Постановит оно отдать землю вам — отдадут, постановит не отдавать, а оставить за казной — не отдадут. Я лично думаю, что вся земля будет национализирована и каждый гражданин будет иметь право пользоваться ею на правах аренды на более или менее продолжительный срок. А пока руководствуйтесь заповедями Господними, и главными из них: не укради и не убий.
— Всё это так… — сказал один из крестьян. — А вот пока мы будем дожидаться Учредительного Собрания да решения им земельного вопроса, Василий Петрович Злоказов всю свою рощу вырубит. Как быть?
— Очень просто. Ведь Василий Петрович сам с топором в лес не ходит, небось вы же к нему и нанимаетесь на лесные работы. Вот и примите постановление, чтобы никто не смел его лес рубить — ни для него, ни для себя.
Я пытался вести разъяснительные беседы с крестьянами дальше:
— Царь отрёкся от престола, министры арестованы. Но Бог-то разве арестован? Он остался свободным Вершителем судеб мира. Его наставлениями и заповедями и нужно руководствоваться в этот страшный момент.
На это один из выборных ответствовал:
— Эх, гражданин председатель, не могу согласиться с вами. Вы говорите, что Бог остался на свободе. Нет, Он был раньше арестован, а вот теперь Он сделался свободным. Вот ныне к свободному Богу мы и прислушаемся. Пусть укажет, как жить нам, свободным гражданам… А исполнять то, что Он, сидя в тюрьме, через своих адвокатов нам диктовал, пожалуй, и не стоит.
— Прекрасно сказано, — ответил я. — Будьте, гражданин, так любезны вызвать меня, когда с вами Бог беседовать будет. Я боюсь, как бы вы роль адвоката на себя не приняли. Человек я практичный и буду слушаться старых, мне известных Божьих адвокатов. Поэтому буду управлять данными мне хотя бы и через адвокатов законами Божьими.
Самому мне не удалось в первые дни революции побывать в деревнях, но, судя по сообщениям из сельских комитетов, в деревне в первые дни было вполне спокойно, царило радостное и сугубо вежливое настроение. Это замечалось и в городе среди горожан, и среди приезжающих на базары крестьян. Если, бывало, вас кто-либо толкнёт, то сейчас же и извинится. Матерного слова в первые дни революции я не слыхал. Деревня стала волноваться месяцами двумя позднее, когда в неё влился поток дезертиров.
* * *
Что касается рабочих, то я, сталкиваясь с ними, недоумевал и поражался их слабому развитию, их непониманию — в чём же, собственно, должна выражаться свобода. По их понятиям, рабочий считал себя свободным от всяких обязательств перед предпринимателем. Он думал, что может работать так, как желает, а хозяин не только обязан оплачивать его труд, но не смеет делать ему никаких замечаний. Усиленно работать, по-видимому, никто из них не хотел, а лишь требовал сокращения часов работы и прибавок.
О сумасбродном положении умов рабочих можно судить по одной хорошо засевшей в моей памяти сценке. Это было часов в семь вечера. Я только успел войти в прихожую Главного управления горных округов Урала, где в верхнем этаже помещалась наша комиссия, как был изумлён шумом и гамом бегущей сверху по чугунной лестнице большой толпы рабочих.
Вдруг кто-то из них воскликнул:
— Братцы, вот он, председатель-то, — и меня живо окружила вся эта шумящая и, видимо, раздражённая чем-то ватага.
— Вы будете председатель?
— Я. Что вам нужно, граждане?
— Да вот, — кричало несколько голосов, — нас обманывают провокаторы.
— В чём дело? Говорите кто-либо один, а то я ничего не понимаю.
— Да вот, гражданин председатель, какую, стало быть, к нам телеграмму из Петрограда прислали. По всему видно, что провокация. — И один из них подал мне телеграмму.
— Прежде всего скажите: кто вы такие?
— Мы?
— Ну да, вы.
— Мы рабочие железнодорожных мастерских.
Уже по многим делам я знал, что состав рабочих этих мастерских был более всех распропагандирован, а стало быть, общая масса в смысле уровня развития должна была стоять выше рабочих других заводов.
Развернув телеграмму, я прочитал приблизительно следующее:
Приказываю всем железнодорожным служащим и рабочим, как-то: слесарям, плотникам, механикам (идёт перечень разных специальностей), приступить немедленно к продуктивной работе. Рабочий день устанавливаю в десять часов. Всякое уклонение и нерадение буду преследовать со всей строгостью революционных законов.
Подпись: министр путей сообщений Некрасов.
— Да что же вы здесь видите провокационного?
— Да как же не провокационная, коли ничего не сказано про столяров?
Прочитываю опять… Да, про столяров действительно ничего не сказано. Считаю слова, их оказывается на три меньше.
— Вот что, граждане, здесь по счёту не хватает трёх слов. Очевидно, телеграфисты ошиблись и их пропустили, что легко исправить. Пойдите на телеграф, и я уверен, что завтра вам принесут ответ, в котором будет стоять и слово «столяры». Да если и не будет стоять это слово, то мне ясно, что телеграмма относится ко всем рабочим вообще, не исключая и столяров.
Молчат, переминаются с ноги на ногу, видимо, недовольны моим разъяснением.
— Так-то оно так, а всё-таки телеграмма провокационная.
— Что же тут вам не нравится? Что же здесь провокационного?
— Да как же, председатель, — наш же выбранный министр да против нас же идёт? Как же это так?
— Что же, граждане, вы хотите — чтобы чужой министр вас подтягивал? Или думаете, что раз министр выбранный, так должен только по головке гладить? Я здесь ничего провокационного не вижу.
— А где же восьмичасовой рабочий день, что нам обещали? Кто же нам за два часа лишней работы заплатит?
— Вот это дело другое. Если вам платить не будут за сверхурочную работу, обратитесь к нам, и мы вашу жалобу поддержим.
— И на этом спасибо, гражданин председатель.
Разговаривая с «товарищами», я заметил среди них милиционера.
— Скажите, милиционер, — обратился я к нему, — вы-то как сюда попали?
— А тоже выбран к вам депутатом.
— А кто остался на вашем посту?
— Никого.
Я записал его фамилию и, распростившись с «товарищами», отправился к себе наверх.
Работоспособность заводов с первых же дней революции стала сильно падать. Значительно возрастало хищение не только чугуна и железа, но и инструментов. Особенно отставали от нормы работы по изготовлению топлива. Нетрудно было предсказать, что настанет момент, когда погаснут беспрерывно действующие домны. Со дня на день нарастала в рабочих злоба на интеллигенцию и буржуазию. Злоба, впоследствии превратившаяся в ненависть…
МИЛИЦИЯ И АРМИЯ
Екатеринбург всегда поражал меня малочисленностью полиции, а вследствие этого — фактической беззащитностью граждан. Случись что на улице, вы никогда не найдёте городового. Со временем я как-то сжился с этим положением: если городовой уж очень понадобится, то всякий может застать его в участке.
С первого же дня и почти во всё время существования Комитета общественной безопасности не проходило ни одного заседания, чтобы не выдвигался вопрос о милиции.
Надо отдать должное Кролю. Его стараниями наш Комитет в полной мере напоминал парламент. Кроль был большим знатоком парламентарных обычаев. Это делало заседания интересными хотя бы по внешней форме. Обычно, огласив повестку дня, Кроль давал слово председателю Исполнительной комиссии. Почти всегда на сцену поднимался Кащеев. Его молодость, полная вера в победу революции, горящие вдохновенным огнём глаза и музыкальный голос всегда делали доклады интересными, и почти всегда они срывали аплодисменты. Мне выступать приходилось редко, только в случаях отсутствия председателя. Моя буржуазная фигура с достаточно выпуклым животиком, хорошо сшитая визитка, чистый крахмальный воротник и хороший галстук так плохо гармонировали с общей массой, что я не пользовался фавором. Во мне видели «буржуя», и, чем больше углублялась революция, тем враждебнее становилось ко мне отношение «товарищей». Шумные аплодисменты я заслужил только раз.
Оппозиция справа (кадеты) подчёркивала бесплодность нашей работы, и кто-то из ораторов поставил вопрос:
— Скажите, что за эти три недели сделала Исполнительная комиссия?
Кащеев не нашёлся что ответить.
Я попросил слова:
— С оратором я совершенно согласен. Сделали мы действительно мало, и всю нашу деятельность можно охарактеризовать так: за три недели существования Комитета общественной безопасности и Исполнительной комиссии не случилось ни одного погрома и ни одного убийства.
Когда кончался доклад Исполнительной комиссии, начинались прения. Сперва предоставлялось слово трём ораторам, чтобы высказаться против доклада, а затем — такому же количеству желающих говорить в защиту. После этого уступалось время запросам. И не проходило ни одного заседания, чтобы не делался запрос о милиции. В большинстве случаев с таким запросом выступал И. С. Яковлев. Нравились ли ему одобрительные возгласы и аплодисменты или действительно он, несмотря на свои пожилые годы и интеллигентность, всё зло видел в полиции, но только каждый раз он задавал вопрос: «А почему на такой-то улице в форме милиционера стоит бывший городовой?» В парламенте раздавался шум и крики порицания.
Сперва мы относились к этим вопросам с вниманием и отвечали, что нельзя же сразу подобрать весь кадровый состав милиции. Вскоре это начало меня раздражать, и я желчно просил сделавшего запрос прислать к нам с его рекомендательной карточкой лицо, достойное этой должности.
— Граждане, прошу помнить, что все способные носить оружие — на фронте. Здесь же без дела шляются только подлые дезертиры, коих можно лишь судить, а не нанимать в милицию.
Плоха была полиция главным образом потому, что ей мало платили, чем толкали на взяточничество. Наскоро заменившая её милиция была во много раз хуже. В милицию после выпуска из тюрем попало много уголовных преступников.
Правда, в первые недели существования Комитета общественной безопасности милиция держала себя прилично, но затем вновь началось взяточничество и даже грабежи.
Комиссаром милиции состоял инженер Лебединский, очень милый и неглупый человек. Начальником был избран капитан Захаров, добродушный толстяк. Работали они оба не покладая рук, приходя в полное отчаяние от объёма необходимого сделать. Да и что могли они, когда в самой милиции по образцу воинских частей образовался совдеп, созывались митинги, на которых выносились постановления и порицания начальству. И главным обвинением, конечно, выставлялась контрреволюционность.
Армия не только с каждым днём, но и с каждым часом разрушалась. Если ранее гражданина поражало огромное количество солдат, обучающихся на улицах строю, то теперь эта серая масса праздно шаталась по всем площадям. Куда ни пойдёшь — всюду солдаты со своими семечками. Присутствие лузги от подсолнухов неразрывно связано с представлением о революции.
Значительно изменилась и внешняя форма солдат. Все они сняли с себя не только погоны. Почему-то, нося шинели в рукава, солдаты отстёгивали на спине хлястик, очевидно, как символ свободы. Это придавало им безобразный и распущенный вид.
Со дня революции я не помню обучающихся на улице солдат. А что переносило от них наше бедное офицерство!
Выше я упоминал торжественное представление в думе, сделанное Сто двадцать шестым полком во главе с полковником Богдановым. Богданов, казалось, должен был бы пользоваться особой любовью солдат из-за того, что первый признал власть думы. Ничуть не бывало. Не прошло и недели, как к нам поступила коллективная жалоба солдат и офицеров этого полка на полковника, в коей указывалось на его контрреволюционность и выражалось требование о его немедленном удалении из полка. Мы рассмотрели эту жалобу в экстренном порядке. Пришедшие депутаты заявили, что если завтра полковника не уберут, то он будет убит. В этой жалобе указывалось, что полковник, собрав всех унтер-офицеров и фельдфебелей, обратился к ним со следующими словами:
— Кто нынче офицеры? Всё это прапорщики-неудачники, на них я положиться не могу. Не могу положиться и на солдат. Какие это солдаты? Придут из деревни, ничего не понимают, а через три месяца их уже отправляют на фронт. Вот вы — дело другое. Вы кадровый состав унтер-офицеров, и на вас одних я могу положиться. Потому слушайте, что я вам скажу: вот возводится здание, оно и просторно, и прекрасно, но вся беда в том, что крыши ещё нет. Ну что будет хорошего, если мы с вами перейдём в него из наших скверных и грязных казарм? Нет, мы лучше запасёмся терпением, поживём в тесноте, а там, когда дом будет готов, и отпразднуем новоселье.
Мне едва удалось уговорить комиссию не вмешиваться в дела военных. Я предлагал переслать это заявление бригадному командиру с предложением поставить нас в известность о его решении.
С моим предложением согласились, потребовав, чтобы заявление было передано бригадному немедленно, непосредственно мною и инженером Ипатьевым. Необходимо было передать и заявление, что Исполнительная комиссия находит необходимым сегодня же удалить полковника от командования до окончательного производства следствия.
Пока мы обсуждали этот вопрос, наверху шло заседание парламента, на котором на этот раз председательствовал не Кроль, а прапорщик Бегишев.
Бригадный командир полковник Карабан был простым, открытым, честным и бесхитростным воином.
Сбитый с толку Приказом № 1 о неподчинении солдат офицерам и учитывая настроение солдат и то огромное значение, которое в первые дни революции играл Комитет общественной безопасности, полковник решил, что Комитет является его непосредственным начальством. Поэтому следует прислушиваться к его настроениям и нужно посещать его заседания. Решив это, в тот же вечер он приехал в Комитет. Не зная порядков, не зная, что для публики есть особые места, Карабан послал к председателю свою карточку с просьбой войти.
Как ни либерально был настроен прапорщик Бегишев, а военная дисциплина всё же была в нём крепка. Вместо того чтобы попросить бригадного пройти в места для публики, он пригласил его в заседание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52