Картина казалась тихой и мирной.
- Это твои, что ли, решили нам нервы проверить? - спросил я Санько.
- Это было бы некорректно... некорректно... - насмешливо ответил Иван Федосеевич, разглядывая в бинокль опушку.
Положение было не из приятных. Первый снаряд разорвался где-то совсем рядом с нашим домом. Второй мог угодить в него. Следовало что-то предпринять. Я еще не успел принять решения, как в дом вбежал Коновалов:
- По дому бьют самоходки! Скорее наружу! Самоходки!
- Постой, не суетись! Какие самоходки? Откуда? Расскажи толком, - спокойно остановил его Санько. А я вдруг мгновенно вспомнил аналогичную ситуацию, когда повар вот точно так же вбежал в избу - это было на Курской дуге - и увлек нас за собой за несколько секунд до того, как разорвалась немецкая бомба. Я тронул Санько за рукав гимнастерки:
- Потом! Быстро наружу! Быстро! - и сам бросился из дома за Коноваловым. Санько побежал за мной. Повар на ходу пытался объяснить:
- По нас бьют немецкие самоходки. Я их сам видел. Надо тихонько выглянуть из-за угла, вот отсюда.
Мы не успели добежать до угла, как за нашими спинами, теперь уже точно попав в дом, разорвался снаряд. Кстати, как мы узнали потом, снаряд влетел в открытое окно и разорвался, видимо, прямо на столе, за которым мы обедали. Из окон и дверей, словно вдогонку за нами, повалил густой дым. Под его прикрытием мы выглянули из-за угла и увидели, что два немецких самоходных орудия стреляют по хутору, двигаясь от леса немного левее того места, где, по нашим предположениям, стояла артиллерийская батарея дивизии Санько.
- Чего они там смотрят! - закричал он. - Разворачиваться надо и бить по самоходкам! Спят они там, что ли?
Словно отвечая на команду комдива, наши артиллеристы с опушки леса открыли огонь по самоходкам. Те немедленно развернулись в сторону батареи, вступая в артиллерийскую дуэль. Разгорелся настоящий бой. Появилась рассыпавшаяся в цепь немецкая пехота. Заговорили пулеметы и автоматы. Пришлось мобилизовать все свои ресурсы. В бой включились корпусные связисты, находившиеся при моем КП, рота охраны, учебный батальон 58-й дивизии, находившийся у нас. Курсанты, развернувшись цепью, заняли оборону по всем правилам. Я перенес командный пункт в подвал теперь уже полуразрушенного дома, того самого, в котором мы так и не успели пообедать, и руководил боем.
Бой затих постепенно и незаметно к вечеру, словно темнота сжевала и немцев, и их сгоревшие самоходки. А утром адъютант капитан Скляров доложил мне:
- Товарищ генерал, к вам приехали.
- Кто? Откуда?
- Уполномоченный Ставки из Москвы. Полковник Ткачев.
- Проси, пусть входит, - сказал я.
Хотя фамилия эта - Ткачев - звучала знакомо (я уже говорил о тех теплых, дружеских отношениях, которые сложились у меня после освобождения Сталинграда с бывшим заместителем директора тракторного завода Ткачевым), но в данном случае мне даже в голову не пришло, что этот полковник может быть именно тем Ткачевым - худощавым человеком в фуражке и потертой шинели без погон. Но это был именно он. Мы обнялись дружески и сердечно.
- Какими судьбами? - спросил я, разглядывая Ткачева. Он мало изменился, был так же худощав и легок в движениях, и полковничьи погоны на его плечах, казалось, не имели к нему никакого отношения.
- Москва интересуется последними моделями немецких танков. Так сказать, "весенними модами", - усмехнулся Ткачев. - Вот приехал в штаб командующего фронтом, знакомиться на месте буду.
- А сюда-то, ко мне, как попали? - еще больше удивился я.
- А сюда специально с вами встретиться приехал. Как говорят, с неофициальным визитом. Услыхал, что вы здесь, и приехал. Или не рады?
- Рад-то рад, а вот вам рисковать не следовало. Мы продвинулись к Шпрее так быстро, что за спиной у себя оставили довольно крупные группировки противника. Похоже, что эти леса кишмя кишат недобитыми гитлеровцами.
Ткачев словно не поверил, улыбнулся широко и весело:
- Уж так и кишат?
Пришлось рассказать ему о последнем бое, закончившемся за несколько часов до приезда Ткачева. Он посерьезнел, взглянул на потолок, по которому испуганно разбежались трещины, и сказал:
- Н-да, а я еще удивился, чего это вы в полуразрушенный дом забрались. Да подумал, маскировка. - Помолчав, добавил: - Видно, еще воевать да воевать...
Вот сейчас, вспоминая эту встречу с Ткачевым и бой, предшествовавший ей, я подумал о том, как странно складывались тогда, весной сорок пятого, военные действия. Иногда частям, ведущим наступательные действия, случалось воевать малой кровью, почти не встречая сопротивления противника или относительно легко подавляя его. Зато второй эшелон, а порою тылы наши - обозы, медсанбаты - наталкивались в лесах и на дорогах на довольно значительные, хоть и разрозненные и потерявшие управление, группы немцев и вступали с ними в тяжелые, жестокие бои...
К этому времени соединения нашего 34-го корпуса, растянувшись на фронте более 60 километров, продолжали отражать контратаки на стыке со 2-й армией Войска Польского, а частью сил наступали на запад. Для ликвидации осложнений на левом фланге армии туда был брошен 33-й гвардейский стрелковый корпус. Это позволило уже 22 апреля соединениям нашего корпуса повернуть к реке Эльбе.
Не помню точно, 18 или 19 апреля нам стало известно, что направление наступления, которое вел 1-й Украинский фронт, несколько меняется. Иван Степанович Конев рассказал об этом в книге "Сорок пятый" достаточно подробно и заключил рассказ словами: "Танковые же армии нашего фронта, войдя в прорыв, по существу, уже были готовы к удару на Берлин. Их оставалось только повернуть, или, как я уже говорил, "довернуть" в нужном направлении".
С шестнадцати часов 22 апреля была установлена новая разграничительная линия между 5-й гвардейской армией и 2-й армией Войска Польского. Для нашего корпуса это означало, что мы будем наступать не непосредственно на Дрезден, как предполагалось ранее, а значительно севернее города. Таким образом, 58-я дивизия корпуса своим центром оказалась нацеленной на город Торгау, стоящий на Эльбе, а 15-я дивизия - на город Ризу, тоже на Эльбе, но несколько южнее.
Командарм генерал Жадов предупредил меня, что при таком изменении направления наступления не исключена возможность встречи с американцами. На этот случай мы имели исчерпывающую информацию относительно опознавательных знаков ракетами и радиосигналами. Получили мы и указания о том, как следует поступать при установлении непосредственных контактов с союзниками.
Но раньше, чем мы встретились с американцами, произошло событие, оставившее в моей памяти неизгладимый и страшный след.
Не помню точно, где мы ночевали в ту ночь, но помню, что спал я очень крепко, так что утром с трудом проснулся, когда позвонил генерал Чирков. Не входя в подробности, он сказал, что освободили фашистский лагерь для военнопленных вблизи небольшого местечка Мюльберг. Я поспешил отправиться туда вместе с начальником политотдела корпуса полковником А. П. Воловым.
Прямая и чистая дорога вела к крошечному городку, издали казавшемуся то ли занятной игрушкой, то ли изящно выполненной декорацией. На самой окраине среди слабо зеленевшего поля ровными рядами стояли длинные одноэтажные здания, очень белые и аккуратные. Между ними были проложены такие же аккуратные и ровные дорожки, посыпанные битым кирпичом. Всю довольно большую территорию окружали несколько рядов колючей проволоки. По углам, поднятые ажурными стропилами, возвышались будки часовых.
Я впервые видел немецкий лагерь. Мысль, что там, за колючей проволокой, за побеленными известью стенами бараков, томятся тысячи людей, измученных неволей, быть может, уже потерявших всякую надежду на спасение, волновала так остро, что перед входом я остановился на несколько секунд, сдерживая сердцебиение.
Нас встретили офицеры из дивизии Чиркова и какие-то иностранцы, тоже офицеры. Один из них, кажется француз (во всяком случае, говорил он по-французски), с отличной выправкой, отрапортовал мне и заверил, что в лагере все обстоит благополучно. Я слушал вполуха, а воображение мое было уже внутри бараков, снаружи выглядевших даже парадно.
Мы вошли в первый из них.
Признаться, я был поражен. В длинном просторном помещении вдоль чисто выбеленных стен в один ярус стояли стандартные солдатские кровати, покрытые полушерстяными одеялами. Между кроватями - аккуратные тумбочки, одна на двоих, с какими-то свертками, баночками и коробочками (это были, как я узнал потом, подарки с родины и посылки от родных).
Нам навстречу поднялись пленные. Они рассматривали нас, улыбаясь дружелюбно и приветливо. Разносился разноязыкий говор. Я тоже улыбался и тоже что-то говорил, в то время как мой взгляд пробегал по лицам, разыскивая соотечественников и не находя их.
- Здесь есть русские, советские военнопленные? - обратился я к встречавшему нас офицеру.
Он наклонился с вопросительным выражением лица. Я повторил вопрос. Кто-то из стоявших поблизости пленных начал объяснять нет. С огромным трудом удалось выяснить, что для советских военнопленных есть еще один лагерь, недалеко отсюда, что немцы, охранявшие лагерь, сбежали, а пленные остались дожидаться своих освободителей
Сказав пленным, что вопрос их отправки на родину будет решен советским командованием в ближайшие дни и что все должны оставаться на месте, мы поспешили к машинам, чтобы немедленно поехать в лагерь, где томились советские люди.
Этот лагерь оказался километрах в трех от первого, дальше от города, в лесу. Дорога, попетляв по опушке, юркнула в чащу, выбежала на поляну и тут же уткнулась в густую изгородь из колючей проволоки. За проволокой сутулились ветхие, посеревшие от дождей строения. Большинство окон разбито, некоторые накрест заколочены досками. Действительно, никакой охраны здесь не оказалось.
При виде этого лагеря, жутко неуместного и поражающего запущенностью в весеннем лесу, одетом первой зеленью, у всех родилось щемящее чувство жалости и боли. Но то, что мы увидели, переступив порог первого же барака, вызвало дрожь возмущения и ненависть к тем, кто так неслыханно надругался над жизнью, человеческой жизнью.
Едва открылась дверь, как в лицо ударило отвратительное зловоние. Запах грязи, пота, испражнений смешивался с запахом сырой гнили и тлена Стены сплошь занимали тянущиеся в четыре этажа грубо сколоченные нары, такие низкие, что на них нельзя было даже сесть. С нар, прикрытых грязным тряпьем, свешивались взлохмаченные головы. С заросших лиц на нас смотрели сотни воспаленных, тусклых, горячечно-блестящих, безразличных, восторженных, безнадежно-тоскливых глаз.
Некоторые с трудом сползали с нар и тянулись к нам с таким выражением на измученных лицах, будто увидели чудо, в которое никак не могли поверить. У многих руки или ноги были забинтованы грязными окровавленными лохмотьями
Хлопнула входная дверь. Я оглянулся. В барак вошли двое. На одном из них было надето какое-то подобие медицинского халата. Видимо, раньше он был белым.
- Кто вы? - спросил я, вглядываясь в такое же истощенное, как и у всех остальных, лицо человека в халате. Он слабо улыбнулся, показал мне руки; словно это был документ, удостоверяющий его личность.
- То наш доктор, - объяснил второй из вошедших.- Я есть фельдшер. То - все русские солдаты. То - пленные. Мы тоже пленные - поляки, этот доктор и еще другие.
- Здесь только советские военнопленные? - обратился я к фельдшеру.
- Да, русские, советские, - ответил он и добавил: - Поляки тоже. Но только медики. Мы должны помогать больным и раненым. Но это невозможно. Лекарств нет. Бинтов тоже.
- Сколько же здесь всего людей? Фельдшер тихо сказал что-то доктору по-польски. Тот так же тихо ответил ему.
- Доктор сказал, здесь больше тысячи русских. Все в очень плохом состоянии. Много больных и раненых.
- Это те, кого взяли в плен ранеными? - поинтересовался я.
- Нет-нет. Их ранили здесь, охранники.
- При попытке к бегству?
- Нет, - сказал фельдшер, заметно побледнев, быть может, от усилий, потому что говорил он по-русски с огромным трудом, старательно подбирая слова и произнося их с такой странной интонацией, будто ему приходилось нанизывать их на невидимую нить, как бусы. - Тех сразу убивали. Этих ранили просто так. Наказывали, пугали. Или стреляли, когда было скучно
Я с ужасом и болью в душе огляделся вокруг. Смертью веяло от темного провисшего потолка, от заляпанных нечистотами полов. Смерть смотрела из глаз этих людей.
Позже я узнал, что, несмотря на все принятые меры, удалось спасти не более трети заключенных этого лагеря. Впрочем, об этом нетрудно было догадаться и тогда, когда я проходил мимо лежащих на нарах людей. Они были предельно истощены и жестоко страдали от ран. Многие метались в бреду. В дальнем углу на нижней наре лежал человек средних лет с остатками повязки на ступне и в полосатых брюках, превратившихся в лохмотья, которые не скрывали багрово-черную, отекшую до самого колена ногу. Не надо было быть врачом, чтобы понять, что человек погибает от гангрены.
Мы покидали Мюльберг с тяжелым, горестным чувством. Его не могло заглушить даже сознание, что война идет к концу, что до победы остались считанные дни...
Итак, наступление 1-го Украинского фронта успешно развивалось. Танковые армии генералов Рыбалко и Лелюшенко и общевойсковые армии правого крыла и центра ударной группировки фронта вели стремительное наступление на север, на Берлин.
Наша 5-я гвардейская армия получила новое, более северное направление наступления, как я уже отмечал выше. Обстановка восточнее Дрездена осложнилась. Немцы наносили удар по тылам главной группировки фронта с юга. Это было опасно. Для отражения контрнаступления противника А. С. Жадов перебросил с правого фланга армии корпус Родимцева и танковый корпус Полубоярова, прежнюю полосу действий которых заняла 118-я стрелковая дивизия генерала Суханова, вновь вошедшая в состав 42-го гвардейского стрелкового корпуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41