Зазвучали все до единой струны, музыка плыла звонко, вольно, пронзительная нотка ожила и погасла, миг тишины — и раздался трагически величественный траурный марш, написанный некогда на смерть Наполеона.
Мощь и угроза ощущались в голосе струн. Стефа, раскрасневшись, с блестящими глазами, вкладывала в музыку весь драматизм своей души. Печальный марш покорял, волновал.
Вальдемар встал, сделал шаг вперед и, опершись на угол камина, с необъяснимым волнением смотрел на Стефу.
«Что за темперамент», — думал он, видя ловкие, быстрые движения ее пальцев и пылающие щеки.
Страсть, какой он давно уже не испытывал, влекла его к девушке. Вальдемар шептал сквозь стиснутые губы: «Боже, я в огне…» Безумное волнение заставило трепетать его:
— Она должна быть моей. Женщина, способная так увлечь мужчину, должна уступить. Огонь… вулкан… Два огня друг друга не обожгут…
Неведомая сила влекла его к девушке.
Под пальцами Стефы отзвучали последние аккорды. Стоявший за ее спиной магнат склонился к девушке. Огромным усилием воли он сдержался, чтобы не заключить ее в объятия. Вальдемар страстно жаждал этого, но чуял в то же время, что не решится. Страсть пожирала его, но некий дух чистоты окутал Стефу.
Вальдемар боролся с собой. Лицо его пылало, глаза горели. Не в силах сопротивляться, он ниже склонил голову, согретое внутренним огнем дыхание обожгло шею Стефы. Девушка вздрогнула, обернулась, ее огромные тоскующие глаза удивленно смотрели на Вальдемара. Их взгляды встретились. Испуганная, побледневшая, Стефа вскочила.
Но он удержал ее:
— Играйте, умоляю!
Она уступила, побежденная силой его голоса. Вальдемар провел рукою по лбу и отступил.
Стефа играла пятую вариацию. Ее пальцы шевелились беззвучно — большего шума не произвел бы и мотылек, задевая крылышками цветы. Словно в забытьи она доиграла вариацию до половины, вскочила и, рассерженная, опустив крышку фортепиано, бросилась к двери.
Вальдемар, неподвижно стоявший у окна, поклонился ей:
— Завершение прекрасно. А вся ваша игра — выше любой похвалы. Благодарю вас.
Девушка выбежала.
Глядя ей вслед, Вальдемар громко сказал:
— Огонь, заключенный в чашечке белой лилии…
Ужин был сервирован на террасе. Успокоившись, веселый, Вальдемар хвалил игру Стефы, шутил с Люцией, даже с Пронтницким разговаривал дружелюбнее обычного. В конце концов он предложил прокатиться на лодке по озеру.
Стефа, не сердившаяся на него более, согласилась. В лодку они уселись вчетвером. Вальдемар греб. Пронтницкий управлял рулем. Стефа и Люция уселись на скамью посередине, лицом к Вальдемару. Однако Люция, проделав хитрый маневр, оказалась лицом к лицу с Эдмундом.
Июньский закат рассыпал искры на голубой воде, лебеди плыли за лодкой. Стефа брызгала на них водой, смеясь, когда птицы сердились. Вальдемар смотрел, как ее пальцы, погружаясь в воду, приобретают цвет жемчуга, слушал ее смех и думал:
«Как легко это уничтожить… Достаточно сжать что есть силы ее руку в своей, впиться в уста — и пропадут и свобода и грация, угаснет ее смех, завянет, словно букетик ландышей на лютом морозе… Боже, кто эта девушка? Она не ангел, но обладает ангельской чистотой, она не демон, но в ней — темперамент демона… Феноменально, просто феноменально! Должен ли я перевоплотиться в ангела, чтобы завоевать ее? Нет, не получится у меня. Да и не нужна она мне в качестве ангела. Наоборот, я жажду, чтобы она отдала мне все демонское, скрывающееся в ней, все ангельское пусть бережет для будущего мужа…»
Невольно он глянул на Пронтницкого:
— А если будущим мужем станет вот этот? Нет, они никак не пара, это было бы ужасно…
И вновь задумчиво посмотрел на Стефу: «Для кого она создана? Кто завоюет ее? Но довольно ли будет для нее моих объятий? Для этого она слишком чиста! Я обрывал лепестки прекраснейших орхидей, но мимозы всегда чтил. Она и есть мимоза, немного терпения, и она будет моей!»
Стефа чуяла на себе его взгляд, но преспокойно забавлялась, плеская водою на лебедей. Наконец, чтобы прервать молчание, сказала:
— Вы путешествовали по морю… Расскажите, что при этом чувствовали. Должно быть, прекрасно?
— А вам не доводилось плавать по морю?
— Я была раза два на Балтике, но это совсем другое…
— Больше всего я люблю Адриатику и Тихий океан — два контраста, словно балерина в голубом тюле рядом с цирковым борцом. На Адриатике я любил плавать на паруснике, один или с рулевым. Но в океан нужно выходить на могучем корабле, неподвластном волнам. Не из одной только осторожности, но еще и затем, чтобы противопоставить колоссу вод силу человеческого разума. Я пережил в океане два шторма и ужасный тайфун, однажды уже готовились спускать спасательные шлюпки.
— Должно быть, это незабываемые впечатления?
— Колоссальные! Единственные в своем роде. Человек словно сходится в поединке с океаном. На смену страху смерти приходит не бессилие, а азарт. Борясь с титаном, человек сам становится титаном, глядя на необозримое скопище бушующих волн, слыша рык и грохот, о каких на суше и представления не имеют, человек проникается уважением к себе — за то, что выжил посреди этого ада. Чудное ощущение, поглощающее тебя всецело…
— Не каждый способен проникнуться такими чувствами, должно быть, — сказала Стефа. — Мне кажется, нужно иметь недюжинную силу духа и пренебрежение к спокойной жизни вдали от опасностей…
Вальдемар усмехнулся:
— Ну, силы духа у меня достаточно, а что до спокойной жизни… Видите ли, в таких случаях преобладает простая философия: «Единожды жить, единожды умереть», а одновременно энергия и ярость шепчут тебе на ухо: «Умрешь, если дашь себя победить». Иногда океан побеждает, погребая тысячу жертв… но всегда кто-то остается в живых, словно бы для того, чтобы принизить победу океана, умалить его мощь. Ничего нет сильнее триумфа защитников корабля, который не удалось потопить тайфуну. А я, чтобы не остаться во время бури праздным зрителем, работал с матросами на такелаже, или у буссоли, или вместе с капитаном руководил починкой повреждений.
— И это не было вам в тягость?
— Это мне доставляло удовольствие. Я был одним среди равных в борьбе против чудовища. На трансатлантических линиях знали мою слабость — я любил оставаться на палубе, когда буря утихала, когда вспененный океан тяжело, яростно вздыхал, словно в великанских легких не хватало кислорода. А корабль распускал тогда паруса, триумфально выдыхал дым, винт рассекал вспененные воды, гордо увлекая корабль вперед. Бурю на море считаю одним из прекраснейших явлений.
— Вы любите опасность?
— Она меня воодушевляет. Самое несносное на свете — дамы на корабле: едва ветерок подует чуть сильнее — паника, истерика, рыдания! Любопытно, как вы держались бы?
— Ну, я наверняка не билась бы в истерике, но боялась бы ужасно.
Вальдемар усмехнулся:
— Кто бы мне объяснил, почему женщины проливают порой столько слез, хотя в иных случаях превосходят нас отвагой…
— В чем, например?
— В чем? Хотя бы в борьбе с нами. Вы, женщины, — захватчицы, вечно грозящие роду мужскому, опасность крайне серьезная, хоть и скрытая… этакие острейшие коготки в бархатной перчатке.
— Неужели и вы боитесь этих коготков?
— А вы в этом сомневаетесь?
— Чуточку.
— И совершенно справедливо, — засмеялся Вальдемар, вынул весла из уключин и положил их себе на колени.
Лодка тихо, бесшумно, словно лист, плыла по спокойной воде, поднимая невысокие волны.
Эдмунд говорил с Люцией о танцах, громко и весьма развязно.
Склонившись к Стефе, Вальдемар спросил:
— Значит, вы чувствуете, что я не труслив… даже в борьбе с женщинами?! Прекрасно! Не буду перечить! Пусть даже сражаться с женщиной порой опаснее, чем таскать льва за хвост — потому что с женщиной никогда не знаешь, чем все кончится. У Ницше Заратустра говорил: «Двух вещей жаждет настоящий мужчина: опасности и игрушек, а потому и тянется к женщине, как к опаснейшей игрушке».
— Хорошенькая теория! Неужели вы считаете женщин всего лишь игрушками или прирученными зверюшками, которые могут укусить?
— Ну, порой этих зверюшек еще только предстоит приручить. В этом и заключена главная опасность… Прирученную зверюшку легче заставить подавать лапку…
— Вы отъявленный циник!
— Клевета! Простите, если я вас задел, но я лишь дополнил приведенное вами же сравнение. То же самое можно изложить гораздо эффектнее. Итак: женщина — это существо, за обладание которым мужчина сражается, и чем длиннее у нее коготки, тем яростнее он борется. Не каждая схватка приводит к ожидаемым результатам, но каждая завершается победой… почти каждая, ибо мужчина всегда уносит в клыках столько добычи, сколько сумел захватить, а это уж зависит от его умения. Тот же Ницше поведал: «Идешь к женщине — не забудь плетку». Это аллегория, конечно. А если сам покоришься ей — станешь мостом, по которому она пройдет не раздумывая и не колеблясь.
— О каком же сорте женщин вы говорите?
— В вашем присутствии я могу говорить только о наивысшем их сорте.
— Вы говорите загадками.
— Нет. Я всего лишь знакомлю вас со своими взглядами. Я могу приблизиться к женщине, стоящей на вершине морали, и галантно вести ее за руку, но я буду смотреть ей в глаза… или даже сверху вниз и ни за что на свете — снизу вверх. Не стану ни молиться на нее, ни падать на колени. А вы бы что предпочли — чтобы ваш избранник приблизился к вам с плетью Ницше в руке или молил о любви на коленях, закатив романтически глазки?
— Я, пожалуй, предпочла бы первое — но при условии, что этот человек не пользовался бы своей силой, словно обухом, а держался бы со мной, как с равной. И вовсе не обязательно смотреть на меня снизу вверх.
— Вы чрезвычайно самоуверенны!
— Что вы имеете в виду?
— У вас маловато жизненного опыта, чтобы ручаться за себя так смело.
— И все же я убеждена, что жизнь не заставит меня изменить свои взгляды.
— О, не зарекайтесь!
— Вы сомневаетесь в моих моральных качествах? Вальдемар сказал чуть раздраженно:
— Я сомневаюсь, устоят ли ваши моральные качества на пьедестале, сложенном из ваших амбиций.
— Что же их может поколебать? — спросила Стефа дерзко.
Вальдемар долго смотрел ей в глаза и сказал, четко выговаривая слова:
— Ваш темперамент, впечатлительность, молодость… и сила духа какого-нибудь мужчины. Эти козыри способны не просто поколебать — свергнуть вас с пьедестала, отыскав слабое место в вашей обороне.
В глазах шляхтича Стефа увидела дикую силу и цинизм, которые ей тем не менее нравились. Она погрузила пальцы в воду и, разбрызгивая блестящие капельки, протянула, словно обращаясь к себе самой:
— Вы чересчур уверены в мужской силе и пренебрегаете нашей.
— Самый надежный панцирь не устоит перед тем, кто охвачен жаждой битвы и сумеет найти ахиллесову пяту. Я это знаю из жизненного опыта.
— А если ахиллесовой пяты не существует?
— Она всегда существует для обладающего волей и энергией: правда, уязвимость ее меняется в зависимости от ума женщины. И отыскать ее порой бывает очень трудно, согласен, но все зависит от мужчины.
Стефа задумалась.
— Я вас убедил? — усмехнулся он.
— Я только слушаю вас и не перечу, но…
— Продолжайте, прошу вас.
— Вы строите свой опыт на собственном триумфе, о котором я наслышана. В ваших словах звучит уверенность в себе. Но неужели вы никогда не сможете потерпеть поражение, хоть однажды? Неужели ваши теории справедливы для всех и каждой?
— Быть может. Я имел дело с очень разными женщинами, а таких, как я, мужчин много. Есть, конечно, женщины, защищенные некой дивной аурой, которая хранит их от нападающего, в то же время зачаровывая его. Их тоже можно победить… но с ними уже нельзя обращаться грубо. В этом их сила.
— Значит, есть исключения! — воскликнула Стефа.
— Они весьма редки. Я повторяю: таких женщин тоже можно победить, хотя и иным способом.
Стефа молчала, глядя на воду и на белые бокалы кувшинок, плавающих на толстых зеленых тарелках листьев. Она потянулась за приглянувшимся цветком, но он оказался слишком далеко. Вальдемар молча подцепил его веслом и подогнал по воде к лодке.
Стефа сорвала кувшинку, улыбкой поблагодарила Вальдемара.
Он смотрел на нее, на ее румянец, на синеватые тени, которые ресницы бросали на щеки девушки, и думал: «Неужели этот цветок окружен аурой? Моя грубость пропадает под взглядом этих глаз… Но я стану сражаться с этим панцирем и пробью его».
Завидев несколько кувшинок, он направил туда лодку. Стефа рвала цветы, бросая Люции. Но девочка была поглощена разговором с Эдмундом — он рассказывал ей о только что прочитанном романе. Расслышав несколько его фраз, Стефа со значением взглянула на Вальдемара и тихо сказала:
— Поплывемте домой.
— Зачем, самая очаровательная пора дня…
— Солнце уже село, почти темно.
— Еще немного…
В этот миг Эдмунд повысил голос, и Вальдемар тоже расслышал его. Глянул на Люцию, потом на Стефу. Она шепнула:
— Вернемся…
Он кивнул и стал разворачивать лодку, но Пронтницкий удерживал руль:
— Пан майорат, мы возвращаемся?
— Возвращаемся!
— Уже?
— Уже!
Стефа усмехнулась, слыша, с какими интонациями звучат голоса обоих.
— Такой прекрасный вечер! — запротестовала Люция.
— Уже поздно, — сказала Стефа. — Мама будет о тебе беспокоиться.
— Да ничего подобного! Это вы, пани Стефа, не хотите больше кататься. Мы могли бы еще поплавать…
— Как скажет панна Стефания, так и должно быть, — сухо бросил Вальдемар.
Люция умолкла, зато Пронтницкий иронически заметил:
— Пани Стефании наверняка стало холодно. Какая жалость, что она не взяла шаль!
Вальдемар грозно уставился на него, но Стефа остановила магната умоляющим взглядом. Он сказал лишь:
— Оставьте ваши замечания про себя и беритесь за руль. Лодка крутится на месте.
Пронтницкий покраснел.
В совершеннейшем молчании они пристали к берегу, где их ждали пани Идалия с паном Ксаверием. Луна освещала парк, блестела на воде серебряной сеткой, подвижной и изменчивой. Благоухали розы, низко над землей горели в кустах огоньки светлячков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14