Теперь мои ночные размышления напоминают скорее книгу жалоб или, к примеру, сборник задач повышенной трудности.
И может быть, самая каверзная из задачек — вычислить: почему я до сих пор одна?
Глупо, конечно, отвечать на подобный вопрос: «Потому что одиннадцатого сентября тысяча девятьсот не помню какого года я отказалась говорить с мальчиком, который хотел познакомиться со мной на остановке». Но ведь так оно, в сущности, и есть! На остановке «Поликлиника», и на танцплощадке поселка Ново-Михайловка, и еще в институтском коридоре, у дверей в девятнадцатую аудиторию, и еще, и еще…
С тех пор я, само собой, поумнела и прочитала в толстой книге, что застенчивость — оборотная сторона гордости. А тогда мне чего-то вечно не хватало для полноты картины — и не то чтобы последнего удара кисти, а какого-нибудь завитка на раме: то у него брюки пузырями на коленях (а ведь я, любит провозгласить мама, «как-никак из военной семьи!»), то голос самоуверенный, слова будто цедит (и что это он о себе воображает, интересно?), то дурацкими комплиментами так и сыплет — издевается, что ли, на потеху прохожим?! Нет, я не собиралась спешить с выбором. Судьба, не сомневалась я, должна сама все устроить — и чтобы безо всяких сомнений, без страха и упрека, без сучка без задоринки! Что-то вроде принца на белом коне, и желательно с гитарой. И чтобы обязательно под звуки фанфар, или под аплодисменты, или по крайней мере под завистливый шепоток.
И так незаметно я вошла, вжилась в эту роль — роль придирчивой зрительницы в театре. Подруги влюблялись, встречались, выходили замуж, а я только с усмешкой отмечала про себя: этот — деревенщина, тот — облысеет к тридцати, а та, бедняжка, и не замечает, как супруг глазами стреляет направо и налево… Но уж у меня-то, У МЕНЯ будет все не так — совсем не так!
И вот теперь у них серебряные свадьбы! Внуки!!
Не то чтобы я чувствовала себя старухой. Хотя, между прочим… Высказалась же наставительно дылда Крючкова из шестого «Г» в ответ на мое лицемерное «старость не радость!», когда мы с ней вешали шторы: «Нет, Марина Алексеевна, вы еще не старая, вы — пожилая!» Я чуть с подоконника не свалилась! Это она, троечница, меня успокаивала: жизнь, мол, прошла, что ж делать, но есть бедолаги и постарше вас!
Хотя в часы ночного безмолвия я иногда готова согласиться с дурочкой Крючковой: сорок два — это возраст подведения определенных итогов. И даже не в каком-нибудь там социально-имущественном смысле — «У меня дача в двух уровнях с бассейном!» или «Вот недавно прокатилась в Эмираты!» — а хотя бы в самом примитивном, житейском, вроде «Мой принцип — аэробика дважды в неделю и никаких диет» или «Носить черное после сорока можно только с контрастной отделкой».
Но увы, даже таких простеньких правил в моем арсенале как-то не завелось. Наверное, потому, что мой жизненный уклад сложился как-то сам собой, почти без моего участия.
Например, по утрам я обычно ем овсянку: мама твердо убеждена, что овсяная каша — спасение для желудка.
Далее со спасенным желудком я направляюсь на работу. Это совсем рядом, в четырех кварталах. Все считают, что мне дико повезло: школа в двух шагах, никаких проблем с транспортом. И я сама тоже долгое время так считала. Пока не заметила, что ненавижу эти четыре квартала всеми фибрами души.
А может быть, мне хотелось бы вот именно потолкаться в транспорте! Там по крайней мере вокруг живые люди, разбирательства с кондуктором, голоса и смех. В конце концов, можно встретить каких-нибудь знакомых и поболтать! А кого я, спрашивается, встречу между своим домом и школой? Соседей или учеников. Большая радость.
С черным цветом у меня тоже никаких проблем: мама его не выносит. А поскольку она практически полностью обшивает меня с пятнадцати лет, то последней черной вещью в моем гардеробе был сатиновый школьный фартук. Но даже и отлично сшитые по выкройкам из «Бурды» костюмы чистых, нежных тонов смотрятся на мне уныло: во-первых, из-за сутулости, а во-вторых, благодаря привычке неделями носить одно и то же. Наверное, поэтому ученики демонстративно не замечают меня на переменах, а учителя, спеша со звонком на урок, ограничиваются дежурным кивком или чем-то вроде «Здрст, Мрн!» И мне не остается ничего другого, как отрапортовать в ответ: «Здрст, Софгеннадьевна! Светлантольевна! Инсанна!»
Вот интересно: что, если бы в порядке приветствия я вдруг принялась улыбаться каждому бессмысленно-счастливо? Запомнилась бы моя улыбка хоть кому-то на всю жизнь? Кстати, коронок у меня нет — только качественные, натурального цвета фотопломбы. Но и улыбок таких, чтобы о них сочиняли повести, не имеется. И даже одной такой, чтобы вспомниться кому-нибудь спустя годы. Недостаточно развиты лицевые мышцы…
Возможно, все дело в том, что в нашем доме слишком долго не было телевизора.
Вот если бы в моей детской душе поселилась страсть, как тогда говорили, к голубому экрану, — моя жизнь, несомненно, сложилась бы иначе. Я стала бы веселой и находчивой, следя за турнирами КВН; ловкой и грациозной — болея за любимых фигуристов; и весьма вероятно даже, что я увлеклась бы и политикой! А уж от политики буквально один шаг и до активной жизненной позиции, о которой мне лет с шестнадцати прожужжали уши родители.
А может быть, дело совершенно не в этом, а в ужасающей серости жизни отличников. Потому что отличник — это, по сути, человек в ловушке. Получив когда-то первые пятерки благодаря некоторым способностям, врожденной памяти или честолюбивому родительскому надзору, ребенок через пару лет оказывается в плену образа, словно в глухой комнате, стены которой увешаны табличками: «Не сорить!», «Не шуметь!», «Не забудь поздороваться со взрослым!». Со временем к ним прибавляются все новые: «Соблюдай режим дня!», «Дневник — лицо ученика!» и, наконец, само собой, классическое «В человеке все должно быть прекрасно!»
Но где же свобода? Короткие юбки и брюки-клеш? Волна Би-би-си среди ночи? Ведь мне уже пятнадцать! — взбунтуется вдруг взрослеющая отличница. И тут же в глаза полыхнет огненными буквами: «ПРОСТОТА И СКРОМНОСТЬ В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ!» И вокруг загалдят злорадно: «Мари-и-на! Ты же отли-и-ичница!»
От всего этого хочется взвыть и сбежать. Куда? Да мало ли куда. К подруге-троечнице. В секцию альпинизма. В текстильный техникум после восьмого класса. В подворотню к «плохой компании»… В сущности, отличницы никогда не «сбиваются с пути». Они просто не выдерживают обилия заграждений и глухих стен. У них начинается клаустрофобия.
Мою клаустрофобию долгое время смягчала подруга Данка. (Помню, как я изумилась, прочтя горьковского «Данко»: додуматься назвать мужчину женским именем, да еще и с неправильным окончанием!) Данка вечно бегала непричесанная, или с грязным школьным воротничком, или в туфле с оторванной пряжкой. Зато дома у нее было царское раздолье! Можно было запросто явиться туда в любое время, хоть сразу после школы, — никто у нее почему-то не спрашивал директорским голосом: «Дана! А как же уроки?!»; можно было залезть в гардероб и нарядиться в какое вздумается, хоть в черное панбархатное, мамино платье; разрешалось ей даже — неслыханная привилегия! ничем не заслуженное счастье! — приносить домой и кормить бездомных кошек!
Надо ли говорить, что я проводила у Данки все отведенное для прогулок время, а летом почти полный световой день?
И это ничем не омраченное блаженство продолжалось до тех самых пор, пока папу в очередной раз не перевели на новое место службы…
После отъезда я стала копить деньги на поездку к ней в гости — ведь мы условились вечно дружить и переписываться, а когда вырастем, жить в одном городе, лучше всего в Москве, в соседних квартирах, где вместе с нами будут проживать, помимо красавцев мужей, по три кошки: персидской, сиамской породы и по одной обыкновенной полосатой, как Данкина Муся.
Но Данка вероломно нарушила обещание! Она прислала мне всего лишь одно письмо, да и то какое-то дурацкое — с непонятными вопросами вроде «Как ты поживаешь?», «Как твое здоровье и четвертные оценки?». Сроду мы с ней не интересовались ни здоровьем, ни оценками друг друга! Похоже было, что письмо вообще писала не Данка, а какая-то незнакомая нудная тетка. Конечно, я в тот же день ответила ей и писала еще раз семь, подробно характеризуя новый город и класс и стараясь не упустить самое смешное и интересное.
Но напрасно, возвращаясь из школы, я бежала к почтовому ящику — первые недели со всех ног, потом — только увидев в нем что-то белое; и, наконец, своим обычным шагом, не сомневаясь, что светлые полоски в прорезях — это только свернутые в трубочку газеты…
Тогда-то, измучившись в ожидании, я и обнаружила еще один путь к свободе — путь самый доступный и при этом замаскированный не хуже, чем Штирлиц, киногерой моей юности, в сериале «Семнадцать мгновений весны».
Этот путь назывался — БИБЛИОТЕКА.
Между прочим, эта библиотека и сейчас на месте. Правда, я там не была лет тридцать — наша школа относится к другому микрорайону, и наши классы ходят на лекции и беседы в новое здание Центральной детской библиотеки. И между прочим, многие наши семиклассники весьма быстро и уверенно находят и заказывают книги по какому-то там компьютерному каталогу.
Неужто навсегда ушло то время, когда поиск книги был делом случая, интуиции и везения? И теперь уже никто не прирастает к книжным полкам, трепетно ощупывая один потертый корешок за другим? Никто не застывает на месте, раскрыв на середине незнакомый том и начисто выкинув из памяти классный час с политинформацией в двенадцать тридцать пять? И никто не вздрагивает от оклика библиотекарши: «На три художественные книги — одна познавательная!»?
Подсмотреть бы одним глазком: где-то сейчас НАШИ? Понятно, ТОГДА нам и в голову не приходило знакомиться; общались с книгами, и этого казалось достаточно. Но все-таки где же теперь та толстенькая девчонка в вечной длинной юбке? Где два брата-крепыша — младший покорно держал стопку книг, пока старший выбирал на двоих?
Но не те, не те, что приобрели ныне библиотеку всемирной литературы в количестве двухсот томов и втиснули ее в шкаф-модерн между сервантом и баром!
Наши — это те, что и до сих пор по дороге на рынок, или в поликлинику, или в гости вдруг, странно дернувшись всем корпусом, прирастают к невесть откуда взявшемуся хиленькому книжному прилавку, а то и колченогой раскладушке рядом в узенькой серой улочке и, вытянув шеи, жадно блуждают глазами по именам и названиям, по обложкам толстым и тонким, новеньким и потертым, матовым, блестящим, однотонным, пестрым, с изображениями женских лиц, размытых фигур, контуров окон, гор, взрывов, образцов стрелкового оружия и космических кораблей.
И вот книга уже в руках, и пальцы торопливо листают страницы, и глаза в нетерпении ищут, — но, однако, чего? Что за синяя птица машет им крылом из-за нагромождения черных знаков?!
Читателя можно легко узнать по оторопелому взгляду только что проснувшегося человека, которым он время от времени обводит окружающий мир, будь то очередь к участковому терапевту, разъяренная утренняя толпа на остановке или пятиминутная «летучка» на работе. Причем книга в его руках — деталь вовсе не обязательная. Ибо встреча с настоящей КНИГОЙ в его жизни — праздник, ради которого он способен опоздать на совещание и пренебречь часами врачебного приема.
Однако что же остается бедняге делать во все оставшееся время?
То же, что делает каждый влюбленный в разлуке: мечтать. Вспоминать заветные изречения любимого автора. Выписывать в истертый коричневый блокнот глубочайшие мысли и реплики-откровения. Заново переживать внезапные повороты событий. Быть может, мысленно спорить с автором, перестраивая сюжет по своему усмотрению; быть может, дерзко продолжать ход событий на свой лад, восполняя недосказанное и самовольно манипулируя судьбами героев.
Иной раз читатель, пожалуй, выглядит странно, в особенности если принимает вдруг высокомерно-рассеянный вид и на всякое к нему обращение лишь усмехается криво и снисходительно, с оттенком непостижимой горечи. Однако собеседник понимающий с одного взгляда догадается, что тот буквально на днях перечитал трехтомник Фицджеральда и что сердце его все еще трепещет при мысли о судьбе великого Гэтсби — порождении упоительной и аморальной Эпохи Джаза.
Или где-нибудь в пыльном автобусе вдруг встретится красотка лет двадцати при полном антураже: пушистые ресницы порхают, волосы тяжелой волной стекают к плечам. И почему-то эта дива, вместо того чтобы покоситься невзначай на соседа, юношу с квадратными бицепсами и скульптурным подбородком, — так нет же, уставилась в окно этими своими глазищами и чуть только не разинув рот созерцает: серый от пыли августовский куст на остановке; ленивую тощую кошку с нахальными глазами; тетку с корзиной, под тяжестью которых вот-вот треснут перекладины жиденькой скамейки. А между тем уже подобралась к молодому атлету, уже кинула искоса пару взглядов этакая малолетка-хищница из тех, что торчат допоздна за углом дома на краешке взрослой компании, изредка огрызаясь в сторону материнской форточки: «Ну, ща-ас! Ну сказала же — щас приду!» А та, не-от-мира-сего, так и прохлопает еще один, возможно, наисчастливейший поворот своей судьбы, погруженная в сопоставление жизненных путей Скарлетт и миссис Дэллоуэй, а может статься — Кармен и Наташи Ростовой или, не менее вероятно, в размышления о жизненной позиции Таис Афинской в трактовке Ивана Ефремова.
Тайную и щемящую нежность испытываю я ко всем этим старушонкам в очочках, углубившимся в страницу с таким поглощенным вниманием и с такими сжатыми в узенькую щель губами, точно они проверяют финансовый отчет на многие тысячи (как раз именно они, такие вот бабульки, все еще регулярно ходят в библиотеки и не ленятся посылать в газеты гневные письма о бескультурной молодежи!); к облысевшим и полинявшим интеллигентам-шестидесятникам, бережно стиснувшим под мышкой выпрошенный у знакомых на два дня номер «Юности» или «Нового мира»;
1 2 3 4 5