Большевики знали, что нельзя начинать наступление в застроенных хибарками рабочих районах, куда, конечно, в первую голову двинут власти войска. Надо перебросить боевые силы в город, в районы, частью заселенные рабочими, — в Куки, Авлабар, Пески, Ортачалы, в Татарскую часть, — открыть там боевые действия и, втянув в борьбу сочувствующее революции население, попытаться захватить важнейшие пункты города — вокзал, почту, банки. Таков был план большевиков, горячо одобренный горцами. В узких, гористых, подобных ущельям, уличках старой части Тифлиса они готовы были сражаться, как в родных горах, где каждый камень и куст служат прикрытием.
Повстанцы с гор ждали выступления, как часа долгожданной расплаты с царской властью. Они верили призывам большевиков и готовы были идти за ними. Немедля стремились они занять улицы города, уйти с плоских окраин Нахаловки и Дидубе, куда, как в западню, завлекали их меньшевики.
Но меньшевики вели расчетливо и неуклонно политику провокации и отступления, отвергая план большевиков, и добились того, что горцы начали покидать город.
А в лагере врага уже били тревогу. Власти разоружали менее надежные воинские части. Было приказано не выпускать солдат из казарм, никому не давать отпусков. Из гарнизона приходили известия, что власти готовят войска для разгрома Дидубе и Нахаловки.
Рабочие отряды встали на защиту поселков. Вооруженные револьверами и бомбами, дружинники заняли посты на улицах Дидубе и Нахаловки.
Домик Манкевича в Нахаловке, где жил отец, стоял за полотном железной дороги, рядом с казармами саперов — самой революционно настроенной части тифлисских войск. Несколько дней тому назад саперов разоружили. Но однажды ночью отцу и Казимиру сообщили, что получен приказ о выступлении на поселки.
В полной военной готовности должны выйти пехота, конница и артиллерия.
В эту ночь в поселках не спали. Из окон 'видели, как по дороге тяжело прошла конница. За ней прогрохотала артиллерия. Сзади двигался санитарный обоз. Уже рассветало, когда издалека донеслись редкие ружейные залпы. Казалось, стреляют в горах. Выстрелы не смолкали. Отец с Казимиром вышли из дому.
Навстречу из поселка шел отряд пехоты. Солдаты конвоировали двух арестованных.
Одного отец узнал сразу: это был армянин-духанших из Нахаловки «Ванечка».
«Ну и хорош трофей достался жандармам!»
Второй пленник, на голову которого было наброшено пальто, открыл окровавленное, в сгустках запекшейся крови, лицо и посмотрел на отца.
— Камо! — едва удержал восклицание отец.
Да, это был Камо. Жандармы схватили одного из храбрейших товарищей, одного из любимых юных учеников Сталина.
Всю ночь хозяйничали войска в поселках, отряды солдат врывались в дома, во дворах искали оружие. Но люди были предупреждены. Оружие спрятали.
Под натиском регулярных войск дружинники, не начиная открытых действий, отошли в глубь поселка и двинулись дальше к ущелью, надеясь пробраться в горы.
Но власти предвидели возможность отступления партизан. В горы, в обход, были высланы казаки-пластуны. Дружинники наткнулись на них по дороге к Соляному озеру, у Худатовского леса. Пластуны ползли наперерез, целясь из ружей. Западня! Оставалось только открыть огонь и попытаться прорваться через живую цепь.
…Когда после ухода войск революционный штаб собрался в своем помещении, туда, еле переводя дыхание, вбежал лесник из Худатовского леса.
— Скорей! — крикнул он с порога. — Там, в лесу, убитые. Один жив…
И он повернулся, чтобы бежать обратно. Отец с товарищами бросились за ним. По дороге лесник рассказывал, что изрешеченные пулями и проколотые штыками трупы дружинников лежат в кустах по склону, горы. Один из раненых приполз к сторожке лесника. Теряя сознание, он просил об одном — передать друзьям, что товарищи погибли не как трусы, не сдались, не просили пощады, дрались, пробивая путь вперед.
Раненого подобрали, перевязали. На нем было двенадцать штыковых ран, но он был еще жив. Его удалось спасти…
Убитых перенесли в один из домов поселка. Люди шли прощаться с героями.
Долго не прекращалось траурное паломничество к телам партизан. Вырыли братскую могилу на склоне горы, за поселком, у ущелья, где геройски отдали товарищи жизни свои революции…
Скорбная тишина нависла над Дидубе и Нахаловкой. Войска уходят, можно выбежать из дому. Невыносимое зрелище разрушения и смерти представилось нам. Мы идем молча, мы знаем — «те» сейчас победили. Но разве это конец?
Мы стоим у большого дома. Перед нами — развалины. Пушка снесла верхний этаж, внизу вместо окон дыры. Но товарищи, которые засели в доме, не сдались.
Им удалось бежать. Я знаю, я уверена, что они спаслись. Значит, они будут бороться и дальше.
А теперь — в Нахаловку. Все идут туда. Люди движутся медленно. Они останавливаются у домика, где, я знаю, живет товарищ отца. А вот и отец. Я подбегаю к нему.
— И ты здесь, Нюра! Что ж, смотрите, учитесь, — говорит он нам.
На нарах лежат трупы убитых. Их уже убрали, обмыли.
— Это убитые, — шепчет Шура. А человек, который стоит рядом, сжимает пальцы в кулак и громко говорит:
— Они дорого за них заплатят Мы выходим из дому «Нет, конец еще не наступил, — проносятся горячие мысли в моей голове. — Я буду, я хочу возить на себе патроны, носить прокламации, только бы отомстить тем, кто убил товарищей, лучших люден».
Глава пятнадцатая
Очень скоро отец приходит за мной к бабушке.
— Собирайся, — говорит он, — поедем в Баку. Опять расставаться с бабушкой, оставить теток, подруг… Отец посмеивается над моей печалью.
— А мать забыла совсем, — укоризненно произносит он. — Она ведь тоже приедет в Баку, увидишь ее там.
Я стою онемевшая. Сколько прошло дней, захлестнувших собою все недавнее, — когда семья была вместе и жизнь определялась маминым голосом, когда рядом был Павлуша, с которым вместе играли, делили горести и радости, когда были младшие, забота о которых была и моей заботой.
— Все приедут? И Павлуша? — обретаю я наконец голос.
— Все, — отвечает отец. — Надо собирать семью, — говорит он будто про себя.
Бабушка, тяжело вздыхая, укладывает мое убогое приданое, и мы с отцом уезжаем.
Мама с Павлушей, Федей и Надей приезжают в дом на Баилове, где отец нашел нам квартиру. Она в нижнем полуподвальном этаже. Окна выходят на улицу. Сзади каменистый двор отлого спускается к морю. Мне нравится, что море так близко.
Наступил, наконец, день, когда мы снова вместе. Как выросли Федя и Надя!
За столом идут рассказы о Москве. Иногда мама забывает или пропускает что-нибудь, и Павлуша с Федей старательно ее поправляют.
Восстание на Пресне застало маму в комнате на Бронной. Павлушу она отправила в Нижний, к Соне Липинской. А сама сняла комнату в деревянном доме извозчика-ломовика.
В этой конурке едва помещалась кровать. Федю мама взяла к себе. Надя оставалась у Ржевских.
— На целый день я уходила в мастерскую, — говорит мама, — и Федю одного было страшно оставлять.
— И вовсе не страшно! Я ничего не боялся. Федя рассказывает нам, как бастовала Москва. Водопровод не работал, воду брали в колодцах. Павлуша объясняет, что только с десяток колодцев сохранилось в Москве и за несколько дней их вычерпали досуха.
— А у нас во дворе был свой колодец, — торопится вставить Федя. Сколько народу приходило к нам за водой!
Я никак не могу привыкнуть, что Федя полноправный собеседник. И мама, осудив мою недоверчивость, вставляет:
— Не шутите с Федей! Он на баррикадах дрался. И, гордясь своим младшим сыном, мама рассказывает. Девятого декабря вечером возвращалась она домой.
На улицах шла перестрелка, и путь от Страстной до Бронной занял несколько часов. Был уже вечер, когда она подходила к дому. Рядом строили баррикаду, подкатывали бочки, из окон выбрасывали столы, стулья. Какой-то ребенок карабкался на верх сооружения. Мама остановилась. На баррикаде стоял Федя, крепко держась за дружинника, товарища Салищева.
— Потом я пошла за Надей, — рассказывает мать. — И снова на улицах перестрелка, идти опасно, но мы добрались благополучно.
А Федя торопится досказать:
— Как только мама с Надей ушли, в дом к Ржевским, где жила Надя, попала бомба.
Павлуша рассказывает свою, не менее интересную, историю. Он всегда знает о том, что мне не удается узнать самой. Слово «Потемкин» я тоже впервые слышу от Павлуши.
— Броненосец «Потемкин»… корабль, который поднял бунт против царя.
Ушел в море, не боясь пушек.
Так туманно передает мне Павлуша о корабле, поднявшем знамя восстания.
— Знаешь, — Павлуша говорит таинственным шепотом — у дяди Вани прятались матросы с «Потемкина»
— С «Потемкина»?!
— Ну да, с броненосца «Потемкин».
И верно, двое моряков-потемкинцев через Баку пробирались дальше. Отцу поручили скрыть их, и он присел матросов к дяде Ване. Потемкинцы прожили в Баку несколько дней, прячась в Ваниной комнате, и потом благополучно скрылись.
Павлуша и в Нижнем видел рабочих, шагавших с винтовками.
— Они требовали прав для себя, — говорит он, — ты знаешь, ведь по-настоящему все должно принадлежать рабочим. Но хозяева выслали жандармов и полицию.
У них было больше оружия, и у них были пушки. Только поэтому они победили.
— Но и у рабочих будут пушки, вот увидишь! И мы вдруг вспоминаем Сашу Никифорова, нашего приятеля Сашу, которого повесили жандармы. Невозможно представить повешенного Сашу, и, содрогнувшись от жалости, мы смолкаем.
Море и солнце вволю отпущены нам в Баку. Неслышно плещутся разноцветные волны. Поодаль от дома уходят в море мостки пристани. В конце ее на бревне сидит Павлуша. У него новое увлечение — он научился рыбачить. Свесив над водой ноги, он застывает со своей удочкой. На веревке виснет голубовато-серебряная гроздь — крохотные бычки, другая рыба не идет на Павлушину приманку.
Сегодня воскресенье, потому что мама одела меня и Надю в самые нарядные белые платья. Но куда же идти, если Павлуша рыбачит на пристани? Держась за руки, мы подходим к нему. Пойманные бычки трепыхаются, блестят на солнце, и я нагибаюсь, чтобы прикоснуться к ним. И вдруг сзади пронзительный крик.
Он переходит в жалобный плач. Надя! Я отпустила ее руку, и она с края шатающейся доски упала вниз — в море, в грязные мазутные волны. Но прежде чем я успеваю вскрикнуть — Павлуша уже внизу. Он поднимается с Надей, отряхивает ее платье и ставит сестру передо мной. Платье погибло, но Надя невредима и опять смеется. Беду от мамы не скрыть, и, подняв Надю на руки, я несу ее домой.
Жизнь на Баилове, у моря, недолго радует своим спокойствием. Мы опять ощущаем непрочность окружающего. Нахмуренным возвращается домой отец. Взрослые друзья, которые собираются вечером, забывают о нас. Они долго говорят о своем, и вот течение дня в доме нарушилось. Отец не идет на работу, с утра к нам забегают товарищи.
— Бастуют, — говорит Павлуша. — Электростанция бастует. Папа в стачечном комитете.
Забастовка кончается, и Павлуша узнает об этом первый. Что же будет дальше? Жизнь снова становится беспокойной. Мы бежим к морю, оно плещется, как будто ничего не случилось, но ведь мы пришли прощаться с ним. Дома мама укладывает вещи. Надо идти помочь ей. Завтра мы уезжаем в Тифлис.
Главa шecтнадцатая
Как перелетных птиц, встречает нас Дидубе. Облетев чужие края, мы возвращаемся к старым друзьям.
Обогащенные опытом, мы приходим на пустырь. Мы рассказываем, слушателей всегда достаточно. И друзья стали старше. И мы слушаем рассказы, — винтовки в руках у отцов видали ведь не мы одни.
Проходит несколько дней. Дидубе, поле и новый дом, в котором мы живем, кажутся снова привычными и неизменными. Так же, как и раньше, по гудкам из мастерских мы просыпаемся, бежим в лавочку за хлебом. Улица, пустырь…
По тропинке идет отец…
И снова глава нашей ватаги — Павлуша. Никто увлекательней не придумает, как в игре повторить сражение дружинников с жандармами, как взять жандармов в обход, как завладеть ущельем. Игры сейчас становятся разнообразнее. В жизнь пришли книги и с ними новые друзья: маленькие обиженные герои Диккенса, гонимые и благородные индейцы, отважные путешественники. Ради книг иногда забывается улица — не легко оторваться от страницы, на которую капнула слеза.
И разве не повторяет жизнь прочитанное? Бедняки лондонских трущоб, невзгоды которых заставил пережить Марк Твэн, — разве я не вижу их и здесь, в нашем поселке — еще более оборванных, бедных, голодных? Не они ли поднимаются с рассветом и вереницей идут по тропинке к мастерским? И когда я читаю о девочке, которая вместе с отцом жила в тюрьме, я вижу замок на горе над Курой, в решетчатых окнах которого мерещатся мне лица дяди Миши, Алеши, отца, многих других…
Но ярко солнце над Тифлисом и над домами бедняков в Дидубе. Нельзя не откликнуться на его зов. Ватага бежит по улице. Наверное, придумали новые приключения. Отложена книга — скорее за товарищами, не опоздать бы!
Жизнь снова внушает уверенность. Ватага беззаботна.
Но почему мама пришла на поле? И с ней женщины из поселка. Они беспокойно собираются толпой. А гудка еще нет. Почему нет до сих пор гудка? За матерью по тропинке мы бежим к мастерским. Там солдаты и жандармы, они стоят около мастерских. Они оцепили ограду.
Женщины и дети останавливаются. Их дальше не пускают. Солдаты поднимают винтовки. И, держась за матерей, мы долго стоим под палящим солнцем. Теперь уже все известно. В мастерских арестовали рабочих. Их уведут в тюрьму, их. не отпустят. Многих — и отца тоже. Кто это мне подсказывает? Распахиваются ворота, и поодиночке оттуда выходят люди. Они идут молча. Невеселые, нахмуренные лица. Женщины окружают их.
— Васо, а где Николай? Скажи, где Вано? Здесь все знают друг друга по именам. Но те, которые вышли, неохотно отвечают на расспросы.
— Сергея не видели? — мать останавливает каждого.
— Нет.
О Сергее Аллилуеве никто ничего не знает. Ничего не известно и о других.
Во многих домах Дидубе сегодня останется незанятым отцовское место.
…Только несколько месяцев прошло со дня, когда объявили о дарованном царем манифесте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26