— Семь тысяч сняли! Если и дальше так дело пойдет, то в месяц будет получаться около пятнадцати. Сигорд, вы гений!
— Я же говорю — для поддержания штанов, жить на это невозможно.
— Нет, но почему же…
— Потому же. Аренда точек, аренда линий, членские взносы, биржевые расходы, зарплаты, налоги… Может, и придумаем что-нибудь еще в этом роде, но эти сделки — всего лишь гарнир к основному блюду. Твоя клиентура приносит в месяц около десятки…
— Десятки не десятки, но девять тысяч было.
— Превосходно, однако и это гарнир, на двадцать пять тысяч в месяц содержать нашу фирму, со всеми ее потребностями в технике и людях, невозможно, ты же понимаешь.
— А где же тогда само блюдо?
— Вот и думаю — где оно? По сути дела, мы орудуем не на самой бирже, а возле нее, роемся в отбросах, подобно гиенам.
— Ну уж гиенам.
— Назови иначе, какая разница. Но факт остается фактом: за исключением пары-тройки неудачных, собственно биржевых сделок, вся наша деятельность — внебиржевая.
— Естественно! Биржевой клиентуры у нас нет, собственных оборотных средств почти нет, заемных такоже нет, банки нас в упор не замечают.
— Банки обожают обслуживать и ссужать деньгами тех, кто в них не нуждается. Ты прав, прав, но мы выжили на этом рынке, хотя и чуть оголодали, и на днях рискнем, попытаемся всунуться в торги.
— Опять? Вы планируете в электронные сыграть, или руками, на «подиуме»?
— Руками, электронным я пока вовсе троюродный, мышка в руках не держится. Завтра на площадке — ты будешь стоять, твоя задача дождаться, пока «Побережье» доползет до четырех талеров двадцати пенсов, далее купишь лоты на общую сумму восемьсот сорок тысяч отечественных талеров, по этой цене.
— Двести тысяч акций??? Много, Сигорд.
— Где же много, когда их триста миллионов с хвостиком выпущено. Никто и не заметит нашу комариную игру на повышение. Там какой лот?
— Вроде бы десять тысяч.
— Значит, всего двадцать лотов, два-три раза рукой махнуть, не надорвешься.
— Вам бы все шутить. Двадцать лотов — это слишком много.
— Ты хочешь сказать — для нас много?
— Да. Это же почти все средства фирмы, весь наш подкожный жир. Давайте хоть половину возьмем?
— Нет.
— Ну, дело хозяйское. — Яблонски захлопнул блокнот, навинтил колпачок на перьевую ручку, серебряную, можно сказать, старинную — шариковые чудаковатый Яблонски не признавал… Потом все же не выдержал:
— Вы хотя бы объяснили мотивации своих решений, а то словно какой-то «авторитар» из президентских кулуаров. — Яблонски покраснел и добавил:
— Вы должны уметь говорить «нет» мягко, по крайней мере так. чтобы тем, кто рядом, было не обидно.
— Надо же, барышня кисейная, обидно ему! Простите, извините, господин мой Яблонски! Ладно… Риск велик, а принимать решение надо, рано или поздно. Можно отложить на месяц (но вряд ли получится на год, подкожных денег не хватит), а через месяц — все равно решать что-то такое рисковое. Я нервничаю, я боюсь, душа моя хнычет и не желает вылезать из уютной норы на ледяные ветры, а тут ты прыгаешь на ее чашу весов прямо в ботинках. Тяжко мне, понимаешь, и страшно, ибо в тот раз — Сигорд ткнул большим пальцем куда-то за спину, мы могли понести гораздо больший урон, чем понесли — и память та жива… Вот и весь секрет моего непреклонного нет. Понятно? У тебя есть пенсия за пазухой?
— Есть.
— А у меня ее нет. Представь, что я свою пенсию на кон ставлю?
— Вот и спрашиваю — зачем?
— Вот я и объясняю.
Яблонски достал бумажник, вынул оттуда автомобильный ключ, спрятал бумажник, и только после этого отреагировал на последнюю фразу Сигорда — пожал плечами.
— Дело хозяйское. А вы что, не на моторе нынче?
— Нет, поленился, решил сегодня пешеходом.
— Так давайте, я вас подброшу, час поздний?
— Нет, спасибо, дружище, я лучше на метро, прогуляться хочу.
— Тогда до завтра?
— Да.
— Эй, эй… Сигорд? Прошу прощения…
— Да. Забыл что?
— А если цена завтра не упадет до четырех двадцати?
— Она упадет.
И цена упала. С самого утра, с начала торговой сессии она целый час стояла на четырех тридцати пяти, потом качнулась на два пенса вниз-вверх и за последующий час увалилась до четырех двадцати. Но Яблонски закусил удила и ослушался прямого указания Сигорда, он ждал, весь в поту, еще полчаса и единым махом купил все двадцать лотов по четыре пятнадцать. После этого цена свалилась еще на три пенса и остановилась вместе с торговой сессией. Победителей не судят — Сигорд взял распечатку-хронометраж и с карандашом в руках восстановил весь ход торговой сессии: как цена падала, и как Ян Яблонски медлил… Ничего не сказал по поводу ослушания, но головой покрутил — Яблонски совершенно четко видел, в каком месте распечатки Сигорд оскалился и зашевелил губами — наверняка матерился про себя. Ну так что ж… Все-таки не по четыре двадцать. Даже если самое худшее случится, фантазировал Яблонски, если «Побережье» обанкротится и все его акции превратятся в дым и пепел, то двести тысяч акций, помноженные на сэкономленные пять пенсов, составят в итоге миллион пенсов, десять тысяч сбереженных талеров. И значит все не так страшно…
— Что… Молодец, хорошо сработал. Больше так не делай.
— Ладно. Но я же как оптимальнее хотел.
— Именно. В корпоративном бизнесе, дорогой Ян, нет ничего хуже бездумной исполнительности, разве что проявленная инициатива снизу.
— Биг джок, очень смешно. И что нам теперь делать с этими акциями?
— Ждать. Предупреждая твой вопрос — не знаю, сколько ждать, сколько понадобится. А пока можешь поразвлечься охотою на перепелок.
— Как это? Вы в последнее время только метафорами и говорите. Каких перепелок?
— Ну на карасей. Наши девицы трудятся? — Яблонски насторожился вопросу, встревоженный боевым настроением начальника и его иносказаниями: как правило, это были приметы резких решений, а Яблонский любил уют и монотонность в делах.
— Да. Но они хорошо работают, если вы насчет того, что они болтают и перед зеркалом прихорашиваются. Они же не автоматы.
— Речь не о них. Они реестры наших сделок исправно ведут?
— Да.
— Ты их просматриваешь, анализируешь?
— Ну, так… Выборочно проверяю, конечно. Все же не могу проверить.
— Эх… Помнишь сделки по полковнику Ригану?
— Это которые регулярные, раз в месяц?
— Ага. И что Нунций, брокер, из «Соверена» в «Елисейские поля» перешел — в курсе?
— Да, хотя и не обращал на это особого внимания.
— Клиентура, которую он контрабандно вел, теперь — чья? «Соверена», или «Полей»?
— Не знаю. К чему вы клоните?
— Она теперь наша, в лице полковника Ригана. Это мы теперь будем у него откупать его акции, у него их еще на десять месяцев хватит, я посчитал, и каждый месяц мы будем стричь с этой бессовестной перепродажи его имущества две тысячи талеров.
— Да-а? Сигорд, что вы такое странное говорите? Нунций может не согласиться на такую операцию. Пожаловаться в комиссию по этике он, может быть, и не пожалуется, поскольку у самого рыльце в пуху, но настучит на нас коллегам, что мы его клиентуру сдернули, пользуясь эксклюзивной информацией, волею случая оказавшейся у нас.
— Волею случая? Ну-ну. Кому он пожалуется? «Соверену», который он таким манером обдирал на пару косых ежемесячно? Или коллегам, которые его моментально застучат тем же «Полям», принявшим на работу флибустьера-контрафактора? Пожалуется он… В финансовых джунглях живешь, Нунций, дорогой, радуйся, что перешел с повышением в чине и окладе и не цепляйся за то, что уже принадлежит другим. Так мы ему влепим, если он заявится скандалить. И он тихо заткнется. Скажи Аните, пусть позвонит полковнику заранее и назначит время. И пусть сделает это на день раньше обычного.
— Сигорд, вы циник и акула капитализма.
— Был бы акулой — карасей бы не жрал, а так и до щуки пока не дотягиваю, увы.
— А угрызения так называемой совести, вы их не боитесь?
— Кто же их боится в эпоху глобализма и космических полетов? Почему бы тебе не обзвонить всех своих знакомых и не сообщить им, что фирма «Дом фондовых ремесел» берет себе «за услуги» заметно больше, нежели себестоимость этих услуг умноженная на средний по стране процент рентабельности?
— А вы уверены, что «заметно больше» и вообще…
— Аарону Зальцману ты собственноручно выписывал счетец, не помнишь? Да. Именно, «ах, это», так что не перебивай. Почему бы тебе также не обзвонить всю нашу пятиталеровую клиентуру и не сообщить им, тем самым облегчая муки твоей изнеженной совести, что мы, в качестве «прокладочного» регистратора промежуточной сделки, способствовали мелкому шулерству со стороны многоуважаемых наших коллег-брокеров, напаривающих и своих клиентов-физических лиц, и своих работодателей, то есть фирмы, где они трудятся по найму, либо контракту?
— Во-первых, потому что это будет нарушением деловой этики, а во-вторых — бизнес таков.
— Да ты что? А я думал… читал, что бизнес — это деловое общение с целью взаимовыгодного обмена услугами, либо товарами…
— Одно другого не исключает, Сигорд, и вы совершенно напрасно пытаетесь погрузить меня в пучины дешевой демагогии.
— То есть, обзванивать и каяться ты не собираешься?
— Не собираюсь.
— И молодец. И я со своей стороны обязуюсь ни сегодня, ни впредь не испытывать по профессиональным поводам никаких угрызений чего бы то ни было.
Яблонски открыл было рот, чтобы возразить Сигорду, объяснить ему разницу между предприимчивостью, то есть здоровым эгоизмом, на котором стоит весь бизнес, вся автономная жизнь человеческой личности, и бизнес-жлобством, от которого следует держаться как можно дальше… Но что толку объяснять, когда Сигорд, волчина, и так все давно прочувствовал на собственной шкуре и эту разницу сечет не многим хуже его, Яблонски; но он потому и спрятался в бизнесе за чужую спину, чтобы не испытывать те самые муки и угрызения, а с легкой душой спихнуть их на лидера, принимающего решения и всю тяжесть ответственности за них, от сумы и до тюрьмы, не говоря уже об этой самой совести.
— Какая совесть, Ян? Ты на рекламу посмотри и ее проводников и носителей. Ты прислушайся к тому, что говорит телевизор на темы мировой экономики, а особенно политики, что газеты пишут. Совесть — религия слабых.
— А что же тогда религия сильных? Деньги, да?
— Деньги — всего лишь навоз, гумус, на котором лучше и дружнее произрастает сила. Религия сильных — это… Это… — Сигорд крякнул и задумался на секунды. — Нашел! Сила — сама по себе религия, философский камень, ибо никто еще не получал ее в чистом виде, ни Александр Македонский, ни Цезарь, ни Джон Рокфеллер старший. Она есть — но ее не достичь по максимуму, всегда будет лигатура и вредные примеси. — Яблонски склонил голову набок и задержал на отлете руку с ключами.
— Что-то такое странное вы несете, Сигорд, вы уж извините, непонятное и не сказать, чтобы особенно умное.
— Не важно. Сила не нуждается в логике и уме, она не обязана быть понятной. Сила живет внутри нас и умирает там же.
— И при чем тут совесть?
— Вот и я говорю: при чем тут совесть, если есть сила? Ладно, куда-то мы не туда залезли, в какие-то доморощенные схоластические дебри. Лезь в мотор и езжай, а то видишь — на нас патрульные посматривают, думают, небось, что мы раскричались и вот-вот в ножи пойдем друг на друга.
— До завтра.
— И тебе того же.
* * *
— Молчи! Мне материнское сердце подсказывает, что он обманывает тебя!
— Мамочка! На этот раз оно ошиблось, ваше чуткое сердце. Хотел бы — давно бы уже обманул он меня. А вы оглянитесь вокруг: сколько всякого барахла нас теперь окружает? Мы себе и домработницу завели, и легковой автомобиль у нас имеется, и экономить до получки нам теперь не приходится… И, кстати говоря, на черный день есть, «гробовые» отложены — все это благодаря новым временам, то есть тому, что работаю с этим Сигордом. И то, что он гораздо больше моего имеет — ну вот никак меня не трогает, не задевает.
— Это оттого, что ты добрый и бескорыстный. И умный! Потому он за тебя и держится, что сам бы ничего не смог, а тебя можно эксплуатировать за гроши. Да, да, да!
— Мама, это не так. Он даже в уставный договор меня вписал, хотя я его совсем не просил об этом.
— И что тебе этот договор?
— А то, что моя доля в нем — сорок тысяч талеров с лишним. И то если считать по номиналу, а на деле — так и дороже стоит.
— Не такие уж и большие деньги — сорок тысяч.
— Что-что?
— Я к тому, что ты заслуживаешь большего; деньги, конечно, немалые, хотя и… Ну хорошо, пусть сорок. Где они?
— Там, в деле. А у меня документы, это подтверждающие.
— Что я и говорила: у тебя бумажка, а у него деньги.
— Мама. Вы можете сердиться, можете плакать, но я повторяю: дела — это дела, их веду я и прошу вас не пытаться вмешиваться. Меня устраивает нынешнее положение вещей, и я никогда никого не кусал в спину, не сделаю этого и впредь: Сигорд опирается на меня, я на него, — и так будет, пока один из нас не обманет. Это буду точно не я, и уверен, что не он. Закрыли тему, мамочка. Мы, кстати, опять при дополнительных доходах, посему хочу свозить вас к теплому океану на выходные, плюс пару дней я испросил за счет фирмы. Да не на наше побережье — на северные пляжи, в четырехзвездочный отель, очень спокойный, очень уютный. Вечное солнце, бриз, пальмы шелестят, волны плещут, воздух напоен кислородом… Вот билеты на самолет! Довольны ли мы?
— А-а-а-х, Янечек… За что мне судьба ниспослала такого замечательного сына! Дай платочек, я опять разнюнилась, но уже от радости…
* * *
После покупки акций «Южного побережья» прошел месяц вялого ожидания, за который мысль о том, что свободные деньги на счету превратились в «товар», что «деньги работают» (Сигорд считал это выражение пошлым, но сам вдруг применил его, с кривой улыбкой, правда), стала привычною, и Сигорд с Яблонски занимались тем, что окучивали вскопанные уже грядки — обслуживали имеющуюся клиентуру и вербовали новую. Но жарко следили за котировками. «Мы потеряли десять тысяч» — докладывал Яблонски устно и по телефону. «Отбились и пятерка в плюсе!», — а через два часа: «Опять по нолям… ребята говорят, что до весны активности никакой не будет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52