Закочевал Кузьма. Был лесником, был школьным сторожем, здесь же в Колобовском доме, в Сергиевском училище. И все время оставался ловким, смелым подпольщиком.
— Дядя Кузьма, расскажите, как вы в полене литературу прятали!
Долго валялось выдолбленное гнилое полено в незапиравшейся каморке на лестничной площадке, где складывали дрова для школы.
— А я, чуть малейшая опасность, — тут как тут, к своему поленцу… Суну в него все листки, брошюрки, опасные бумаги — и спокоен.
Несколько раз приходили с обыском в школу. Там арестовали учителя, близкого к революционным кружкам. Все перевернули, а про полено никому и в голову не пришло. Письмо хранится в Центральном архиве.
Однажды в комнату школьного сторожа зашел худощавый невысокий молодой человек в картузе, из-под которого непокорно выбивались русые волнистые пряди. Бородка делала молодого человека старше. Он пытливо и остро взглянул на Кузьму.
— Вы будете Савченко, Кузьма Демьянович? — и передал письмо.
Брат Мирон направлял к Кузьме товарища, которого с Кавказа выслали в Ревель. Товарищу надо недолго пробыть в Питере, надо его устроить получше, то есть по возможности безопасно.
— Так я познакомился с Михаилом Ивановичем Калининым, — вспоминал Кузьма Демьянович. — Прожил он в моей комнатке две недели. Подолгу беседовали мы. Иногда заговоримся — ночь просидим. Многое разъяснилось мне тогда по-новому.
В 1904 году Кузьма Демьянович воевал с японцами. И об этом он увлекательно рассказывает. Бил японцев дядя Кузьма, ему за это георгиевский крест дали.
А сейчас, после японской войны, служит вахтером в кавалергардских казармах.
И там Кузьма — любимый запевала.
Опять в «ямке» льется песня. У нас навертываются слезы на глаза.
Ямщик лихой — лихая тройка,
И колокольчик под дугой.
И дождь и грязь, но кони бойко
Телегу мчат. В телеге той
Сидит с осанкою победной
Жандарм с усищами в аршин,
А рядом с ним какой-то бледный
Лет в девятнадцать господин.
…Какое ты свершил деянье?..
Хорошо поет дядя Кузьма!
— Вы могли бы стать артистом, дядя Кузьма! Кузьма Демьянович только улыбается. Мог бы, но не стал. А вот в Колобовском доме, в верхней квартире, жила горничная. Она распевала дуэты с Кузьмой. Она-то стала артисткой.
Эта горничная была знаменитая впоследствии певица Вяльцева.
Как занимательные сказки, слушали мы истории шестерых Савченко. Своя судьба, своя дорога вела каждого к одной цели.
К пустому дому вернулся с солдатчины Конон. Надорвавшись на барщине, умерла его жена, за ней старуха-мать. И, взяв сироту-сынишку, ушел Конон из родной деревни. Пошел по хозяевам. Когда сыну минуло десять лет, Конон решил учить мальчика. Пошел к хозяину просить, чтобы помог отправить сына в Смоленск определить в гимназию. Хозяин раскричался:
— Чего захотел! Кто ты есть, чтобы твой сын был образованным!
Конон не снес оскорбления. Уложил свой сундучок, взял сына и попросил расчет.
— Алеша мой будет образованным, — это он решил крепко.
Приехал в Питер, через земляка определился дворником. Кочевал от одного купца к другому, пока не обосновался наконец в «ямке». Алеша уже учился в четвертом классе реального училища. Учился очень хорошо. После реального поступил в университет, на математический факультет.
Мы всегда заставали Алешу за книгами и были убеждены: Алеша знает все!..
Он все умел объяснить и на все понятно ответить.
Глава двадцать третья
Кончилась наша третья зима в Петербурге.
Опять наступало лето, чахлое, пропыленное лето большого города. Мы вспоминали Тифлис, где наш Дидубе сейчас цвел миндалем и абрикосами. Как теперь это далеко! Невозможно поехать туда, и страшно оставаться в каменном плену Петербурга. Неожиданно мальчики принесли радостное известие.
— Кузьма Демьянович уезжает лесничить в Тамбовскую губернию. Берет нас с собой…
Кузьма Демьянович болел, и ему надо было оставить туманную, сырую столицу, — болезнь грозила туберкулезом. Он подрядился стеречь казенные леса под Козловом, в Тамбовской губернии.
Мы уезжали в предвкушении свободы, простора, леса. Все лето прожили мы в домике лесника вместе с семьей Кузьмы Демьяновича, как настоящие лесные люди — так мы себя называли. Мальчики охотились, и, хотя на всех была только одна двухстволка, не раз на стол подавалась дичь, добытая нашими охотниками.
Не каждое лето удавалось покинуть Петербург. В 1910 году мы оставались в городе. Летние месяцы прожили на 8-й линии Васильевского острова, в квартире при Васильеостровском пункте кабельной сети, которым заведовал Кржижановский.
Уезжая в Москву, Глеб Максимилианович оставил отца замещать его на пункте, и мы заняли просторную квартиру Кржижановского. Там в это лето посетил нас один из замечательных русских революционеров и строителей большевистской партии Иосиф Федорович Дубровинский, трагически погибший в 1913 году в ссылке в Туруханском крае.
Он приехал в этот год из-за границы по поручению партии. Адресом Кржижановского Иосифа Федоровича снабдили товарищи-эмигранты. Поэтому с питерского вокзала Дубровинский направился на Васильевский остров. Узнав, что Глеба Максимилиановича замещает Аллилуев, Иосиф Федорович спокойно прошел в наши комнаты. С отцом они были старыми знакомыми, хотя в лицо никогда не видели друг друга. Дубровинский напомнил отцу, где началось их знакомство. Это и мы помнили.
В 1905 году в Москве Дубровинский и отец были соседями по тюремным камерам.
Перед высылкой отцу обещали дать свидание с семьей, и мама со всеми нами пришла на тюремный двор. Мы ждали. Прошел час, два, три, — к отцу не пускали.
— Не пришел начальник, — говорили тюремщики, — не имеем права пускать.
Прождав до вечера, мама решила уйти. Отец увидел нас из окна и, поняв, что свидания не будет, решил чем-нибудь выразить протест и в отчаянии табуретом выбил стекла в окне. Часовой выстрелил. Отцу угрожали карцером. На ночь, хотя была зима, его оставили в камере с выбитыми стеклами. Арестованные, вспоминал Дубровинский, шумно требовали, чтобы отца передели в другое помещение.
Наутро к отцу с допросом приехал прокурор. Он пытался вызвать допрашиваемого на откровенность.
— Я все это слышал, — вспоминал Дубровинский, — в стене моей камеры была печная вьюшка, из которой, надеясь на возможность бегства, я потихоньку выламывал кирпичи.
Во время допроса отец услышал, как через вьюшку ему крикнули: «Остерегайтесь этого волка в овечьей шкуре!»
В Петербург Дубровинский приехал нелегально. Надо было устроить ему безопасный приют. Отец направил Иосифа Федоровича на Охту, к товарищу Галкину — одному из работников электростанции. Иосифу Федоровичу удалось проскользнуть на Охту незамеченным.
Через два дня, выглянув в окно, мы с Федей заметили внизу подозрительную фигуру. Шпик! Мы давно научились их узнавать. Отец недоумевал: кто мог навести шпика? Охранник пришел по следам Дубровинского. Но напрасно продолжала гулять у нашего дома эта фигура. Дубровинский жил у Галкина и, предупрежденный о наблюдении, был осторожен. Ему вскоре удалось выехать в Москву. Как было условлено, оттуда он должен был вскоре вернуться обратно. Отец ждал его, но известий от Иосифа Федоровича не было. А потом мы узнали, что в Москве Дубровинского выследили — его задержали на Николаевском вокзале, когда он собирался сесть в поезд, чтобы ехать в Питер. Его арестовали и выслали в Туруханский край. Там через два года Иосиф Федорович погиб. Он утонул в Енисее.
Глава двадцать четвертая
В один из первых сентябрьских дней 1911 года в передней продребезжал звонок.
— Открой, Нюра! — крикнула из соседней комнаты мама.
Я пробежала мимо монтерской, где у телефона разговаривал дежурный, и открыла входную дверь.
— А, Сила! Пожалуйста, заходите!
Я шумно обрадовалась нашему взрослому другуСиле Тодрия, но смолкла, увидев за невысоким Силой кого-то, мне незнакомого. В черном пальто, в мягкой шляпе, незнакомец был очень худощав. Когда он вошел в переднюю, я рассмотрела бледное лицо, внимательные карие глаза под густыми, остро изломанными бровями.
— Папа дома? — спросил Сила. — Мы к нему с товарищем.
— Скоро должен вернуться. Входите! Мама в столовой, — приглашала я.
Они оба прошли в комнату, и, здороваясь. Сила сказал маме:
— Познакомься с товарищем, — это Coco!
Я не решилась пройти в столовую, потому что, приглушая голос. Сила о чем-то заговорил, и я поняла — мне не надо присутствовать при разговоре.
Время подходило к обеду, но папа все еще не возвращался. Товарищи оставались в столовой. Сила зашел к нам поболтать, перелистал наши книги, над чем-то посмеялся. Тот, кого он назвал Coco, продолжал читать газеты, лежавшие на столе. Из-за притворенной двери к нам доносился его чуть глуховатый голос, коротко и неторопливо о чем-то спрашивавший Силу.
Папа пришел позже и обрадованно поздоровался с гостями. Он долго пожимал руку Coco и что-то сказал ему и Силе. И глуховатый голос раскатисто и насмешливо произнес:
— Ну вот… везде вам они мерещатся!
— А посмотрите сами в окно. Все трое приблизились к открытому окну, выходившему на Саратовскую улицу.
— Ну, что, видите? — продолжал отец. — Меня эта не проведут. Я их сразу приметил, подходя к дому.
Мы невольно прислушались к разговору. Дверь в нашу комнату распахнулась.
— А ну, ребята, — позвал папа, — по очереди выйдите во двор, посмотрите, — ходят там двое этаких, в котелках…
Я первая сбежала вниз и сделала несколько шагов в глубину двора. У арки ворот я заметила одного из тех, о ком говорил отец. Второго я увидела на улице, там, куда выходили наши окна. Стараясь как можно удачнее притвориться, что я вышла по делу, я добежала до угловой лавочки и, вернувшись, опять заметила обоих шпиков. Поднявшись в комнаты, я обо всем подробно рассказала.
— Придется подождать, — сказал Coco.
Мы теперь уже знали, что это тот самый Coco, о котором часто говорили товарищи. Coco — известный революционер, папа знал его еще в Тифлисе и Баку. Coco несколько раз арестовывали и ссылали, но он всегда убегал из ссылки. И сейчас бежал из далекого Северного края, и вот его уже опять ищет полиция.
Федя тоже сошел вниз и, вернувшись, повторил, что двое в котелках все еще гуляют у дома.
Наступал вечер, за окном стемнело. В монтерской сменились дежурные, и монтер Забелин зашел в столовую. Дверь в нашу комнату захлопнулась плотнее, и, не смея больше ни о чем расспрашивать, мы уже укладывались спать, когда слова прощальных приветствий, которыми обменялся Coco с отцом и мамой, донеслись в нашу комнату.
…Через несколько дней Сила опять зашел к нам. Все были дома. Сила был невесел и озабочен.
— Арестовали, — ответил Сила на общий безмолвный вопрос.
Подробно о том, что произошло в эти дни, мы узнали потом от Сталина, из рассказов Силы и папы. Вот как все это было. Накануне Сталин приехал в Питер. Было хмурое, дождливое утро. Он вышел с Николаевского вокзала и решил побродить по городу. В Питере были друзья, кто-нибудь может встретиться на улице. Это безопасней, чем искать по адресам.
Под дождем он проходил весь день. Вечером опять вышел на Невский.
Толпа на Невском редела. Гасли огни реклам, реже мчались лихачи, когда он уже третий или четвертый раз от Литейного поднимался к Фонтанке. И только тогда на одном из прохожих остановился его внимательный взгляд. Он пошел следом и чуть слышно произнес приветствие. Сила Тодрия — он возвращался после работы из типографии — едва не вскрикнул, но Coco сказал:
— Идем, идем, — и вместе они зашагали дальше.
— Очень опасно, — говорил Сталину Сила. — После убийства Столыпина вся полиция на ногах. Ворота и подъезды в двенадцать запирают… Придется будить дворника, показывать паспорт. Хозяева в квартире боятся всего подозрительного.
— Поищем меблированные комнаты… где-нибудь недалеко, — предложил Сталин.
В меблированных комнатах на Гончарной ему отвели номер. Швейцар долго и подозрительно оглядывал его, вертел в руках паспорт, в котором он значился Петром Алексеевичем Чижиковым.
Утром, как они сговорились, Сила уже был у него. Вышли и вместе направились к Сампсониевскому. Они не заметила, что шли не одни. Двое шпиков, которых папа потом увидел около дома, шли следом.
В этот вечер Сталину удалось ускользнуть от них. Монтер Забелин, с которым он ушел от нас, провел его закоулками к себе в Лесной. Сталин переночевал там, днем сумел повидаться с нужными людьми, а вечером, чтобы не подводить товарищей, пошел опять на Гончарную, в меблированные комнаты. На рассвете его разбудил громкий стук.
— Чего вы спать не даете? — крикнул он. Но из коридора требовали, чтобы он открыл дверь. Это была полиция. Его арестовали.
Теперь, когда мы знали Coco, видели и говорили с ним, еще интереснее было слушать о нем рассказы товарищей. А о нем всегда говорили так, что мы понимали — Coco один из самых главных, самых неустрашимых революционеров.
Сила нам рассказывал, что в Батуме, где Coco вывел рабочих на уличную демонстрацию, его прозвали «Коба», что по-турецки означает «неустрашимый». Это слово Коба — осталось его кличкой.
— Полиции никогда не удавалось удержать Кобу в ссылке, — говорил Сила Тодрия.
Коба бежал в 1903 году. В 1909 году, летом, опять бежал из Сольвычегодска.
Тогда он опять появился в Питере. Папа рассказывал, что Coco перед бегством написал ему, спрашивал наш питерский адрес. Папа сейчас же ответил подробно, где нас найти, — мы жили тогда на углу Глазовой и Боровой.
Отправив письмо с нашим адресом, папа знал, что следует ждать приезда Кобы, но прошел месяц, другой, а он не появлялся.
Уже летом, — мы с мамой жили тогда за городом, в деревне, — папа шел по Литейному. Серенький летний питерский день, деловая уличная сутолока, громыхающие трамваи, спешащие куда-то прохожие, — папа шел в толпе, ни на кого не оглядываясь. И вдруг кто-то пересекает ему дорогу. Папа недовольно поднял глаза на прохожего — и не сразу нашел нужные слова. Спокойно, чуть насмешливо улыбаясь, перед ним стоял Coco.
Они пошли рядом, и Coco говорил:
— Два раза заходил к вам на квартиру, никого не застал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26