- Брат мой Жигимонд-Август здоров ли? - спросил он, глядя сверху вниз на послов.
Ходкевич ответил по-русски:
- Божиею милостью, мы поехали от своего государя, а он был здоров.
Иван Васильевич приветливо кивнул головой, допустив послов к своей руке. Послы подали ему королевскую грамоту. Царь тут же передал ее своему самому приближенному дьяку Андрею Васильеву.
Ходкевич, Волович и Гарабурда по очереди доложили царю то, о чем им было наказано их королем. Иван Васильевич, внимательно выслушав, спросил, всё ли они сказали. Тогда Ходкевич подал царю письменный посольский доклад. Не читая, царь передал и его тому же дьяку Васильеву, стоявшему около трона.
Послов усадили на приготовленные для них места.
Один из дьяков принялся громко выкрикивать по списку имена посольских дворян, удостоенных лобызания царской руки.
Когда церемония окончилась, царь сказал:
- Юрий, Григорий, Михайла, будьте при нас, у стола!
Послы встали и низко поклонились.
Дьяк прокричал имена польско-литовских дворян, приглашенных к царскому столу.
Обед состоялся в Набережной избе, в простой обстановке.
Во время трапезы царь тихо, как бы между прочим, сказал Ходкевичу:
- Лифляндская земля - извечная вотчина князей русских и ни в которых перемирных грамотах за братом нашим не писана... а Нарва - старинный русский город Ругодив... Берем свое, а не чужое.
Дьяк Висковатый в то же время нашептывал в ухо охмелевшему Гарабурде:
- Лифляндская земля - вотчина нашего государя, ибо в лето шесть тысяч пятьсот восьмое прародитель его, великий государь Юрий Ярославич, самодержец Киевской и всея Руси и многим землям государь, ходил на тое землю ратью и пленил ее, и в свое имя град Юрьев поставил, и тое землю взял на себя, и от тех мест и до сих пор та земля русскому царству принадлежит.
Ходкевич слушал царя с растерянной улыбкой, молча.
Гарабурда тоже не противоречил Висковатому.
А поодаль от царева места гудел в ухо пану Воловичу преданнейший царю слуга Бутурлин:
- Государь будет требовать, чтобы выдал король изменников-перебежчиков... без того не может быть и перемирной грамоты...
Пенилось вино. Играли гусельники. Хмелели паны и их слуги, а слово: "Нарва" то тут, то там вдруг проскальзывало в хмельных речах ближних к царю бояр и воевод, и звучало оно грозно, каленым острием касаясь слуха польских панов.
Много дней совещались польско-литовские послы с московскими посольскими людьми и ни к чему не пришли. Для передачи королю Сигизмунду была вручена грамота, в которой царь требовал "не вмешиваться Польше в государевы прибалтийские дела"; далее он требовал признания польско-литовским королем за Иваном Васильевичем царского титула, затем выдачи ему перебежчиков-изменников, чтобы совершить им строгий допрос и наказать их. Царь требовал также запрещения польским пиратам нападать на торговые суда, уходившие в море из Нарвы, и на иноземные корабли, шедшие в Нарву.
По окончании бесед с послами Иван Васильевич с грустью сказал своим посольским дьякам:
- Надежи немного на короля. Коль он из рук панов власть получил и умом их живет да императора немецкого слушает, какой же он есть владыка в своем государстве?!
Послухи Малюты Скуратова вызнали тайно у посольских слуг, будто Сигизмунд хитрит - на тайном совете с немецкими князьями в Вильне будто бы он поклялся положить конец "нарвскому плаванию", и пиратов он не только не сократит, а умножит.
В русском народе не напрасно сложилась поговорка про него: "Спереди лижет, а сзади царапает".
Однако государь после отъезда послов сказал боярам:
- А все же Нарва была и будет нашей. Так предуказано нам самим богом и завещано предками!
III
В сводчатом овале горницы, именуемой Угловой, сумрачно.
Вокруг лампады колышется сотканное из зеленоватых нитей воздушное кружево; серебряные цепи ниспадают с потолка струйками изумрудной капели.
Минута сурового молчанья, того молчанья, когда мысли значительнее, крупнее слов.
Два мужественных, неподвижных лица освещены отблеском лампады. То царь Иван Васильевич и только что прибывший из Пскова князь Андрей Михайлович Курбский.
- Уставать я стал, князь, уставать! - тихо говорил царь. - Литовские послы утомили. Много дней сходились мы, но, когда правды нет в сердце, слова пусты... Король лукавит. Пошто держит он у себя моих холопов, изменников? На что ему Тимоха Тетерин, Телятьев, Павшин? Чего ради держит он подлых иуд?! Выходит, они ему друзья, а царь нет?! Стало быть, на языке у него мир, а в сердце война. Требовал я выдачи изменников не ради казни, но чтоб испытать дружбу Жигимонда... Кабы он был мне друг и брат, не променял бы он меня на моих неверных слуг! Ныне мне открылось его коварство... И я знаю, куда наши кони ступят.
Курбский недоверчиво покачал головою.
- Так ли? Молва идет, что-де Жигимонд томит в железах, в подземелье, тех твоих неверных слуг и обиды им чинит великие, пытки лютые...
- От кого слыхал ты? - тихо спросил, разглядывая перстень на своем пальце, Иван Васильевич.
- Странник один, чернец, побывал у нас во Пскове.
- Схватить бы надобно такого!.. Лжет он!.. Взяли вы его?
- Архипастыри псковские его приютили... В Новгород будто бы ушел...
Иван Васильевич промолчал.
- Я пытался его схватить, да святые отцы не дали... - как бы оправдываясь, произнес Курбский.
- Святые отцы живут небесами... А воевода повинен жить землею. Митрополит Даниил писал о жизни: "Вся - паутина, вся - дым, и трава, и цвет травный, и сень, и сон..." Бывают дни, князь, поддаюсь и я той скорби... Поп Сильвестр внушал мне: "Житие-де сие прелестное, яко сон, мимо грядет..." Но царю ли быть слабым? Нет, князь, жизнь - не сон! Проспать жизнь медведю и тому не дано... А царю и его воеводам - и вовсе... "Яко сон!", "Яко сон!.." Пустошные слова!..
Царь с усмешкой махнул рукой.
- Великий государь! Сильвестру недаром жизнь чудилась сном. Незнатный, малый человек, он стал первым вельможею у царя. Это ли не сон?! Столь чудесная перемена, государь, казалась ему сном. Не будем судить его! Не будем поминать ни Сильвестра, ни Адашева... Скажу нелицеприятно: твоя государева мудрость, твоя царская прозорливость не без пользы приблизили к тебе обоих; честно послужили они тебе, государь, в иные времена... Боюсь греха осуждать их в угождение тебе, как то делают льстецы!
- Ты говоришь: не будем поминать... А я говорю: помянем усопшего Алексея... Бог ему судья! - громко, с сердцем, произнес Иван Васильевич и быстро поднялся с своего места, а за ним и Курбский. Царь прочитал вслух молитву. Оба усердно помолились об умершем в дерптской тюрьме бывшем царском советнике Алексее Адашеве.
- Глупый да малый могут думать, будто хотел я зла Алексею!.. Я не хотел того, но иного исхода господь не указал мне.
Царь нахмурился, молча сел в кресло.
Курбский тоже сел в кресло, хмурый, задумчивый.
- Ну, что же ты приуныл, Андрей Михайлыч?
- Дозволь, государь, молвить слово.
- Говори.
- У каждого правителя, у военачальника и даже у холопа - свои пути в жизни. Не суждено, батюшка Иван Васильевич, всем людям быть по едину образу. Можно ли за то их осуждать и казнить? Звезды блестящие, небесные светила, и те разным движением обращаются, и не сам ли творец мира определил им так?
Внимательно вслушивался царь в слова князя Курбского. После недолгой разлуки с князем теперь царю были не только не по душе суждения его, Курбского, но и показались они ему какими-то устарелыми, нудными. Да разве он - царь всея Руси - судит и казнит своих слуг за то, что они инако мыслят? Курбский лучше кого-либо должен знать, что нет. Нет! Не за это царь наложил опалу и на Сильвестра, и на Адашева. Князь Курбский, опытный воевода, знает, что ливонский город Ринген был взят немцами на глазах у стоявших сложа руки воевод-князей Михаила Репнина и Дмитрия Курлятева. Защитники города были истреблены немцами на глазах у царских воевод. Курбский понимал, что повинны в падении Рингена Репнин и Курлятев, а когда он, царь, наложил на них опалу, тот же Курбский заступился за них. Царь внял его голосу и простил неверных воевод. Так было! И после того князь учит царя, что не надо-де казнить инако мыслящих?
Курбский умеет говорить умно и красиво. Царь это знает. Он речист, любит, чтобы его слушали и восхваляли. Друзья, товарищи славословят его за красноречие. Но можно ли тешиться царю красноречием своего слуги, когда говорят пушки и звенят мечи! Сам он, царь, любит говорить, любит и слушать, но не того ждет от воевод государь, когда царству угрожают четыре державы. Вот и теперь: "разные пути небесных блещущих светил..." Что это? У московского царя один путь - путь к морю! И все его воеводы и холопы и весь народ должны идти этим же путем.
- Звезды блестящие не всуе блестят. Они радуют взор не токмо царя, но и черносошника-бедняка, и злосчастного бродяги, и всякой твари... закончил свою речь Курбский.
- Знаю, князь, словоохотлив ты, однако не всех радуют блестящие звезды, не радуют они ночную тать. Вору небесные светила не нужны... и скипетродержатели не по сердцу худым людям. Не всем во здравие моя власть... Ворам и предателям она в тягость, а царству на пользу. Не так ли? - стряхнув сбившиеся на лоб волосы, тихо рассмеялся царь.
- Истинно, государь-батюшка Иван Васильевич!.. Воры света боятся... а царство твое единою властью крепко!
- Изменники тоже света боятся... Не так ли?
- Да. Изменники тоже... - добавил Курбский. - Нет худшего греха, нежели измена своему государю и своей отчизне!
- Коли так, слушай, князь! Лифляндия - моя, и скорее государь ваш в гроб сойдет, нежели отдаст литовскому либо свейскому королю ту приморскую землю. Ставлю я тебя воеводою над нашим прадедовским городом, славным Юрьевом. Он - сердце земель лифляндских. Токмо я да ты достойны быть воеводами в том граде. Кому доверю его, кроме тебя? Одному тебе, князь. Из Юрьева мы будем грозить всем врагам на западе. Ты видишь, как верю я тебе, ради твоей прямоты.
Курбский приподнялся и низко поклонился.
- Спасибо, великий государь! Мудростью увиты все дела твои. Крест целую тебе, отец наш, клянусь до гроба служить тебе верою и правдой!
Иван Васильевич в раздумьи тихо сказал:
- Эх, князь, как мы с тобою славно Казань воевали? Помню тебя... бесстрашного. Спасибо! Да наградит твое потомство господь вечною славою за твою верность царю и за службу. С такими воеводами, как ты, бог поможет нам одолеть врагов. Царство без преданных царю слуг, как чаша без вина. Никогда не гневался я на твои смелые речи.
И, указав Курбскому на кресло, Иван Васильевич продолжал:
- Дело у меня великое задумано. Сам хочу вести войско в Ливонию... Летом... Голову сложу на полях брани, но моря не уступлю... Далекие предки наши ходили по морям и вплоть до Царьграда... Издревле наш народ любил мореходство. Вспомни Олеговы, Святославовы ладьи?! Славно справились князья с морскими пустынями. Так нам ли отстать от тех наших предков?
Царь поведал Курбскому о своих переговорах с послами короля Сигизмунда и о тайных своих замыслах: как и куда поведет он свои полки, и о том, что задумано им на севере Эстляндии, близ Ревеля, и на западе, где уже хозяйничают гетманы литовские.
Сильный удар Иван Васильевич готовил нанести Польше со стороны Смоленска, чтобы отвлечь королевские войска от Риги. Сам же намеревался внезапно двинуться против Риги. Он назвал имена тех князей, кому он доверяет, кто будет ему помощниками в походе, и тех, в ком сомневается. Упомянул воевод, которые будут старшими в русском войске, и тех, коих он намерен отозвать в Москву. Рассказал и о привозе в Россию англичанами нужных военных изделий через Студеное море, о пристани, сооруженной в Архангельске, и о том, что сделано на Пушечном дворе.
- Ледяное море верно служит нам... Хвала благости всевышнего! В студеных просторах мы - хозяева! Оттуда мы возьмем корабленников и на Западное море.
Царь порывисто поднялся со своего места. Горячие и страстные слова его, нарастая, сливались в поток гнева и огненной ненависти к зарубежным врагам.
Он говорил о том, что польские пираты мешают нарвскому плаванию, но что он, царь, на разбойников тоже пустит разбойника... Нашелся такой, которому ведомы все повадки польских пиратов.
Курбский, почтительно склонившись, с затаенным дыханием, слушал его то громкий, басистый, то тихий, усмешливый голос, а порою и злобный шепот, если речь шла о ненадежных боярах. Лицо царя преображалось; могучим размахом руки указывал он в сторону окон, выходящих на запад, когда начинал говорить о предстоящих боях, о славных подвигах, к которым он готовил свое войско.
Царь больше всего был уверен в своем пушечном наряде. Курбскому он приказал побывать на потешных полях у пушкарей. Пускай полюбуется, какие железные чудища отлили московские, ярославские и устюженские литцы-пушкари.
- Кому не ведомо, батюшка, Иван Васильевич, колико печешься ты, государь, о наряде, да и лучшего, что есть, в пушках добиваешься... Добро, государь! Многая польза от того убийственного стреляния учинилась. Великую славу ты обрел, государь, огневою осадою Казани, Нарвы и Дерпта!
Князь хорошо знал, чем угодить царю. Ничто так не радовало Ивана Васильевича, как хвалебные слова о пушечном деле. Вот и теперь... Лицо его сразу повеселело. Он порывисто поднялся с кресла и, потирая руки, принялся быстро ходить по палате, большой, взволнованный.
- Передай там, в Юрьеве, князю Прозоровскому Михаилу: осмотрел бы он весь свой крепостной наряд, прочистил бы его, ладно ли он к боям готов. Зелья да ядер посылаю вам до трехсот саней. Берегите пуще глаза! От вражеского хищения хороните! Есть изменники и среди моих холопов... Страшитесь их!
Курбский принялся горячо расхваливать своего помощника и зятя, князя Прозоровского. Он назвал его храбрым, преданнейшим царю воеводою.
- Найдется ли, государь, у тебя еще другой такой воевода, сердце коего горело бы столь буйной ненавистью к немцам, как у того князя?
- Люб он мне, Прозоровский. Добро, князь! Брать с него крестоцеловальной записи в неотъезде, как с других, не стану. Передай ему поклон царя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10