Починай с немчина...
Феоктиста Ивановна побледнела, в ужасе перекрестилась:
- Уволь, батюшка, господин мой. Боюсь! Да и срам.
- Н-но, - грозно покосился на нее Василий, сдвинув брови. - Для виду, невзаправду.
Супруги стали среди горницы.
- Бьем челом, дорогие гости! - отвесив общий поклон, нараспев сказал Грязной. - Не взыщите, коль скудным покажется вам угощенье наше. Ну-те, облобызайте супругу мою, как то нам из роду в род заповедано, коли гостей принимаем.
Гуськом стали подходить все к Феоктисте Ивановне, отвешивая ей низкий поклон, а затем, обтерев рукавом усы и бороду, прикладывались к ее губам. Отходя, тоже кланялись.
Феоктиста Ивановна знала, что ее супруг во хмелю любит озорничать, любит посмеяться над ней, и все же она никак не ожидала, чтоб он позволил ее какому-то нехристю, бродяге, ведь грешно!
Грязной насильно подтолкнул к ней растерявшегося от неожиданности чужеземца, крикнув настойчиво: "Целуй, целуй! Не обижай нас!"
С отвращением Феоктиста Ивановна приняла поцелуй иноземца. После того вышла за дверь, плюнула, прополоскала и перекрестила рот: "Чур, чур, меня!" Всплакнула.
Грязной усадил за стол чужеземца: "Бес с ним! Пускай сидит". Феоктиста Ивановна вновь вышла к столу - блещущая здоровьем московская красавица; разрумянилась от волнения и от досады на мужа. Стройная, полногрудая. Чужеземец украдкой покосился в ее сторону. Вздохнул.
- Ну, ты, матушка! - крикнул Грязной. - Потчуй гостей. Развеселись! Гостьбу блюсти - не коров пасти.
Хозяйка скрылась в дверях и тотчас же вернулась в горницу, сопровождаемая сенными девушками, которые, потупив взоры, несли на серебряных подносах вино, хлебы, рыбу, жареное мясо, грибы соленые, капусту квашеную.
Дворянин Кусков, первым получивший чарку, согласно обычаю, передал ее Грязному, тот передал жене. Она, пригубив, отдала чарку мужу. Тот залпом выпил вино.
Начался пир горой.
Уже когда свечи стали отекать, а гости хмелеть, явился толмач Михаил Алёхин, дьяк Посольского приказа, длинноволосый, черный, с мясистым красным носом человек.
- Мишка! Михаил! Будь гостем! Приобщись! - крикнул Грязной, протянув ему чарку. - Испей винца зеленчатого.
Дьяк наскоро перекрестился, отвесил порывистые поклоны хозяину и гостям и, очень легко, ловким взмахом руки, опрокинув в рот чарку, обтер усы, повертел в руках чарку, вежливо улыбнулся.
- Што? Мало? - расхохотался Грязной. - Хлебни, когда так, еще!
Дьяк деловито, с угрюмым добродушием, принял от хозяина новую чарку и с тем же широким, мягким разворотом руки выпил и это вино. Опять вежливо улыбнулся и опять стал игриво вертеть в руке чарку.
- Ну, буде! - произнес Грязной. - Устреми свой взор сюды, на эту образину. Кто она, откуда, чья? Не королевский ли соглядатай? Да спроси этого сукина сына, как его звать. Распознай, разведай.
Грязной властно ткнул пальцем в сторону чужеземца, усердно жевавшего мясо.
Алехин почесал бороду, покосился на бражный стол и лениво стал опрашивать чужеземца, которому Грязной снова подлил вина.
Чужеземец привстал, приложил ладонь правой руки к груди и с пьяной улыбкой ответил на вопросы дьяка.
- Гляди, какая дылда, - усмехнулся Грязной. - Под самый потолок. Им бы ворота подпирать.
- Слушай! - кивнул ему дьяк. - Полно глумиться! Звать сего верзилу Керстен Роде... Дацкий человек... Бывалый.
Грязной и все гости оживились.
- Ну, слава богу! - облегченно вздохнул Грязной. - А мы думали кнехт. Сыты уж мы кнехтами, устали колотить их, окаянных, в Ливонии. Дацкий, стало быть? А пошто пожаловал к нам?
- С человеком нашим повстречался он в Антропе*. С купцом. И сказал тот ему: царю-де надобны мореходного дела мастера. Вот детина и побрел в Москву... Мореходец он. Корсар.
_______________
* Антверпен.
Грязной вскочил с места, обнял Алехина.
- Корсар? Ну, Мишка, удружил! Напою тебя до полусмерти!.. Чай, на царском дворе токмо и разговоров, што о корсарах. Спасибо купчине! Надоумил сего лыцаря. Скажи ему: завтра же доложим о нем батюшке-царю. Государь сказал - с морскими разбойниками надобно бороться разбойнику ж.
Алехин перевел слова Грязного датчанину. Тот через силу поднялся и поклонился.
- Сразу видать человека, - самодовольно произнес Грязной. - Спроси, кто у него царь. И почто покинул свою родину. От нас убегают в чужие земли токмо изменники, воры.
В ответ на расспросы толмача Керстен сказал:
- Я сын океана. Родился на корабле и умру на корабле. Мой король скучает об мне не меньше, чем польский и шведский... Если ваш царь меня не повесит, он полезное для себя дело сделает... Я могу быть ему верным слугой. На виселицу народ найдется и без меня.
Василий Грязной и его гости громко расхохотались. Грязной очень доволен остался ответом чужеземца. Похлопал его по плечу и снова налил ему вина.
- Отчаянная голова, видать, сей проходимец, - весело промолвил Кусков. - Обождите. Все узнаем.
- Наш государь, Иван Васильевич, обрадуется. На морях нам шведы да королевские пираты ходу не дают. Пускай послужит батюшке великому князю. Короли не гнушаются разбоем... Опять наших купцов полонили! Чего же ради нам быть голубями? Станем и мы такими же.
Феоктиста Ивановна незаметно удалилась из горницы, спряталась за дверью, с дрожью прислушиваясь к беседе толмача с чужеземцем. Услыхав, что у них в доме сидит "морской разбойник", она едва не упала в обморок.
Алехин угрюмо покачал головой:
- Уволь. Не хочу толмачить. Здесь не царев приказ. Наше дело - не для посмешища... Наше дело осторожное.
- Обиделся? Смиренник! - Грязной начал усердно угощать его. - Ты, Михаил, нос не задирай! Спесь до добра не доведет. Государево дело вершим не токмо в приказах, а повсюду. И в кабаках, и за чаркой вина, и в развеселой беседе...
Черные, игривые глаза Грязного подозрительно сощурились.
- Не мне спесивиться, Василь Григорьич... Дьяк Посольского приказа я, - и только. Одначе, уволь... Толмачить не стану.
- Знаем мы вас, посольских дьяков!.. Вон Сафронов Петька умнее себя никого не знал, а што толмачил? - Гришка Жаден говорит: врал он все, говорил не то, што слышал... Обманывал. За то и в темнице сидит. А кого уж более-то балует государь, как не вас?
- Не Гришка Жаден, а Генрих Штаден! - усмехнулся Алехин.
Грязной недолюбливал дьяков Посольского приказа. Они слишком много времени отнимают у государя. Зазнаются. Постоянно с иноземцами, а многие из них и за рубежами побывали, в иных государствах, много видели, много слышали. Не чета дьякам Разрядного, Поместного и других государевых приказов... Хвальбишки!
- Ну-ка, Миша, спроси - есть у него жена? - сказал Кусков. - Ладно. Не спесивься.
Алехин покачал головою и с усмешкой задал этот вопрос Керстену Роде. Тот, мечтательно закатив глаза, торжественно произнес:
- Я люблю рвать розы, когда они цветут, а жена - увы! - растение, которое цветет только один раз.
- Батюшки! - весело воскликнул Грязной. - Он и впрямь занятный. Ивану Васильевичу будет чем позабавиться. Остер на язык... Слышите? Жена цветет один раз. Ха, ха, ха!..
Василий Грязной в припадке пьяного веселья принялся еще настойчивее спаивать своих гостей.
Да и кто же из московских добрых хозяев отпустит из своего дома гостя, не напоив его до беспамятства? А если такой сквалыга и объявится вечный позор ему и посрамление.
Грязной особенно усердно ублажал толмача:
- Друг за друга, бог за всех, Миша... Понял ли? - говорил он, неустанно наполняя его чарку. - Дурень ты, Мишка! - вдруг хлопнул он по спине Алехина, обтиравшего в задумчивости усы и бороду. - Не иди против нас. Помни: рука руку моет, и обе белы бывают.
Толмач, поморщившись, хмуро подставил свою чарку.
- Э-эх, Миша!.. - наполнив ее, проговорил Грязной. - Будь я царь, боярином бы тебя сделал... Знаю: верный ты царю слуга.
- Не хочу быть боярином. Не обижай, - промычал Алехин. - Боюсь.
- Ловок, Мишка! Мою мысль слопал. Да и сам бы я от того чину упрятался... Вон Малюта... "Выше дворянского звания, - говорит, - ничего не знаю". Не надо! Што толку в том, коли залетит ворона в царские хоромы... Все одно ворона! Ха, ха, ха!.. - Грязной расхохотался. - Полету много, а почету нет! Мы с Малютой не гонимся за боярским званием... Не надо нам его. Дело нам надобно, государево дело!.. Пожалуй, дураку дай честь - он не знает, где и сесть. Вон Прокофьев потянулся за боярами, да и расстался с амбарами...
Очнувшись, Алехин вдруг вскочил:
- Апостол Петр... изрек...
- Ну, ну, говори!.. - крикнул Грязной.
Собравшись с духом, дьяк громко провозгласил:
- Гордым бог про... ти... вится... А смиренным... дает бла-а... дать!..
Степенно опустился на скамью, мотая головой.
- Оставайся, Миша, ночевать... Ты уж, кажись, того...
- Не!.. Ночь пропью... всю ночь... а не ночую... Боюсь! Тебя боюсь!
Способные еще понимать что-нибудь рассмеялись. Толмач сидел бука-букой, ни на кого не глядя, бурча себе под нос.
Грязной шепнул Кускову на ухо:
- Сукин сын! Притворяется. Хитрый боров. Что-то есть у него на уме. Скрывается. Все они, посольские, такие... Говорят не то, что думают. Даже короли иноземные то приметили. Хитрее наших посольских дьяков токмо черти.
Грязной разошелся вовсю:
- Пейте, братчики! Гулять - не устать, а дней у бога впереди много. Обождите, не то увидите.
Феоктиста Ивановна побежала в девичью. Замахала руками на девушек, зашикала на них, велела поскорее одеться и спрятаться на чердаке.
А какие дни! Василий знает, он уверен, что в государстве наступают иные времена... Ему, Василию Грязному, верному царскому слуге, дует попутный ветер... Для многих этот бродяга, которого угощает он в своем доме наравне с друзьями, - разбойник заморский, а для него, Грязного, нужный государю человек. Надо знать и понимать, что к чему. Бояре, выпестовавшие царя на своих руках, седобородые мудрецы, хуже знают царя, чем он, дворянин Грязной, - они не могут понять Ивана Васильевича.
Вскоре кое-кто уже задремал за столом... Иные, отдуваясь, морщась, мотая головой, пытались подняться со скамьи, но, увы, напрасно! Некоторые и вовсе сползли со скамьи под стол. Дьяк Алехин поднялся, помолился на иконы, распрощался с хозяевами и, пошатываясь, побрел домой.
Крепче всех на вино оказались Грязной и датчанин. Они молча продолжали пить.
Утром, проводив гостей из дому, Феоктиста Ивановна приказала девушкам выскоблить ножами пол, вымыть его, особенно в том месте, где сидел иноземец. Святою водою побрызгала там.
Даже образа, стоявшие на полках в массивных киотах, обложенные серебром с гривнами, с жемчугом, с камением, она с благоговением обтерла смоченным во святой воде полотенцем.
Чужеземец без бороды, - "чур-чур, проклятая, поганая, латынская харя!" В Москве все с бородами, и у многих она долгая, густая, а у того нехристя голый подбородок, словно у бесов, что жгут праведников на картине Страшного суда. Феоктиста Ивановна, как и все московские люди, верила в бесов, постоянно вела с ними борьбу.
Всякое дело Феоктиста Ивановна выполняла с молитвою, в робком молчании. Постоянно ходила под опасением сказать лишнее слово. Роптание, смех, "песни бесовские" она старалась изгнать из дома. Супруг ее, Василий Григорьевич, к ее великому ужасу, то и дело нарушал благочиние, особенно во хмелю. Соседи диву давались, сколь разные люди были Грязной и его супруга.
В доме ее отца, старого стрелецкого сотника, царила монастырская тишина, изредка можно было услышать слово, да и то произносимое осторожно, без смеха, без улыбок.
"Ангелы, - внушал ей отец, - помогают только тогда во всем людям, когда дом тихий, благочестивый, и бесы в ту пору бегут от человека. Тишина давит их. Пустошные же разговоры веселят бесов".
Но хозяин дома, муж ее, Василий Грязной, постоянно доставляет радость нечестивому бесу. Так и жди, что ангелы отступятся от них, и тогда будет горе обоим! Как она будет жить дальше со своим мужем? - Об этом постоянно со страхом думала Феоктиста.
II
По дороге от Смоленска к Москве и от Москвы к Смоленску, из конца в конец, скачут на взмыленных конях гонцы. Ни морозы, ни вьюги - ничто не останавливает лихих наездников.
Смоленский воевода, Михаил Яковлевич Морозов, вдруг получил от короля Сигизмунда Августа "память": в Москву отбывает великомочное королевское посольство. Король желает мира. Это ли не событие?
В Посольской избе день и ночь скрипят гусиные перья. Духота. Народищу толпится разного уйма. Пишутся указы: "опасные" грамоты рассылаются в попутные города и села воеводам, старостам, приставам, стрелецким начальникам.
Чудеса! Король, сам напавший на Русь, поклявшийся изгнать московское войско из ливонских городов, вдруг заговорил о мире. Не он ли бесчестно липнет, как смола, к московским границам? Не он ли всем королям уши прокричал о "московской опасности"?
Кто же откажется от мира? Добро пожаловать!
Царь Иван Васильевич радостно встретил это известие.
В храме Архангела Михаила, что на Кремлевской площади, среди гробниц царственных предков, вознес он сердную молитву. Видит бог: желал ли он войны с королем Сигизмундом! У польско-литовского короля есть изрядное пристанище на Балтийском море - Данциг. Мало ему этого! Он яростно восстает против выхода к морю московской державы!
Английские купцы докладывали на днях Ивану Васильевичу, - Сигизмунд слишком слушает советов аламанского императора* Максимилиана. Немцы сами не сильны вступить в единоборство с Москвою, подбивают других на войну с Россией.
_______________
* А л а м а н с к и й и м п е р а т о р - германский,
именовавшийся в те времена также "римским цезарем".
Служил молебен у святого Михаила, обрадованный вестью о мирных переговорах, недужный митрополит Макарий. Через силу поднялся владыко со своего ложа, чтобы идти в церковь. Старенький, сгорбленный, прошел он в храм среди народа, поддерживаемый двумя чернецами. Молебен служил взволнованно, с жаром воздевая руки перед престолом.
По окончании молебна благословил царя, пожелав ему утвердиться не только на суше, но и на морях.
- Западное море и "дюк" Иван не дают спать нашим соседям! - тихо молвил ему государь. - Настала пора учинить дружбу с моим братом Жигимондом.
Митрополит, покосившись в сторону бояр, тихо сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10