
На дворе был ветер и шел дождь, но на улицах Майората было довольно людно – жизнь в Майорате продолжалась как и прежде неспешно и солидно, несмотря на немецкие войска за его границами. Только усиленные патрули гусар, разъезжавшие по улицам, говорили о том, что идет война, а так все осталось по-прежнему.
У Рудаки были талоны, выданные беженцам, и он зашел в одно из кафе, чтобы выпить кофе. В кафе все было почти как в мирное время, до катастрофы и даже, пожалуй, лучше. Публика была солидная, и не было крикливых подростков и бритоголовых «качков», чувствовавших себя хозяевами в прошлой жизни. Посетители тихо разговаривали или читали газеты. Рудаки взял чашку кофе и сел за свободный столик.
Он зашел в кафе, чтобы согреться и подсушиться (погода стояла мерзкая, и ни одно из четырех солнц так и не показалось из-за туч), но и, конечно, чтобы в очередной раз поразмышлять над ситуацией, потому что в школе сосредоточиться было никак нельзя – там постоянно было много народу и в гулких коридорах не стихал гомон множества голосов.
В кафе было тихо и уютно, и Рудаки отхлебнул кофе и начал было снова перебирать в мыслях события периода конца света, в который уж раз пытаясь усмотреть в них какой-то смысл, как вдруг в кафе появился сначала Майборода со своим негром, а буквально вслед за ним Этли с какими-то личностями явно иностранного облика и поведения.
Рудаки съежился на своем стуле, надеясь, что вошедшие, особенно Майборода, его не заметят, но не тут-то было.
– Профессор! – заорал Майборода еще с порога так громко, что все посетители небольшого кафе посмотрели на него, и конечно, его заметил Этли и, сказав несколько слов своим спутникам, направился к столику Рудаки.
Первым подошел Майборода, который тащил за рукав слегка упирающегося негра.
– Здоров, надежда мира, – сказал он слегка заплетающимся языком и тут же, перейдя на английский, стал представлять негра и рассказывать, как они столкнулись нос к носу с немецким патрулем, еле ноги унесли и после этого стрессы снимают. Тут подошел Этли, а потом и его спутники, естественно, оказавшиеся какими-то начальниками из миротворческих сил ООН, причем начальниками, должно быть, большими, потому что негр, пришедший с Майбородой, несмотря на майорские (насколько разбирался Рудаки) погоны, все время порывался встать и почти ничего не говорил, кроме, изредка, громогласного «Yessir!».
Скоро их компания уже оказалась в центре внимания всего кафе. Иностранцы, которые, должно быть, пользовались тут каким-то кредитом, заказали всем виски, но Рудаки отказался: во-первых, этот напиток он терпеть не мог еще со времен своей заграничной службы, считая его незаслуженно разрекламированным самогоном, а во-вторых, никакого удовольствия ему не доставляло пить в большой, полузнакомой компании – вот с друзьями, в уютной обстановке – это другое дело.
Говорили, естественно, по-английски, а Рудаки этот язык не любил, хотя и знал. Он вообще не любил говорить на иностранном языке – ему все время казалось, что он лепит ошибку на ошибку, и, хотя иностранцы ему часто делали комплименты, говоря, что он владеет их языком безукоризненно, чувство ущербности с годами и практикой только усиливалось.
Говорили в основном о немцах: кто как с ними сталкивался, и кто они такие, и чем может грозить городу оккупация. Никто ничего нового не сказал: Майборода призывал навалиться на немцев всем миром и раздавить фашистскую гадину; его негр сначала слушал неодобрительно, но когда один из ооновских начальников Майбороду поддержал (если бы им мандат не запрещал, они бы тоже «внесли свой вклад»), тут же громко высказался в поддержку: «Yessir!». Заметно невеселый Этли молчал, а потом тихо поведал Рудаки, что ничем ему деятели из ООН помочь не могут или не хотят, хорошо еще, что обещали оставить в Майорате на какой-то мифической должности.
Скоро Рудаки не на шутку заскучал в этом мини-интернационале. Покрутившись немного на стуле, он наконец решился и сказал, что вынужден покинуть компанию, так как ждут его неотложные дела в университете.
– Какой университет?! Ты что?! – вытаращил глаза Май-борода, но Рудаки пнул его под столом ногой и стал прощаться.
Международное сообщество отнеслось с пониманием («Oh! University»), и вскоре он уже опять шел под дождем и думал, куда бы это направиться.
Домой, то есть в общежитие, возвращаться не хотелось – было там шумно и неуютно, но и бродить под дождем тоже радость небольшая. В конце концов он решил пойти во дворец – резиденцию Гувернер-Майора. Был там у него знакомый, который когда-то преподавал у них в университете, а теперь служил у Гувернера кем-то вроде чиновника по связям с общественностью. Во всяком случае, у него можно было посидеть в тепле, выпить чаю и послушать последние новости – там всегда толпились разные люди: всякие военные чины, попы из Патриархата и когда-то наглые и самоуверенные представители «четвертой власти», после катастрофы утратившие былую самоуверенность и превратившиеся в жалких попрошаек и охотников за талонами на продукты.
Он уже свернул было к дворцовому парку, чтобы сократить путь к дворцу, но тут вмешалась судьба (или, как говорил Штельвельд, выпал его номер в генераторе случайных чисел) и рядом с ним затормозил джип, в котором, конечно же, сидел «славянин» из Самообороны и звал его:
– Профессор!
Рудаки уже начал задумываться о мистической роли этого (он вспомнил фамилию) Га-Рицона в его, Рудаки, судьбе – уже дважды он спасал его, и вообще, слишком часто пересекались их дороги. Вот и сейчас «славянин Га-Рицон» окликал его из своего джипа. Рудаки это все не нравилось. Он хмуро» подошел к машине и, не поздоровавшись, сказал:
– Опять вы меня профессором обзываете!
– Извините, профессор, забыл я, как вас зовут. Закрутился тут. Столько разного было, – сказал «славянин».
– Аврам я, – напомнил Рудаки, – Аврам Рудаки.
– Конечно, Аврам! – воскликнул Га-Рицон. – Как я мог забыть?! И не еврей, я помню.
– Не еврей, – согласился Рудаки, – Аврам и не еврей – очень смешно.
Га-Рицон засмеялся:
– Аврам и не еврей, – и спросил: – Куда направляетесь? Может, подвезти?
– Да никуда конкретно, – ответил Рудаки, – вот думал приятеля своего, чиновника во дворце навестить, узнать последние новости, а так идти некуда – в городе немцы, а в общежитии шумно и душно – не хочется там сидеть.
– Новости надо в городе узнавать, – сказал Га-Рицон. – А хотите со мной в город поехать? Сейчас мы танк и БМП направляем в Софийский патриархат – они помощь запросили по рации, будто бы немцы собор хотят захватить.
– А можно? – спросил Рудаки.
– Можно, – ответил Га-Рицон. – Каску вот только наденьте, – и он достал с заднего сиденья голубую каску миротворца ООН.
– Неудобно как-то, – заколебался Рудаки, но забрался в джип, и вскоре они уже дожидались у пропускного пункта, пока подойдут танк и БМП с гусарами.
Все время, пока они ждали, Га-Рицон оживленно переговаривался по рации на иврите. Вклинившись в паузу в этих бесконечных переговорах, Рудаки спросил:
– Ну что там? Какие новости?
– Да все то же, собор хотят захватить, но вроде не немцы, а местные какие-то. Сейчас поедем, разберемся, – ответил Га-Рицон.
За углом раздались рев двигателей и лязг гусениц, и на площадь перед пропускным пунктом выехал танк и бронетранспортер с гусарами. Га-Рицон вышел, поговорил с командиром отряда гусар, и вскоре они уже выезжали из Майората вслед за немилосердно ревущим и воняющим выхлопными газами бронетранспортером. Через некоторое время Га-Рицон обогнал военные машины, и сразу стало легче дышать и можно было разговаривать.
– Пусто как, – сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то называли Европейской. Сейчас она если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы, и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд – ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.
Рудаки вспомнил город атомщиков Припять, в котором ему пришлось побывать вскоре после Чернобыльской катастрофы.
– Город-призрак, – сказал он Га-Рицону.
Тот повертел головой, внимательно вглядываясь в пустые улицы, и почему-то почти шепотом ответил:
– Тут осторожно надо. Вон там, – он показал на улицу, круто поднимающуюся с площади на Владимирскую горку, – вон там на углу Мишу убили. Вы его видели, он со мной тогда патрулировал, когда мы вас на Красноармейской подобрали.
– Как убили? – тупо спросил Рудаки. – Кто? Немцы?
– Да нет, местные подонки. Вот из того дома стреляли. Осмелели они при немцах – думают, те будут помогать им евреев уничтожать, как раньше, но они просчитались – немцы не те, – он помолчал, – и евреи не те.
– Жалко вашего товарища, – сказал Рудаки и спросил, помолчав. – Так это вы тут с немцами в бой вступили – я слышал?
– Нет, – ответил Га-Рицон, – мы на мосту их встретили. Тогда много наших убили. Наши пули их не берут. Пришлось в Майорат отступить.
Их догнали танк и бронетранспортер, и говорить стало невозможно. Поднявшись по крутой улице мимо костела, они оказались на площади перед Софийским собором. У входа на территорию собора, отгороженную забором, собралась группа людей – человек двадцать, не больше. У некоторых в руках были автоматы. Увидев танк, люди стали разбегаться и прятаться в подъездах. Вскоре оттуда раздались выстрелы. Танк остановился и повел из стороны в сторону пушкой, а из бронетранспортера выскочили гусары и, развернувшись в цепь, побежали ко входу в собор, на ходу отвечая на выстрелы из подъездов. Га-Рицон поставил джип под прикрытием танка и, бросив Рудаки: «Не выходите из машины!» – побежал за гусарами, придерживая на груди автомат.
Рудаки стало неуютно. Не то, чтобы он испугался, под прикрытием такого конвоя бояться вроде бы было нечего, да бывал он и раньше и не в таких переделках – просто стало ему неуютно и как-то не по себе. Танк, стоявший рядом с джипом, вонял и грохотал. Рудаки посидел еще немного, потом нахлобучил поплотнее каску и, пригнувшись и петляя, побежал к собору. Он отдавал себе отчет, что его долговязая фигура в длинном плаще была хорошей мишенью, но перестрелка, похоже, уже прекратилась – стрелявшие из подъездов возле собора, должно быть, убежали, испугавшись гусар.
Когда он добежал до входа в собор и вскочил в широкий проход под колокольней, там уже стоял пост Черных гусар, и ему пришлось долго объясняться с капралом, пока его наконец не впустили во двор. Там он сразу увидел Га-Рицона, стоявшего у входа в собор с командиром отряда гусар и разговаривавшего с растрепанного вида священником в заляпанной грязью черной рясе.
Увидев его, Га-Рицон нахмурился и сказал:
– Ну, профессор!
– Извините, – промямлил Рудаки, – заскучал я там один, – и поспешно добавил, – я сейчас назад…
– Оставайтесь уж здесь, – Га-Рицон покачал головой.
– А джип?
– Джип никуда не денется.
И Рудаки остался и, прислушиваясь к разговору, стал смотреть на собор и окружающие его постройки. Все здесь было так же, как и двадцать лет назад, когда заходил он сюда студентом, а потом гулял со своей маленькой дочкой. Строгие очертания тысячелетней византийской церкви не смогли испортить ни более поздние пристройки, ни неуклюжая современная реконструкция – она была по-прежнему прекрасна, и еще более жалкими, жестокими и нелепыми рядом с ней казались людские поступки.
– Они давно хотели собор захватить, – говорил между тем священник, вытирая рукавом рясы измазанное грязью лицо, – а сегодня пришли с бумагой от немцев, где будто бы Патриархату приказано передать собор Украинской церкви. Его святейшество их отказался принять, и тогда они тут погром учинили. Стрелять, правда, не стреляли, но преосвящен-нейшего епископа Леонтия сильно прикладом ударили и утвари много побили. Спасибо вам, а то захватили бы храм.
Говоря все это, священник подчеркнуто обращался к командиру гусар и недовольно косился на шестиконечные звезды на погонах Га-Рицона.
Из соседнего с собором здания, где, должно быть, находилась канцелярия Патриарха, вышел монах в сиреневом клобуке и подошел к говорившим.
– Как он? – спросил священник у монаха.
– Бог милостив, оклемался, – ответил тот, и Рудаки подумал, что речь идет, очевидно, о епископе, пострадавшем от бандитов.
– Мы оставляем у вас небольшой отряд и будем поддерживать с ним постоянную связь. Если надо будет, пришлем подкрепление, но я думаю, они больше не сунутся. Покормите потом моих людей и разместите на ночь, – говорил священнику гусар.
– Конечно, конечно, всенепременно. Бог вас благословит, – благодарил и кланялся священник, а гусар громко позвал:
– Сторженко!
Подскочил гусар с какими-то малопонятными символами в петлицах и лихо отсалютовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29