Парень что-то забрасывал камешками и песком. Это нечто бесшумно скользнуло в отверстие и застыло с торчащей головой у самого входа, свернувшись кольцом. Хвост неистово дрожал, издавая характерное стрекотание. Розоватый язычок мелькал в воздухе. Изабелл вскрикнула от ужаса.
Змея была больше метра в длину, толстая, как женское предплечье. Изабелл не пришлось отталкивать – она сама забилась в небольшую выемку в глубине пещеры. Я подхватил дубинку, загораживавшую ночью вход. Кожаная полоска еще держалась, хотя металлические остатки от фонарика уже отвалились.
Гремучая змея не нападает с расстояния больше своей длины, и у нее очень слабое зрение. Я осторожно попятился, на ходу сделав из полоски кожи на дубинке свободную петлю, и нацелился на гадину. Голова ее качалась, но со второго раза ремешок удалось набросить. Когда я уже затягивал петлю и приподнял с земля ядовитую тварь, Сосегад наугад четырежды пальнул в отверстие. Пули вмазали вверх и в боковые скалы. Изабелл они тоже не задели.
Криво улыбаясь, чтобы успокоить Изабелл, я отпрыгнул назад, подтащив яростно дергающуюся в петле змею, и отчаянно застонал. Изабелл вытаращила испуганные глаза, а я издал еще один хриплый вопль, одновременно целясь карманным ножом в кожаную веревку, удерживавшую поперечный шест, который должен был обрушиться на голову Пабло.
Изабелл мгновенно сориентировалась.
– Ты убил его! – завопила она изо всех сил. – Кровопийца проклятый!
Пабло видел, что змеи у входа уже нет, и ползал он отменно. Загребая одной рукой, держа перед собой пистолет, он готов был при малейшем движении стрелять и в змею, и в женщину, и в меня.
Я уже сказал, что полз он мастерски, а я перерезал ремень с опозданием, и освободившийся шест трахнул его не по голове, а по заду, обтянутому тесными джинсами. Он вскрикнул отболи и неожиданности. А меня освободившимся концом ремня хлестнуло по лицу, и я, потеряв равновесие, шлепнулся на четвереньки вместе с ножом и дубинкой со змеей в петле. Изабелл, горя желанием помочь, швырнула камень, шмякнувший меня по колену. Я потянулся к бандиту, стараясь вырвать оружие, но тут же заметил, как выскользнувшая из петли змея молниеносно метнудась к подбородку Пабло. Лицо его побелело, он содрогнулся и растянулся навзничь. Изабелл истерически закричала. Змея, на мгновение застывшая было над мертвецом, скользнула к выходу и исчезла. Изабелл, дергаясь и стуча зубами, бросилась мне на шею.
У грузовичка ключи были оставлены в зажигании. На полпути к автостраде нас встретили две патрульные машины из окружного управления, мчавшиеся в Барнед-Уэлс. Стоя на пыльной дороге, объясняя полицейским, где искать трупы, я заметил, что пурпурные краски местности поблекли. Наш холм высился темным силуэтом в лучах утреннего солнца. Место, где людей застигает смерть, не для нас. Не для Макги, и не теперь. Все позади, как в дурном сне, – удар по спине, свист ремня, бросок Изабелл камнем не по тому месту, и, наконец, ужасная расправа мерзкой гадины.
...В то воскресенье около полудня в кабинет Фреда Бакльберри была доставлена Долорес Эстобар-Канари. Она решительно отказалась от услуг адвоката. Шериф понимал, что вынужден действовать очень осторожно. Долорес была красива, только что вышла замуж, в положении, и ее муж Джон Эстобар подавал надежды как серьезный политический деятель от латиноамериканского населения округа Эсмерелда. Шерифу пришлось согласиться, чтобы он присутствовал в кабинете. Сдерживая гнев, Джонни сидел рядом с женой, нежно держа ее за руку. В помещении было полно народу: Бакльберри, его помощник, стенографист, прокурор округа, адвокат Джаса, супруги Эстобар и я.
Ее невозмутимость и чувство достоинства были поразительны.
– Шериф, судя по всему, эти ужасные преступления совершили Пабло и Карлос. Все мы потрясены, особенно моя мать. Я редко виделась со сводными братьями. Сколько еще повторять? Я представляю все таким образом: в Фениксе они оказались без средств, явились сюда и решились на убийство, чтобы сделать из меня богачку, а затем потребовать часть наследства Джаса. Я с детских лет знала, что он мой отец. Мона не догадывалась. Да, я прислуживала в их доме, но никакой ненависти не испытывала. Если хотела, могла бы получить образование, он все оплатил бы. Но учеба мне не по нутру. Он со мной был добрым. Я его не любила, но и ненависти, не было. По-своему он был замечательным. Многие мужчины на его месте не стукнули бы палец о палец ради внебрачной дочери.
– Вы знали о письмах, которые хранила ваша мать? – вежливо спросил Бакльберри. – И насчет фотографий?
– Конечно. Их, наверное, забрал кто-то из братьев. Это были настоящие дикари. Бог знает что вообразили. Может, считали, что помогают мне. Такая глупая, бессмысленная затея. Ваши люди, кажется, обыскивают мой дом. Но я даже не представляю, как выглядит стрихнин.
– Но вы навестили Джаса в тот день, когда он умер, верно?
– Да. Я же сама вам сказала. Он позвонил, попросил, чтобы я приехала. Но самого его уже не было дома. Можете проверить у прислуги.
– Сколько можно спрашивать об одном и том же? – вмешался ее супруг.
– Она ведь не отказывается отвечать, – сдержанно отреагировал шериф. – Однако, Долорес, ситуация выглядит так. Ловкая сообразительная особа могла подойти к боковому тайному входу, и Йомен впустил ее. Налила чашку кофе – хорошо знала его привычки. Отравив хозяина, удалилась, выждала неподалеку, а затем возвратилась, делая вид, будто только что подъехала. И обеспечила себе алиби в глазах прислуги.
– Я должна доказывать, что ни в чем не виновата? – высокомерно спросила Долорес. – Мне казалось, наоборот, вы должны доказывать чью-то вину.
– Как случилось, что ваши братья прекрасно знали об отношениях миссис Йомен и мистера Уэбба?
– Об этом многие знали – они ведь ничего не скрывали. Боже мой, если бПабло и Карлос остались в живых, они бы вам ответили. Я же могу только догадываться. Клянусь, не нужны мне деньги Джаса. Мне хватает того, что мы имеем. И я впервые в жизни по-настоящему счастлива.
– Оставьте наконец ее в покое, – снова вмешался Эстобар.
В глазах Бакльберри застыла безнадежность. Если ее не прижать, вывернется без всяких последствий. Даже мне начинало казаться невероятным, чтобы она оказалась замешанной в этой истории. Однако было в ней нечто странное, неестественное. Подчеркнутое самообладание, сдержанность. Я же помню, как она нервничала, выпроваживая меня из своего дома. Кровь и сталь, огонь и гордость. Несчастного Джаса, вероятно, смертельно ненавидела, если уготовила ему такую смерть. Что-то мелькнуло в мыслях. Вот это ее заденет за живое. Пабло в ту ночь, наверное, не лгал. Был уверен, что у меня не будет возможности повторить его слова.
– Разрешите мне сказать? – обратился я к Фреду, и все уставились на меня.
– Пожалуйста.
Я откашлялся, напустив на себя взволнованный и смущенный вид.
– Не знаю, но мне все кажется, Фред, что-то осталось невыясненным. Когда я работал на Джаса, мы не раз пили вместе. И всякое обсуждали. Я ведь мало его знал, но считал порядочным человеком. Дело в том... не знаю даже, как выразиться... не могу поверить, что миссис Эстобар его дочь, он говорил о ней как... ну вроде она была очередной женщиной в его доме, вы понимаете, что я имею в виду.
Наступила тишина, а потом она на меня кинулась, стараясь выцарапать глаза. Муж, схватив ее за запястья, завел руки за спину. Долорес рвалась ко мне с искаженным, нечеловеческим лицом.
– Да, – прохрипела она, – когда однажды я задержалась у него. Этот мерзкий старик, отец, которого я боготворила. Он пил. И меня заставил пить. А потом я помогла ему лечь в постель. И он меня изнасиловал, негодяй. Не сознавал, кто я. Так напился! Я для него была просто женщиной в постели. А ведь я его любила как своего милого папочку.
Выпрямившись, она повысила голос:
– Он втоптал меня в грязь! Осквернил! О-о, это я написала насчет налогов. И они много раз приходили – я рассказала все, что запомнила, каждый их трюк, о которых они говорили, а я подслушала. Рассказала Моне, чтобы ему передала, чтобы он не знал покоя и корчился, как червяк. Своих братьев я могла подговорить на что угодно. Они-то думали, что из-за денег. Убейте его жену, говорила им, пускай страдает. Я хотела, чтоб сам он жил подольше, но не хватило терпения ждать. Выпил свою чашку, похлопал меня по щеке и сказал: спасибо, дорогая моя девочка. Что это, по-вашему? Разве это не ужас?! Вас это не убило бы?
Обведя нас затуманенным взглядом, тихо повторила:
– Вас это не убило бы?
Всхлипнув, муж подхватил падающее тело. Никто из нас не смел поднять глаза.
Через десять недель, в воскресный вечер, я лежал, растянувшись на махровом полотенце, на маленьком пляже острова Уэббов. День выдался отличный, чудесный – такие выпадают нечасто. Жаркий, безоблачный, и слабый ветерок лишь сгонял с тела песчаных мух. В тот день мы опять немного поработали в доме. Я почистил трубки в старом керосиновом холодильнике, теперь запах стал меньше. Потом отправились нырять, выловили четыре огромных лангуста, сварили и съели с консервированным маслом, запивая пивом. Дремали на солнышке, плавали, когда становилось жарко, потом вернулись в прохладный старый дом и на большой кровати, принадлежавшей ее родителям, отдавались неспешным и сладким любовным играм, а затем – крепкому сну до самых сумерек.
Я открыл глаза – Изабелл плыла к берегу. Лунный свет играл в светло-зеленой воде, разрезаемой плавными сильными взмахами ее рук. Встав на ноги, побродила у берега и, сверкая обнаженным телом, откидывая с лица мокрые пряди, направилась ко мне. Никогда не встречал людей, которых загар покрывал бы так быстро; она напоминала индианку-карибу. Днем была похожа на негатив – с белой мазью от солнца на губах. Все тело медово-бронзовое, нигде ни полоски, ни пятнышка.
– Долго же ты плавала, – заметил я.
– Я просто задумалась, милый.
– О чем?
– Ах, обо всем, что случилось с той наивной дурочкой, которая хотела исчезнуть с лица земли. Может, ты еще не забыл ее? Ту, которая жила ради своего обожаемого брата.
– Немного помню. Вспоминаю и девушку, которая всегда говорила «нет».
Она мягко рассмеялась.
– Ах, эта! Так она ведь была чокнутая!
После бесчисленных хлопот, связанных с похоронами, наследством, страховкой, сдачей квартиры, упаковкой багажа, мы отправились на старом седане на восток, проезжая за день несколько километров, выбирая окольные, малоезженые дороги. Путь от Ливингстона до Форт-Лодердейла занял у нас более двух недель. Она потребовала делить все расходы поровну. И среди ночного стрекота сверчков в номерах мотелей или в старых деревянных домах заброшенных городков я держался так, чтобы она освоилась, и немедленно прекращал всякие попытки, стоило ей хрипло, сдавленно произнести свое «нет». Если бы я настаивал, все вернулось бы к самому началу. Она должна привыкнуть, что всегда так и будет, что решение и выбор неизменно останутся за ней самой. Через какое-то время с нее уже можно было снять пижамную куртку, а спустя несколько ночей – и трусики. Иногда она сидела в старой колымаге расслабленная, с потемневшими голубыми глазами, проводя весь день в полудреме. А в другие дни была натянута, словно струна, болтала, щебетала, смеялась, запрокидывая голову. Я не морочил ей голову дешевыми обещаниями, не сулил райского блаженства, так как знал, что из-за своей дурацкой скованности она всегда придет к половинчатому решению.
В общем, я был на высоте. Благородный рыцарь. Правда, у меня основательно дрожали руки, постоянно не ладилось с желудком, я слишком много курил, осунулся, казалось, нижняя часть живота была наполнена железным ломом, и при неожиданных звуках подскакивал как ошпаренный, но в остальном я был на высоте.
Ей нужно было самой одержать верх над своим дьяволом. Для нее это было чем-то вроде пропасти, но сознание, что в любой миг можно остановиться, придавало ей смелости, и с каждым разом она подходила все ближе к краю. Одной дождливой ночью в очередном мотеле почва у обрыва рухнула, и она с тихим пронзительным стоном сдалась. Мы оставались там три дня и три ночи. Одежда была неизбежной необходимостью лишь в те краткие моменты, когда мы спускались поесть. На еду мы набрасывались с прожорливостью барракуд. Затем, крепко переплетая объятия, погружались в невинный сон, напоминающий детство. Глядя друг на друга, часто ни с того ни с сего заливались смехом. Ссоры всегда кончались ласками, любовной игрой и ее апофеозом.
– ...А о теперешней девушке? – спросил я. – О ней ты тоже думала, пока плавала?
– О ней я думаю целыми днями.
Она повернулась ко мне, опираясь на локоть. Лунный свет серебрил ее лоно в глубокой ложбинке, очерчивая волшебные линии бедер. Я обвел кончиками пальцев чарующие очертания. Собственно говоря, все можно свести к этим естественным, природным выпуклостям. Все самое важное. Однако ирония, цинизм могут превратить касания в самую дешевую грубость. Все зависит от подхода, отношения.
– И какие выводы сделала?
– Я все свела к одному. Когда худой, шоколадного цвета девчонкой я носилась по этому крошечному острову, мне казалось, он создан для меня. Верила: когда наступит час, жизнь распахнет передо мной свои объятия. Бог знает куда это все подевалось, почему я замкнулась в себе, почему везде видела только зло. Психиатр, наверное, разобрался бы в таком превращении. Но сейчас те чувства вернулись, я снова живу полной жизнью. Конечно, за это я благодарю тебя. Хотя нельзя сказать, что ты всегда был уж такой благородный.
– В самом деле, не был?
Она фыркнула.
– Макги, ты очень умелый и хитрый соблазнитель. Выждал, пока я сама себе вырыла яму. Из человеколюбия? Как бы не так, коварный искуситель. Что, если эта фигура была бы похуже? Или глаза чуть-чуть косили? Что тогда, милый?
– Н-ну, я разглядел скрытые достоинства, Из. Понимаешь, одни люди от природы способны прекрасно провести хук левой, другие уже появляются на свет с умением ловко забрасывать мяч, а остальные хлопают ушами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22