«Если увидишь, что что-нибудь мешает твоей цели, — так говорил на прощанье Мудрец, и глаза его были тревожны, — задумайся, почему. Помни, помни про свою цель. Помни слово „Лукоморье“. Ибо слово сие есть утверждение и укрепление, им же все утверждается и укрепляется и замыкается, и ничем — ни воздухом, ни бурею, ни огнем, ни водою дело сие не отмыкается. Вот я тебя и заклял. Но не знаю, поможет ли мое заклятье… Все в конечном счете от тебя зависит». Борис сел.
— Я пойду, — сказал он.
— Да куда это еще? — спросила она, ласково обвивая его руками.
— У меня дела, — глупо и растерянно ответил он.
— Какие такие могут быть сейчас дела? — проговорила она, прижимая его голову, почти силком, к себе.
Он сразу снова почувствовал себя совсем одуревшим, вялым и бессильным куда-либо идти. Действительно, какие могут быть дела, когда она целует его, да и он ее целует. Но слово «Лукоморье», попавши в мозг, уже не вылезало оттуда. И он решил поискать помощи у Ойле, и ей напомнить о Лукоморье.
— Мне надо идти к Витязям, — сказал он, не отрывая головы от ее плеча, — помнишь?
— Да есть ли они на свете? — лениво спросила она в ответ.
— Как так? — поднял голову Борис, но возражения его были вялые, потому что тепло и ласка сковывали его. — Ведь ты же сама написала эти стихи. Может, они-то и подействовали на меня сильнее всего.
— Мало ли что я написала. Хотела — написала, не хотела — не писала. И вообще: это мои стихи, я ими распоряжаюсь и я их уничтожу. Считай, что их не было.
— Уже поздно. Ты ведь уже их написала. И они замечательны. Я очень хотел быть достоин твоих стихов.
— Не надо стихов. Будь достоин меня, а не стихов, — она сделала разрешающий, так сказать, королевский и одновременно, как подумал Борис, очень женственный, женственно-величественный жест рукой. — Важнее всего наша любовь. Ведь ты любишь меня?
— Да.
— Тогда забудь все и поцелуй меня.
И он снова поцеловал ее и снова забылся на время.
Но «Лукоморье» не выходило из головы. И он снова попытался, вместо того чтобы встать и уйти, уговорить ее.
— Но как же те люди, которые думают, надеются, что я сумею добраться до Лукоморских Витязей?.. Получается, что я обману их ожидания. Ведь кроме меня туда никому не добраться…
— Что за пустяки! — отмахнулась она. — Они уж наверняка все забыли и про тебя, и про Лукоморье. Погляди хотя бы на Сашу с Саней, они все забыли. А потом, — она приподнялась на локте, — что за захребетничество! Почему это ты им что-то должен делать! Почему они сами не могут?.. Ничего, пускай сами, без тебя, что-нибудь хотя бы попробуют сделать… Если надо будет и припрет, то уж как-нибудь без тебя обойдутся.
— Ты знаешь, я тоже всегда так думал, — отвечал он, подложив руки под голову и глядя в потолок, — так и в книгах всегда, что Добро рано или поздно, но само победит, вернее, кто-то да найдется, кто его защитит. То есть, конечно, надо быть на стороне Добра и что-то делать, но от тебя все равно немного зависит. Твоего личного участия все равно недостаточно, чтобы что-то изменить. Нужно, чтоб скопилось миллион воль вместе, тогда и наступит победа. Само мироздание так устроено, что Зло рано или поздно, а проиграет. Но тут я первый раз увидел и понял, что всё, ну не всё, а хотя бы очень многое, именно от меня зависит. По крайней мере от меня зависит первый толчок — пробуждение Витязей. И ты! ты! меня задерживаешь! А ведь ты-то меня и вдохновила начать мой путь! — Он вдруг снова сел, потом встал. — Невольно поверишь в коварство женщин.
— Я тебя заманила, втравила в эту историю, я тебя и спасаю, — шепнула Ойле. — И не серди меня, иди сюда, сядь рядом и послушай. Послушай мои новые стихи.
И она прочла следующее:
— Издавна миру истина мила
И он ее лелеет много лет,
Что и коварна женщина, и зла,
И что она — источник всяких бед.
Вы, гордые Адамовы сыны,
Не грех бы вам задуматься о том,
Сколь женские несчастия сильны,
И сколь тяжел их жребий в мире сем.
Не мудрено, что в жизненной борьбе
Стал нрав сих слабых так нежданно крут.
Те, кто задумались об их судьбе,
Им оправданья веские найдут.
О сильный муж! Судьбу не называй
Виновницей своих жестоких мук,
Но в дни несчастий чаще вспоминай,
Что и Фортуна — женщина, мой друг!
Вся жизнь твоя — одна ее слеза!
Ей не дано в дороге отдохнуть.
Прекрасные завязаны глаза,
И вечен мрак, и бесконечен путь.
Послание:
Принц! Помните: кто женщину гневит,
Приносит тем несчастье лишь себе.
Фортуны перст за пол свой страшно мстит —
Не попадайтесь под руку судьбе!
Магия слов зачаровывала его. Да, конечно, он во всем неправ. Ей тяжелее всех приходится, ведь она Старухина внучка, а ради него, Бориса, она с бабкой поссорилась, теперь не может выйти из дома, иначе черт знает в кого превратится, принесла ему такую жертву, а что в сущности от него требуется? Всего лишь — быть с ней, не покидать ее, да к тому же в этом домике, под защитой ее заклятья, можно всю жизнь провести, и никакие крысы до них не доберутся. Сидеть, слушать ее стихи и песни, целовать ее — что может быть лучше!
Размышляя, он сидел, уткнув голову в руки, как вдруг раздался пронзительный свист, проникающий сквозь двери и стены, свист, уже слышанный им однажды.
— Что это? — на всякий случай все же спросил он.
— Это рак на горе свистнул. Да нам-то что. Иди ко мне.
— Мне пора, — вдруг неожиданно для себя самого произнес он, словно кто-то внутри него произнес это за него, словно вслух прозвучал его внутренний голос.
— Не надо, — тихо и жалобно произнесла она. — Не надо. Твой поезд давно ушел. Ты у меня уже без году неделя. Видишь, как летит время! Оно и впрямь совсем незаметно пролетело мимо нашего домика. И куда ты пойдешь? Вполне возможно, что это уже не поезд, а Дракон. Оставайся, миленький, любименький Боричка! Наплюй на этих дураков, на этих ничтожных и слабых людишек, на этих пьянчуг беспросветных! Разве ради них ты обязан что делать! Пускай сами себя спасают. Здесь нас никто не тронет: ни бабка, ни крысы. Будем жить в своем Доме совершенно независимо, понимаешь? Сами по себе! Здесь тебе будет хорошо. Я постараюсь, чтоб тебе было хорошо. Зачем тебе ввязываться в чужие неурядицы? В эту мерзость лезть — себя не уважать!..
Она говорила, а в груди у него поднималось и росло какое-то злое упрямство. Уже одно то, что она уговаривала его, молила, уже это означало, как ему вдруг показалось, что она не уверена в своих словах, что правда не на ее стороне. И потом еще его раздражало, что она повторила его собственные размышления, как будто она влезла ему в голову и подсмотрела, чтобы потом использовать. Или того хуже — сама ему эти мысли в голову вложила, а потом их повторила, чтоб тем самым они для него прозвучали убедительнее. Какое право она имеет удерживать его! Он, нахмурясь, смотрел в пол, а раздражение все росло. Наконец, не отвечая, он встал и молча двинулся к двери из комнаты, сжав челюсти и не оборачиваясь на красотку. «В жилках рук ее пуховых, как эфир, струится кровь; между роз, зубов перловых, усмехается любовь», — вспомнил он ни с того, ни с сего. Но не обернулся, потому что твердо решил, что идет.
— Постой! — послышался сзади вскрик, и он почувствовал касание ее руки.
— Пусти меня, — он вырвал руку и подошел к входной двери.
Она уже не пыталась удерживать его.
Он захлопнул за собой дверь, не оборачиваясь.
Глава 18
Одиночество
Борис выскочил на улицу. Было темно. Никто не сторожил его за дверью. Он стоял перед сараем, из которого теперь и голоса не доносилось, словно с его уходом всякая жизнь там прекратилась и замерла. Напротив чернел дом Старухи, неподалеку угадывались очертания колодца. Борис обогнул сарай и, найдя на-ощупь тропинку, двинулся по ней неуверенным шагом. Ему вдруг показалось, что в сарае он оставил такое, чего он больше нигде и никогда не найдет, то, о чем он мечтал всю свою жизнь, — Дружбу и Любовь. Да еще темнота кругом, тишина и пустота. Только шорохи какие-то, в тишине слышимые чересчур отчетливо и жутко. Ему стало страшно, не крыс, нет, хотя и их тоже, но и их он теперь боялся потому, что остался один. Чувство одинокости, оставленности, заброшенности и забытости охватило его. И хуже всего, что в своем положении он был виноват сам. В груди все сжалось от подступивших слез. Как нелепо, что в результате простого хлопка дверью он разом потерял и друзей, и любимую! Один жест — и все пропало! Проклятье какое-то! Что его заставило хлопнуть дверью? Теперь-то уж ему не вернуться!.. Эмили, то есть Ойле, не простит ему ухода! «Если сейчас уйдешь, то тогда пеняй на себя!» — сказала она. А он ушел. И дверью хлопнул.
Борис уселся на край оврага. Дальше идти не хотелось, хотелось вернуться. «Что меня так пугает? — бормотал он про себя. — Ведь и к Деревяшке я шел один… Но, — возразил он сам себе, — тогда впереди меня ждали друзья, а идти мне помогала Эмили. А теперь все позади. И Эмили не Эмили, а Ойле. И Котов я, наверно, больше не увижу». Но тут он вспомнил, что к сараю его подвел Степка, и с надеждой огляделся. Никого не было. Мрак стоял непроглядный, такой же, как у него в душе. И он подумал, что хорошо было в сарае, когда он до него добрался: оттуда доносилась песня, а внутри, в комнатах, горело электричество, и было застолье, где Саня, как всегда, острил, а Саша, как всегда, бранился, где Эмили играла на гитаре и пела грустные песни, где его любили, пока он не бросил их. Когда-то, наверно, очень давно, он думал, что если перед ним будет Великая Цель, он сразу обретет и друзей, и любовь, потому что он будет достоин этого. Так оно и случилось в общем-то. Но как же произошло, что, двигаясь к этой Цели, он всех растерял, бросил, отказался и от друзей, и от любимой?..
И еще ревность, ревность точила ему сердце!.. Ведь теперь Эмили запросто может влюбиться в кого-нибудь из взрослых своих друзей, ведь его-то, Бориса, с ней нет… И почему она должна хранить ему верность, когда он покинул ее!..
Борис встал и сделал несколько шагов по направлению к сараю. Но чем ближе он подходил, тем нерешительнее становился. Зачем он возвращается? Зайти извиниться, что дверью хлопнул, и снова уйти? Возможно, Эмили, то есть Ойле, его и впустит, возможно, даже и обрадуется его возвращению, а он тут же, ну, через несколько минут, повернется и опять начнет уходить? Спрашивается, зачем приходил? Чтобы еще больше обидеть? Он вспомнил ее насмешливо-угрожающее:
Принц! Помните: кто женщину гневит,
Приносит тем несчастье лишь себе.
Фортуны перст за пол свой страшно мстит —
Не попадайтесь под руку судьбе!
Вот он ее прогневил — и что же? В чем его несчастье? В том, что он ее не видит и вряд ли теперь когда увидит, потому что вернуться, чтоб уйти, так же глупо, как и уйти, дверью хлопнуть, чтобы потом снова возвращаться. Пусть его спервоначалу и радостно встретят, но ведь не удержатся заспинных намеков, что он так и не решился дойти до Лукоморья… И Ойле прежде всех. Ведь она его за решительность, наверно, полюбила…
Борис повернулся и пошел прочь от сарая. «В конце концов, — поднималось в нем раздражение, — Ойле и Саша с Саней отвлекают меня от моего пути, ради которого я с Котами до Мудреца добирался. А что, собственно, — подсказывала ему в ответ его же собственная слабость, — я разве не могу от этого Пути отказаться? Я ведь никому ничего не обязан. Это только Мудрец говорит, что я призван. Так бы и отец мне говорил. А почему я должен жить чужим, тем более отцовским умом. У меня своя на плечах голова, а не родительская, это Саня тогда в Деревяшке правильно говорил». Ему вспомнилась обида прошлогодней давности: он высказывается во дворе о новом кинофильме, спорит с соседкой, матерью соседа-младшеклассника. И вдруг на какую-то Борисову реплику она говорит: «Небось, это твой отец так считает, больно уж умно». Она права, Борис краснеет, но говорит: «Почему это отец? Я сам это придумал». Она смеется: «Ты еще в том возрасте, когда, чтоб ты ни сказал, это не твое будет, а твоего отца или твоих родителей вообще». Сидящий на лавочке рядом с ней ее муж, которого она называет «загульным кобелиной» и который и в самом деле порой исчезает на недели и месяцы, при жене постоянно молчаливый, а без нее весельчак и балагур, подмигивает вдруг Борису, дескать, не обращай внимания. Мужичок этот худ, постоянно щурит глаза, будто больше всех на свете все понимает и, как сейчас кажется Борису, очень похож на Саню. «Интересно бы вернуться и спросить у Сани, точно ли это он самый? — подумал Борис, опять замедляя шаги. — В самом деле, интересно», — оправдывался он перед самим собой.
Чем дальше он отходил от сарая, тем все больше холод одиночества и тоскливые слезы прокрадывались ему в грудь. И чем отдаленнее виделись ему Саша, Саня и Эмили, тем более близкими и дорогими они ему казались. Наконец, не выдержав тишины, ночного одиночества и сумбурных мыслей, он снова поворотил к сараю, но двигался медленно, в раздумье. «После совета Мудреца я уже дважды подходил к сараю, — считал он. — Да, два раза. Один раз вошел, другой раз не решился. В третий раз надо уж точно на что-то решаться окончательно. Предположим, я все-таки взял и вернулся. И ведь может так быть, что они вовсе не осудят меня и даже не подумают, что я проявил слабость. Просто обрадуются, и все вместе мы будем петь и веселиться». Он уже готов был постучаться в дверь, но тут же живо представил себе, как он заходит туда и проводит там день, другой, потом неделю, месяц, год… И что ж, так всю жизнь что ли просидеть, ничего не совершив?!.
Нет уж, пусть лучше одиночество, сказал он сам себе. Пусть я совсем один останусь, но не буду заключен на всю жизнь в тюрьму, хотя так похожую на жилой дом. Я хочу быть свободным. Тут меня ничто не остановит. Он опустил руку, поднятую для удара в дверь, и в третий раз пошел прочь от сарая в сторону станции. Он вспомнил, что заключенные, кто-то из революционеров, как он читал в книгах, помещенные в одиночку, непременно ежедневно делали зарядку, разнообразные физические упражнения и любую возможную механическую работу, чтобы усталостью тела отвлечься от мрачных мыслей, занять мозг чем-то ясным и простым, забыть, что перед тобой одиночество, возможно, на долгие годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34