– Для нас, заплесневевших в своих деревушках, это, собственно говоря, благодеяние, так как мы можем при случае наслаждаться городской жизнью, но зато наши нивы и гумна… Пожалуйста, вот двадцать пять рубликов…
– Ах… так вам рубль сдачи, сударыня… – воскликнул учитель, торопливо бросаясь к изящному столику.
– О… не стоит беспокоиться…
– Ах, нет, нет! – восклицал учитель. – Я придерживаюсь старопольского принципа: любить друг друга как братья, считаться как евреи…
И хотя пани Борович совершенно не годилась и братья «господину учителю», она нисколько не была обижена этим принципом. Взяв рубль, она откланялась, в свою очередь получив тысячу поклонов и комплиментов от учителя, который проводил ее до входных дверей. В сенях Маевский взял мальчугана за плечо и, открыв дверь налево, показал ему большую, почти пустую комнату с огромным сосновым столом посредине.
– Приходи на уроки с сегодняшнего дня, ровно в пять часов… и приходи прямо в эту комнату… – сказал он, гладя мальчика по стриженым волосам.
IV
Лишь три раза пришлось пани Борович провожать своего сына на послеобеденные уроки к учителю, ибо уже через три дня состоялся первый экзамен по русскому языку. В гимназическом коридоре царило в этот день настоящее столпотворение. Публика так самозабвенно толкалась, стремясь подсмотреть и подслушать, что происходит в экзаменационном зале, что власти принуждены были командировать трех классных надзирателей с паном Пазуром в придачу, специально чтобы делать грубые замечания по адресу родителей и даже расталкивать их.
Экзаменационная комиссия состояла из трех человек: инспектора гимназии, господина Маевского и одного из учителей. Последний, впрочем, по-видимому, придавал всему этому делу не слишком большое значение, так как был всецело поглощен ковырянием в ухе при помощи очень тонких березовых прутиков, срезанных с веника. Целый пучок этого рода инструментов торчал из бокового кармана его фрака. Инспектор был мужчина огромного роста, с головой, поросшей целой копной рыжеватых волос. Его большие голубые глаза глядели так мрачно и зловеще, что дрожь ужаса пронизывала не только учеников, но и родителей. Ворох бумаги, лежащей перед инспектором, служил ему чем-то вроде списка экзаменующихся. То были прошения и документы кандидатов. Бумаги эти, по мере того как учитель Маевский экзаменовал мальчугана, инспектор внимательно просматривал и ставил свою заметку. Испытание продолжалось недолго: мальчик прочитывал три фразы, затем пересказывал их, декламировал какой-нибудь русский стишок, если знал что-нибудь наизусть, затем ему задавали вопрос по грамматике и заставляли произвести разбор. Этот разбор и внезапные вопросы, собственно обычные разговорные вопросы, наводили ужас на большинство маленьких полячков.
Каждую минуту кто-нибудь из «срезавшихся» выходил в коридор, где его встречало полное отчаяния, часто залитое слезами лицо матери или отца. Мальчуганы, давшие удовлетворительные ответы, по приказанию инспектора возвращались на свои места. После того как были таким образом перебраны все, число экзаменующихся из сотни с лишним сократилось до пятидесяти с небольшим. Тогда господин Маевский рассадил их подальше друг от друга и велел писать диктант. Когда листки с диктантом были собраны, имел место еще один экзамен, более подробный и касающийся преимущественно правописания. Теперь допрашивал сам инспектор, а господин Маевский старательно повторял каждое движение начальника. Когда инспектор Сельдев морщил свой низкий лоб и щурил глаза, господин Маевский делал строгое выражение лица; когда тот глумился над заблуждениями маленьких «привислинцев», не искушенных в тайнах этимологии и синтаксиса, господин Маевский хохотал до упаду, когда инспектор злобно косился на дверь и жестами давал понять подслушивающим родителям, чтобы они отошли и вели себя потише, господин Маевский махал руками и судорожно кривил лицо. Его стул стоял тут же за стулом инспектора, что давало возможность учителю приготовительного класса исподтишка следить за выражением лица гимназического владыки. Случилось, однако, что инспектор принялся, по исконной русской привычке, выковыривать ногтем из зуба какую-то упрямую крошку, оскалив при этом левую половину своей мощной челюсти. Маевский, увидев ряд гнилых зубов, тотчас разразился громким смехом, при звуках которого на него с недоумением воззрился не только Сельдев, но даже Илларион Степанович Озерский, прозванный всеми учениками, всеми обывателями города Клерикова, сослуживцами и членами собственной семьи «калмыком». Он вынул из уха прутик, вытаращил свои белесые глаза, ударил кулаком по столу и пробормотал:
– Да-с, это точно!
Марцин Борович попал в число оставленных в классе. Он уцелел даже после второго экзамена и получил благосклонную резолюцию инспектора. Огромное большинство собравшихся в коридоре мальчиков могло уже покинуть гимназию, так как было совершенно ясно, что приняты только те тридцать с небольшим человек, которых оставили в классе. Последние, за исключением нескольких православных и сыновей богатых или высокопоставленных людей, по странной случайности все были учениками господина Маевского. Такой отменной сдачей экзаменов они лучше всего подтвердили его педагогические дарования и доказали, что перед поступлением в гимназию означают хоть несколько уроков правильного выговора.
Трудно описать радость пани Борович. Заглядывая в застекленную дверь, когда Марцинека вызывали на середину класса, она всякий раз выдерживала приступ всевозможных страданий.
Вокруг она видела отчаяние людей, самые сладкие мечты которых развеялись. Их отчаяние заставляло страдать и ее, но, страдая, она попирала ногами чужое несчастие и карабкалась, словно по трупам, подгоняемая своей любовью и своей надеждой.
Когда господин Маевский улыбался ее сыну и когда, выслушав его ответ, указывал ему место на скамье, она боготворила учителя всеми силами материнского сердца. Но вскоре за тем, когда тот же педагог вышел из класса и с кислой усмешкой высокомерно оглядывал толпу родителей и детей отвергнутых по его воле, она почувствовала, что, несмотря на все, и в ней возмущается сердце, что и из него вырывается глухая смертельная ненависть. Господин Маевский шел среди этой толпы, методично кивая направо и налево людям, которые обращались к нему с мольбами, слезами и вопросами.
Вслед за ним вышел из класса инспектор. Этот ни на кого не обращал внимания, а когда какой-то тощий человечек остановил его вопросом, как там сдал его младшенький, он громко ответил по-русски, обращаясь ко всем:
– Хороших результатов не может быть, когда подготовка плоха. Дети не говорят по-русски, как же они могут учиться в школе, где преподавание наук ведется на русском языке? Пора сбросить спесь и приняться за реформу. Только тогда ребенок сможет быть принят…
– За какую же это реформу, господин инспектор, следует приняться? – спросил человечек. – Я хотел бы по крайней мере знать, чего мои мальчики не знают и чему еще им следует научиться, чтобы сдать в приготовительный класс. Я полтора года держал для них учителя…
Глухой одобрительный ропот прокатился по толпе.
– Следует еще, – заорал инспектор, – следует разговаривать с ними дома по-русски. Вот какая реформа должна быть проведена! Вы требуете, чтобы мы принимали ваших сыновей в русскую школу, а сами не умеете или не хотите говорить по-русски и даже ко мне, начальнику этой школы, решаетесь обращаться в стенах этой школы на каком-то иностранном языке! Подумайте сами, разве это не скандал?
– Не вижу ничего скандального в том, что, не владея никаким иностранным языком, я обращаюсь к вам, господин инспектор, на том языке, какой знаю…
– Русский язык здесь, в этой стране, – не иностранный язык, как вам угодно выражаться… Прошу прощения… ваша фамилия?
Худой человечек попятился и скрылся за спинами женщин, которые плотным кольцом окружили инспектора и стали излагать ему свои просьбы, попутно выслушивая его сентенции и угрозы.
В тот же день состоялся экзамен по закону божию. По этому предмету экзаменовали лишь избранников судьбы.
Сквозь толпу протиснулся ксендз-префект Варгульский и вошел в класс.
Ксендз Варгульский происходил из мещан и обладал всеми их физическими и моральными качествами. Он был высок, сутул, с очень широкими плечами и длинными, жилистыми, необычайно мускулистыми руками. Его короткие, стоящие, как щетка, над квадратным лбом волосы были уже изрядно присыпаны инеем седины.
Ксендз Варгульский смотрел всегда исподлобья и так сжимал свой большой рот, что губы образовали на его бритом лице прямую линию. Говорил он страшно быстро, невнятно и очень редко.
Войдя в класс, где за длинными партами недвижно, словно колья в заборе, сидели мальчуганы, ксендз тотчас приблизился к первому с края, протянул в направлении его носа самый длинный из своих огромных пальцев и быстро пробормотал:
– Как твоя фамилия? Перекрестись, прочитай «Отче наш» и «Богородицу»…
Не успевал мальчик ответить и третьей части, как префект уже протягивал палец к следующему:
– Как фамилия? Перекрестись, прочитай «Отче наш»…
Четверть часа спустя все экзаменующиеся получили пятерки и поочередно выходили из класса.
На следующий день состоялся экзамен по арифметике. Это была уже простая формальность. Ученики господина Маевского отличились и в этой области. В двенадцать часов инспектор прочел публике список учеников, принятых в приготовительный класс. Услышав имя и фамилию своего сына, пани Борович коротко вздохнула. Лишь в это мгновение она могла в полной мере прочувствовать печальную участь детей небогатых родителей, не принятых в гимназию.
После весело и с аппетитом съеденного обеда они отправились к «старой Перепелице». Пани Пшепюрковская, которую во всем Выгвиздове и прилегающих к этому предместью окрестностях называли «старой Перепелицей», была давнишней знакомой пани Борович, еще с тех времен, когда жила по соседству с Гавронками, в лесничестве Грабового Смуга, у сына, лесничего казенных лесов. Пани Пшепюрковская держала на квартире гимназистов, поэтому мать приготовишки и считала, что самое лучшее отдать его под присмотр старой доброй знакомой. У «старой Перепелицы» было в свое время три сына и две дочери. По крайней мере с таким выводком очутилась она на грязной мостовой местечка Белхатова после смерти мужа, мелкого служащего железных заводов. Никому не известно, каким образом она из этой грязи выкарабкалась и дала детям кой-какое образование, достаточно сказать, что ее старший и любимейший сын, Теофиль, получил место лесничего и забрал всю семью к себе; средний получил должность на почте, а самый младший был канцеляристом в Земельном кредитном товариществе. Вот когда жизнь улыбнулась старухе, но улыбка эта была мимолетной. Разразилось восстание, средний сын исчез из дому и больше не вернулся. Она не нашла даже его тела, хотя изъездила вдоль и поперек все окрестности. Восемь лет спустя старший сын, благодетель и покровитель всей семьи, внезапно умер в лесу, будучи укушен змеей. Тогда мать и обе сестры переехали к младшему, Каролю, и поселились у него или, как здесь говорили, без всякого, впрочем, ехидства и отнюдь не в метафорическом, а в самом прямом смысле: сели ему на шею. Девицы Пшепюрковские так и не вышли замуж, состарились и с годами их привычки, характер и настроения превратились в сущий уксус. Старшая из них, особа лет около сорока, даже и до столь почтенного возраста сохранила способность улыбаться в известные моменты жизни. Младшая, по неизвестным причинам, так скандально подурнела, что, по свидетельству учеников седьмого и восьмого классов, самые мирные городские собаки, которых и голоса никто никогда не слыхал, ожесточенно лаяли, когда она проходила мимо.
Кароль Пшепюрковский получал пятьдесят рублей серебром жалования в месяц. Каждое утро, за исключением воскресений и больших праздников, он бывал на службе; каждый вечер, не исключая воскресений и больших праздников, играл с двумя приятелями в преферанс с болваном.
Два раза в год он заказывал себе штиблеты, раз в год покупал резиновые калоши и брюки. Зимой он носил бекешку на бараньем меху с ильковым воротником, выкроенным из старой материнской шубы. На троицу наряжался в белый пикейный жилет. Повсюду, даже за пределами Выгвиздова, его называли «сыном старой матери» или же «сморкуном», вероятно по той причине, что он имел привычку равномерно и шумно дергать носом. Пан Кароль никогда, ни с кем и ни о чем не говорил. Были люди, которые, будучи с ним знакомы, вовсе не слышали его голоса.
Предместье Выгвиздов расположено в небольшой котловине, к которой незаметно снижается город Клериков и где он суживается, образуя одну длинную и кривую улицу. Дома там очень стары и ужасающе сыры, дворы смрадны, квартиры темны и грязны. «Старая Перепелица» жила в домишке, издавна прозванном Цегельщиной. Когда мать Марцинека тихонько отворила дверь из сеней налево и остановилась на пороге, навстречу ей поднялась с кресла высокая, крепкая, представительная и еще весьма живая старуха. Она была опрятно одета, в сером платье и большом белом чепце с огромными оборками, которые топорщились на висках и темени. Из-под этого чепчика выбивались пряди волос, молочно-белых и отливающих чистым серебром. Крупное лицо старушки было изрезано множеством морщин, образующих настоящую сеть путей сообщения между глазами и губами, между подбородком и серединой нижней губы. Кожа на ее лице была белая, вернее пепельная, бледно-серая. Среди морщин, придававших облику пани Пшепюрковской черты мертвенности, живо светились ее большие, подвижные, но уже совершенно выцветшие, почти что побелевшие глаза.
– Пангося моя, соседушка! – воскликнула старушка, с неподдельной радостью раскрывая объятия. – Вот так счастливый день для меня! Вот так гостья! Настка! – крикнула она погромче в сторону сеней, за которыми помещалась кухня, – поставь-ка сейчас же чайник на огонь, тот большой, что в проволочной сетке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31