https://wodolei.ru/catalog/mebel/zerkala/Migliore/
Казалось, что это он стряхивает с листьев утреннюю росу и что крупные капли звенят, скатываясь по прутьям и стеблям цветов. На можжевельнике овсянка выкрикивала свои жалобы голосом вопиющего в пустыне. В одном месте взвилась сойка. Ее мелькнувшие между деревьями голубые крылышки вновь пробудили охотничьи инстинкты Марцинека. Но сойка была еще осмотрительней уток и бесследно исчезла в чаще. На опушке леса слышалось непрестанное монотонное пение:
Ой-да, да да-да ды на,
Ой-да, да да-да да да…
Марцин направился туда и увидел за кустами маленькую девочку, пастушку. То было худое, маленькое, опаленное солнцем создание. На ее нечесаных волосах была грязная тряпочка, на теле – грязная рубашонка, разорванная на левом плече, и истрепанная куртка из грубой шерсти. Девчушка, вытянув ноги, сидела на зеленой траве, колотила прутиком по земле и пела монотонно, как овсянка, но не так красиво. Молодой барин, внезапно выбежав на пастбище, испугал ее. Она вскочила, вгляделась вытаращенными глазами в вооруженного пришельца и с громким плачем кинулась бежать, как серна перескакивая через высокие кусты и пеньки.
С порубки охотник углубился в лес и шатался там до сумерек, позабыв о завтраке, обеде и полднике. Вернулся он лишь к ночи и получил от отца не слишком строгий выговор. Старая кухарка, правда, во весь голос жаловалась, оплакивая какого-то зажаренного на вертеле цыпленка, которого якобы съела в отсутствие Марцинека собака, напрасно сваренный кофе, поразительно вкусные булочки и т. д. Виновник всех этих бед покорно слушал, искренне вздыхал и по цыпленку, и по салату, и по молодой картошке, однако удовлетворился малым, съев буханку ржаного хлеба, маленькую мисочку масла и кувшин свежего молока.
С этого дня Марцинек совсем отбился от рук. Вставал на рассвете, брал свое ружье, сумку – и исчезал. В фольварке его почти и не видели. Лишь изредка мелькал на горизонте его силуэт, обычно пригнувшийся, подкрадывающийся к какой-нибудь дичи из семейства горлиц, кукушек или даже овсянок. Бывали дни, когда он появлялся лишь к полуночи, а назавтра, едва брезжил свет, снова исчезал. Только какой-нибудь далекий выстрел в лесу, отдаваясь в горах, давал знать обитателям Гавронок, в каких краях скитается барчук.
Эти выстрелы не оказали сколько-нибудь значительного влияния на уменьшение окрестной фауны. Вся охота сводилась, собственно говоря, к хождению за птицей. Сойки и лесные голуби, желны и ястребы водили юношу за нос по всем окрестным горам, куда и ворон костей не заносил. Кроме них, его гнало с места на место ненасытное любопытство. Всякое незнакомое далекое дерево, ручей, сверкающий на солнце на расстоянии нескольких верст, синеющие на горизонте леса, горы, поросшие можжевельником, и унылые пихтовые чащи представлялись ему совершенно новой, словно еще не открытой, заколдованной страной. Это было своеобразное братание с лесными недрами.
Однако особенно полюбил Марцинек ночь. Казалось, не было такого наслаждения, которое могло бы заменить ему скитание в темноте по безлюдным местам, охваченным такой тишиной, что в ней слышно было, как шелестят созревающие, нескошенные травы, как журчит вода. В то время были лунные ночи… Но разве можно описать ночи в тех краях! Какой язык в силах это выразить!
Скитаясь, таким образом, по окрестностям, Марцинек часто заходил в большие деревни, кое-где простиравшиеся у подножья холмов. Деревни эти обычно располагались на огромных полянах, вокруг которых чернел старый, как мир, лес. Население, обитавшее в этих селах, отбывало некогда барщину в отдаленных усадьбах, но, живя в лесах, сохранило древние обычаи, верования и законы. Это был здоровый, сильный, живой и несколько дикий народ. Редко когда кто-нибудь из этакого вот Буковца, Поремб или Лещиновой горы бывал в костеле, а ксендзам приходилось устраивать в этих деревнях настоящие облавы и угрозами принуждать людей к великопостной исповеди. Земля на склонах гор была плохая. Поэтому тамошние крестьяне знали многие ремесла. Почти все они были браконьерами, многие из них тайком выделывали в казенных лесах дранку на крыши, другие занимались выстругиванием ложек, солонок, шкафов, сундуков, вил, граблей, деревянных ключей к избяным дверям и т. д.
В одной деревушке делали довольно красивые стулья и изукрашенные скамьи. Здесь существовало, основанное как бы на неписаном договоре, разделение труда. Если кто-нибудь, например, занимался ловлей дроздов, продавал их в городе и этим жил, то никто другой в деревне, под угрозой избиения, не имел права конкурировать с ним в этой области. А били жестоко. Если уж деревня била вора или злоумышленника, то кольями и насмерть.
Однако избиению и другим мерам общественного принуждения подлежал лишь плебс, гениев они не касались.
В Буковице жил крестьянин по фамилии Сцубёла, который, не мешая никому в его профессиональных занятиях, экспроприировал многих своих сограждан, других же обратил в тяжкое рабство. У него было несколько сот моргов земли, несколько десятков голов скота, огромные хозяйственные постройки, жилой дом с крыльцом и большими остекленными окнами, в комнате пол и часы. Он давал взаймы всякому, кто к нему являлся, а прецент взыскивал натурой. Брал овсом, льном, деревянными изделиями, холстом, дичью, грибами, ягодами, наконец требовал в качестве процентов работы на своих землях. Многие из беднейших крестьян были батраками Сцубёлы на своих собственных наделах. Он забирал у них все, что только произрастало на этой земле, взлелеянное их руками. Сам он ходил в грязной, заплатанной рубашке и, даже собираясь в город, не надевал сапог.
Самой бедной деревушкой в окрестностях несомненно были Гавронки. Сельцо это насчитывало всего восемнадцать дворов. У любого из хозяев было не больше трех моргов самой убогой, самой тощей земли на свете. С тем их и застал «указ» и предоставил собственной судьбе. Во всей деревне ни у одного хозяина не было не только какой-нибудь клячи, но даже и жеребенка; у некоторых были коровы, яловки и телята, а один колонист, Лейба Конецпольский, имел лишь двух бородатых коз. Коровы, телята и козы жили зимой в избах, вместе с людьми, так что тамошние люди выглядели не слишком привлекательно. Если бы покойный Ливии в одно прекрасное утро пробудился бы и очутился в Гавронках, то снова увидел бы в мире все то же и принужден был бы вторично с отвращением написать: «Obsita… squalore vestis, foedior corporis habitus pallore ac macie peremti». Земли жителей Гавронок расположены были у подножия горы. Воды, мчавшиеся с этой горы, веками смывали плодородную почву и так трудолюбиво обнажали землю, состоящую из одних красных камешков, что когда наконец цивилизация после долгих сборов и мучительных потуг породила «указ» и отдала свободным гавронковским гражданам камешки вместе с крупными камнями, то там уж, собственно, не в чем было рыться.
Когда наступало время пахать, все гавронковцы отправлялись с просьбами к Сцубёле. Он охотно давал взаймы пару лошадей, батрака и обрабатывал поочередно одну полоску за другой. Взамен этой услуги он опять-таки брал различные «преценты». Лейба Конецпольский не пользовался благосклонностью Сцубёлы, так как с него мало что можно было взять. Поэтому, сгорбленный, тощий и бедный, Лейба обрабатывал наследственный надел собственными своими руками. Для вспашки он выпрашивал коров у соседа Пёнтека, а в борону запрягал свою жену или впрягался сам. Плохо они, однако, пахали и боронили эту землю… Овес родился жалкий, несколько полосок ржи никогда не возвращали даже посеянного зерна, и лишь милосердная картошка питала все семейство. А семейство Конецпольских было весьма многочисленно. Покосившаяся избушка, возле которой не было ни сараюшки, ни хлева, ни плетня, ни кола, ни даже стебля чертополоха повыше, состояла всего из одной каморки, полной детьми. Если бы в этой каморке прибавился еще один ребенок или еще одна коза, – черная лачуга, наверно, треснула бы пополам.
Лейба был ремесленником. Он тачал обувь на деревянной подошве с верхом из старых ремешков, прикрывающих пальцы и часть стопы. Зимой маленький Лейба бегал по деревням от избы к избе и скупал старые мужичьи сапожища. Иной раз то тут, то там он получал какой-нибудь старый сапог даром, ибо доброму человеку случается сжалиться над другим человеком, даже если это Лейба Конецпольский… Накопив достаточно материала, он отправлялся в казенный лес и срубал ночью большую осину. Затем впрягался с женой в тележку и потихоньку стаскивал разрубленное на куски дерево в свою лачугу. Из этого материала он стругал подошвы. К весне, в течение апреля и мая, начинался спрос на эту обувь, Лейба торговал и получал немного денег на жизнь. Тем не менее, когда наступал июнь – в тех местах последний месяц перед новым хлебом, – дела Лейбы обстояли вовсе плохо. Единоверцы отделывались от него жалкими подачками, пятью, десятью копейками… Тогда он шел в местечко и либо покупал, либо, если удавалось, брал в долг так называемый еврейский хлеб, приносил в Гавронки десятка полтора буханок и продавал соседям, зарабатывая по копейке на фунт. Таким образом, он выгадывал для себя и для своей семьи две, иногда три буханки. Однако даже и не этот месяц был в жизни Лейбы самым худшим. Поистине страшное время наступало тогда, когда почти все обитатели деревни, все, кто только был в силах, шли на заработки «в пшеничные края». Избы запирали на ключ и оставляли на произвол судьбы, в надежде что ничего дурного с ними не случится, а сами всем скопом отправлялись на заработки. Лейба не мог идти с ними, так как жал он плохо и полевые работы были ему не под силу. Поэтому он оставался в пустой деревне и вместе с женой и детьми помирал с голоду. Когда народ весело отправлялся на работы, Лейба буквально терял сознание от горя.
Тут как раз и случилось Марцинеку часто встречать среди созревающих хлебов этого человека с заплаканным лицом и потухшими глазами.
Самой известной личностью не только в Гавронках, но и во всей округе был Шимон Нога. Его знали владельцы отдаленных усадеб, казенные лесничества и купцы в Клерикове. Это был несравненный стрелок, подлинный виртуоз в охотничьем искусстве. В молодые годы, на охоте, он бился с шляхтой об заклад, что пятью выстрелами собьет на лету пять ласточек – и выигрывал. Если бы не неусыпный надзор за ним, он выбил бы всех бекасов, всех куропаток и перепелок, как истребил в лесу всех рябчиков. В прежние времена он исчезал на целые месяцы, бродил по лесам, приманивал рябчиков и истреблял их до единого. Потом его видели в Клерикове у знакомых купцов с мешками птицы. Если где объявлялась пара кочующих серн, Нога был тут как тут, шел за ними, не мог успокоиться, пока не настигал их и не убивал. Никто лучше его не знал, как выкурить барсука и лисицу, как выгнать из норы зайца, спрятавшегося там от гончих, и никто так не знал мира животных, как этот истребитель их. Это был мужик уже в годах, худой, высокий, с прищуренными глазами и не сходящей с губ приятной улыбкой. Марцинек всегда, с самого раннего детства очень любил его. Н?га умел рассказывать превосходные истории из жизни животных, знал не только лисьи и заячьи повадки, но один умел указать желающим все места в округе, где можно встретиться с «косолапым».
– Ну, старый разбойник, – говорил старик Борович, встречая Ногу в поле, – как ты, всех уже перестрелял? Найдется там еще какой живой зайчишка?
– Много не будет, потому как сейчас уж все промышляют охотой, но еще попадается, слава богу. На Юзефовой горе есть еще тот старый заяц, которого вы в прошлом году подстрелили. Старик уже, здоровье не то, полным ходом в гору, как раньше, теперь уж ему не под силу, а все же бегает еще. На речке было два. Один даже изрядный зайчишка, да вот что-то не вижу его теперь. Уж не повредил ли его кто? А может, испугался молодого панича? Слыханное ли дело – пальба, как в восстание…
– А тебе только того и надо! Теперь ты хоть десять раз в день выстрелишь, все будешь говорить, что это панич из Гавронок порох изводит…
– Э, вельможный пан иной раз такое скажет… – с улыбкой говорит Нога, моргая глазами. – Станет ли старый охотник в начале июля в русачка стрелять? Неужто у меня бы сердце не болело? Да и ружьишко у меня Васильев забрал…
– Ври больше! Люди перед новым хлебом животы подтягивают, а ты что-то, слава богу, не худеешь. Видать, вкусна-таки молодая зайчатина, идет человеку на пользу.
– Ну, что вы скажете, люди мои милые… Да неужто у меня бы совести хватило! Это у меня вот тут, возле ладони, такая дырочка есть, как проголодался – пососал часок, и сыт.
Н?га не уходил на полевые работы с остальными, утверждая, что у него кость в руке прострелена и потому он не может нагибаться. Он отправлял жену и дочь, а сам сидел дома и ничего не делал. Иной раз ловил раков в реке, но по вечерам никому не удавалось застать его в избе.
Марцинек навещал его ежедневно и часто выманивал в лес или в поля. Н?га шел без ружья и рассказывал всяческие истории. Когда наступал полдень, оба отправлялись в лес, ложились в глухой тени, Марцинек доставал из сумки хлеб, масло, мясо и делился со спутником. Однажды, когда они лежали на опушке леса, поблизости от прорезавшей округу дороги, Н?га промолвил:
– В этих местах тоже всякое бывало…
– Ну? – спросил Марцинек.
– Жил в Марславицах мужик, Костур звался. Тоже не последний охотник был. Давно уж умер. И вот было у этого Костура ружьишко – плохонькое, перевязанное, с курком, что твоя кобыла, ну а все же, уж когда он, случалось, выстрелит, так было что подобрать. Вот пришло восстание. В лесу стояли поляки. Шел себе раз этот Костур по дороге на Цепляки, а ружьишко у него под сукманом. И пришел он как раз вот на это место. Смотрит – едут два москаля верхом и ведут между собой повстанца, к лошадям веревками привязан. Одежду шляхетскую, видать, содрали с него, потому как был он в одной рубашке и босиком. Едут эти двое, и едут разбойники рысью, панич мой милый, а как тому-то за ними не поспеть, так они его лупят то один, то другой, нагайкой по башке, по лицу, по чем попало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Ой-да, да да-да ды на,
Ой-да, да да-да да да…
Марцин направился туда и увидел за кустами маленькую девочку, пастушку. То было худое, маленькое, опаленное солнцем создание. На ее нечесаных волосах была грязная тряпочка, на теле – грязная рубашонка, разорванная на левом плече, и истрепанная куртка из грубой шерсти. Девчушка, вытянув ноги, сидела на зеленой траве, колотила прутиком по земле и пела монотонно, как овсянка, но не так красиво. Молодой барин, внезапно выбежав на пастбище, испугал ее. Она вскочила, вгляделась вытаращенными глазами в вооруженного пришельца и с громким плачем кинулась бежать, как серна перескакивая через высокие кусты и пеньки.
С порубки охотник углубился в лес и шатался там до сумерек, позабыв о завтраке, обеде и полднике. Вернулся он лишь к ночи и получил от отца не слишком строгий выговор. Старая кухарка, правда, во весь голос жаловалась, оплакивая какого-то зажаренного на вертеле цыпленка, которого якобы съела в отсутствие Марцинека собака, напрасно сваренный кофе, поразительно вкусные булочки и т. д. Виновник всех этих бед покорно слушал, искренне вздыхал и по цыпленку, и по салату, и по молодой картошке, однако удовлетворился малым, съев буханку ржаного хлеба, маленькую мисочку масла и кувшин свежего молока.
С этого дня Марцинек совсем отбился от рук. Вставал на рассвете, брал свое ружье, сумку – и исчезал. В фольварке его почти и не видели. Лишь изредка мелькал на горизонте его силуэт, обычно пригнувшийся, подкрадывающийся к какой-нибудь дичи из семейства горлиц, кукушек или даже овсянок. Бывали дни, когда он появлялся лишь к полуночи, а назавтра, едва брезжил свет, снова исчезал. Только какой-нибудь далекий выстрел в лесу, отдаваясь в горах, давал знать обитателям Гавронок, в каких краях скитается барчук.
Эти выстрелы не оказали сколько-нибудь значительного влияния на уменьшение окрестной фауны. Вся охота сводилась, собственно говоря, к хождению за птицей. Сойки и лесные голуби, желны и ястребы водили юношу за нос по всем окрестным горам, куда и ворон костей не заносил. Кроме них, его гнало с места на место ненасытное любопытство. Всякое незнакомое далекое дерево, ручей, сверкающий на солнце на расстоянии нескольких верст, синеющие на горизонте леса, горы, поросшие можжевельником, и унылые пихтовые чащи представлялись ему совершенно новой, словно еще не открытой, заколдованной страной. Это было своеобразное братание с лесными недрами.
Однако особенно полюбил Марцинек ночь. Казалось, не было такого наслаждения, которое могло бы заменить ему скитание в темноте по безлюдным местам, охваченным такой тишиной, что в ней слышно было, как шелестят созревающие, нескошенные травы, как журчит вода. В то время были лунные ночи… Но разве можно описать ночи в тех краях! Какой язык в силах это выразить!
Скитаясь, таким образом, по окрестностям, Марцинек часто заходил в большие деревни, кое-где простиравшиеся у подножья холмов. Деревни эти обычно располагались на огромных полянах, вокруг которых чернел старый, как мир, лес. Население, обитавшее в этих селах, отбывало некогда барщину в отдаленных усадьбах, но, живя в лесах, сохранило древние обычаи, верования и законы. Это был здоровый, сильный, живой и несколько дикий народ. Редко когда кто-нибудь из этакого вот Буковца, Поремб или Лещиновой горы бывал в костеле, а ксендзам приходилось устраивать в этих деревнях настоящие облавы и угрозами принуждать людей к великопостной исповеди. Земля на склонах гор была плохая. Поэтому тамошние крестьяне знали многие ремесла. Почти все они были браконьерами, многие из них тайком выделывали в казенных лесах дранку на крыши, другие занимались выстругиванием ложек, солонок, шкафов, сундуков, вил, граблей, деревянных ключей к избяным дверям и т. д.
В одной деревушке делали довольно красивые стулья и изукрашенные скамьи. Здесь существовало, основанное как бы на неписаном договоре, разделение труда. Если кто-нибудь, например, занимался ловлей дроздов, продавал их в городе и этим жил, то никто другой в деревне, под угрозой избиения, не имел права конкурировать с ним в этой области. А били жестоко. Если уж деревня била вора или злоумышленника, то кольями и насмерть.
Однако избиению и другим мерам общественного принуждения подлежал лишь плебс, гениев они не касались.
В Буковице жил крестьянин по фамилии Сцубёла, который, не мешая никому в его профессиональных занятиях, экспроприировал многих своих сограждан, других же обратил в тяжкое рабство. У него было несколько сот моргов земли, несколько десятков голов скота, огромные хозяйственные постройки, жилой дом с крыльцом и большими остекленными окнами, в комнате пол и часы. Он давал взаймы всякому, кто к нему являлся, а прецент взыскивал натурой. Брал овсом, льном, деревянными изделиями, холстом, дичью, грибами, ягодами, наконец требовал в качестве процентов работы на своих землях. Многие из беднейших крестьян были батраками Сцубёлы на своих собственных наделах. Он забирал у них все, что только произрастало на этой земле, взлелеянное их руками. Сам он ходил в грязной, заплатанной рубашке и, даже собираясь в город, не надевал сапог.
Самой бедной деревушкой в окрестностях несомненно были Гавронки. Сельцо это насчитывало всего восемнадцать дворов. У любого из хозяев было не больше трех моргов самой убогой, самой тощей земли на свете. С тем их и застал «указ» и предоставил собственной судьбе. Во всей деревне ни у одного хозяина не было не только какой-нибудь клячи, но даже и жеребенка; у некоторых были коровы, яловки и телята, а один колонист, Лейба Конецпольский, имел лишь двух бородатых коз. Коровы, телята и козы жили зимой в избах, вместе с людьми, так что тамошние люди выглядели не слишком привлекательно. Если бы покойный Ливии в одно прекрасное утро пробудился бы и очутился в Гавронках, то снова увидел бы в мире все то же и принужден был бы вторично с отвращением написать: «Obsita… squalore vestis, foedior corporis habitus pallore ac macie peremti». Земли жителей Гавронок расположены были у подножия горы. Воды, мчавшиеся с этой горы, веками смывали плодородную почву и так трудолюбиво обнажали землю, состоящую из одних красных камешков, что когда наконец цивилизация после долгих сборов и мучительных потуг породила «указ» и отдала свободным гавронковским гражданам камешки вместе с крупными камнями, то там уж, собственно, не в чем было рыться.
Когда наступало время пахать, все гавронковцы отправлялись с просьбами к Сцубёле. Он охотно давал взаймы пару лошадей, батрака и обрабатывал поочередно одну полоску за другой. Взамен этой услуги он опять-таки брал различные «преценты». Лейба Конецпольский не пользовался благосклонностью Сцубёлы, так как с него мало что можно было взять. Поэтому, сгорбленный, тощий и бедный, Лейба обрабатывал наследственный надел собственными своими руками. Для вспашки он выпрашивал коров у соседа Пёнтека, а в борону запрягал свою жену или впрягался сам. Плохо они, однако, пахали и боронили эту землю… Овес родился жалкий, несколько полосок ржи никогда не возвращали даже посеянного зерна, и лишь милосердная картошка питала все семейство. А семейство Конецпольских было весьма многочисленно. Покосившаяся избушка, возле которой не было ни сараюшки, ни хлева, ни плетня, ни кола, ни даже стебля чертополоха повыше, состояла всего из одной каморки, полной детьми. Если бы в этой каморке прибавился еще один ребенок или еще одна коза, – черная лачуга, наверно, треснула бы пополам.
Лейба был ремесленником. Он тачал обувь на деревянной подошве с верхом из старых ремешков, прикрывающих пальцы и часть стопы. Зимой маленький Лейба бегал по деревням от избы к избе и скупал старые мужичьи сапожища. Иной раз то тут, то там он получал какой-нибудь старый сапог даром, ибо доброму человеку случается сжалиться над другим человеком, даже если это Лейба Конецпольский… Накопив достаточно материала, он отправлялся в казенный лес и срубал ночью большую осину. Затем впрягался с женой в тележку и потихоньку стаскивал разрубленное на куски дерево в свою лачугу. Из этого материала он стругал подошвы. К весне, в течение апреля и мая, начинался спрос на эту обувь, Лейба торговал и получал немного денег на жизнь. Тем не менее, когда наступал июнь – в тех местах последний месяц перед новым хлебом, – дела Лейбы обстояли вовсе плохо. Единоверцы отделывались от него жалкими подачками, пятью, десятью копейками… Тогда он шел в местечко и либо покупал, либо, если удавалось, брал в долг так называемый еврейский хлеб, приносил в Гавронки десятка полтора буханок и продавал соседям, зарабатывая по копейке на фунт. Таким образом, он выгадывал для себя и для своей семьи две, иногда три буханки. Однако даже и не этот месяц был в жизни Лейбы самым худшим. Поистине страшное время наступало тогда, когда почти все обитатели деревни, все, кто только был в силах, шли на заработки «в пшеничные края». Избы запирали на ключ и оставляли на произвол судьбы, в надежде что ничего дурного с ними не случится, а сами всем скопом отправлялись на заработки. Лейба не мог идти с ними, так как жал он плохо и полевые работы были ему не под силу. Поэтому он оставался в пустой деревне и вместе с женой и детьми помирал с голоду. Когда народ весело отправлялся на работы, Лейба буквально терял сознание от горя.
Тут как раз и случилось Марцинеку часто встречать среди созревающих хлебов этого человека с заплаканным лицом и потухшими глазами.
Самой известной личностью не только в Гавронках, но и во всей округе был Шимон Нога. Его знали владельцы отдаленных усадеб, казенные лесничества и купцы в Клерикове. Это был несравненный стрелок, подлинный виртуоз в охотничьем искусстве. В молодые годы, на охоте, он бился с шляхтой об заклад, что пятью выстрелами собьет на лету пять ласточек – и выигрывал. Если бы не неусыпный надзор за ним, он выбил бы всех бекасов, всех куропаток и перепелок, как истребил в лесу всех рябчиков. В прежние времена он исчезал на целые месяцы, бродил по лесам, приманивал рябчиков и истреблял их до единого. Потом его видели в Клерикове у знакомых купцов с мешками птицы. Если где объявлялась пара кочующих серн, Нога был тут как тут, шел за ними, не мог успокоиться, пока не настигал их и не убивал. Никто лучше его не знал, как выкурить барсука и лисицу, как выгнать из норы зайца, спрятавшегося там от гончих, и никто так не знал мира животных, как этот истребитель их. Это был мужик уже в годах, худой, высокий, с прищуренными глазами и не сходящей с губ приятной улыбкой. Марцинек всегда, с самого раннего детства очень любил его. Н?га умел рассказывать превосходные истории из жизни животных, знал не только лисьи и заячьи повадки, но один умел указать желающим все места в округе, где можно встретиться с «косолапым».
– Ну, старый разбойник, – говорил старик Борович, встречая Ногу в поле, – как ты, всех уже перестрелял? Найдется там еще какой живой зайчишка?
– Много не будет, потому как сейчас уж все промышляют охотой, но еще попадается, слава богу. На Юзефовой горе есть еще тот старый заяц, которого вы в прошлом году подстрелили. Старик уже, здоровье не то, полным ходом в гору, как раньше, теперь уж ему не под силу, а все же бегает еще. На речке было два. Один даже изрядный зайчишка, да вот что-то не вижу его теперь. Уж не повредил ли его кто? А может, испугался молодого панича? Слыханное ли дело – пальба, как в восстание…
– А тебе только того и надо! Теперь ты хоть десять раз в день выстрелишь, все будешь говорить, что это панич из Гавронок порох изводит…
– Э, вельможный пан иной раз такое скажет… – с улыбкой говорит Нога, моргая глазами. – Станет ли старый охотник в начале июля в русачка стрелять? Неужто у меня бы сердце не болело? Да и ружьишко у меня Васильев забрал…
– Ври больше! Люди перед новым хлебом животы подтягивают, а ты что-то, слава богу, не худеешь. Видать, вкусна-таки молодая зайчатина, идет человеку на пользу.
– Ну, что вы скажете, люди мои милые… Да неужто у меня бы совести хватило! Это у меня вот тут, возле ладони, такая дырочка есть, как проголодался – пососал часок, и сыт.
Н?га не уходил на полевые работы с остальными, утверждая, что у него кость в руке прострелена и потому он не может нагибаться. Он отправлял жену и дочь, а сам сидел дома и ничего не делал. Иной раз ловил раков в реке, но по вечерам никому не удавалось застать его в избе.
Марцинек навещал его ежедневно и часто выманивал в лес или в поля. Н?га шел без ружья и рассказывал всяческие истории. Когда наступал полдень, оба отправлялись в лес, ложились в глухой тени, Марцинек доставал из сумки хлеб, масло, мясо и делился со спутником. Однажды, когда они лежали на опушке леса, поблизости от прорезавшей округу дороги, Н?га промолвил:
– В этих местах тоже всякое бывало…
– Ну? – спросил Марцинек.
– Жил в Марславицах мужик, Костур звался. Тоже не последний охотник был. Давно уж умер. И вот было у этого Костура ружьишко – плохонькое, перевязанное, с курком, что твоя кобыла, ну а все же, уж когда он, случалось, выстрелит, так было что подобрать. Вот пришло восстание. В лесу стояли поляки. Шел себе раз этот Костур по дороге на Цепляки, а ружьишко у него под сукманом. И пришел он как раз вот на это место. Смотрит – едут два москаля верхом и ведут между собой повстанца, к лошадям веревками привязан. Одежду шляхетскую, видать, содрали с него, потому как был он в одной рубашке и босиком. Едут эти двое, и едут разбойники рысью, панич мой милый, а как тому-то за ними не поспеть, так они его лупят то один, то другой, нагайкой по башке, по лицу, по чем попало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31