— Я тоже хочу сказать. Я хочу сказать, что я очень благодарен вам, но и то, что ничего я от вас не просил. Я не знаю, кто в чьем сне живет. Но просить о помощи и о снисхождении ко мне — уж наверняка не буду. Тем более, что мог убедиться, насколько это бесполезно. Может, я несправедлив, не мне, которого ты спасал не раз, это говорить, но ты убил крысеныша, которому обещал жизнь. А он был не так чтоб и опасен. Что он значил, когда их сотни и тысячи! А слово надо было сдержать. И после этого опыта просить я тебя ни о чем не буду. Я вас и не просил ни о чем, так что нечего меня попрекать. Это нечестно. Это был ваш выбор, — Борис отвернулся лицом к стенке, чувствуя, что горло от обиды сжали неожиданные слезные спазмы, он даже слово теперь не мог выговорить.
— Типичная речь для такого, как ты, который все пытается свалить на чужие плечи и ни за что не хочет нести ответственности. Вы, де, сами захотели меня спасать, вы и расхлебывайте.
— Я ничего похожего не говорил! — выкрикнул через силу Борис.
— Значит, думал. Никогда не поверю, чтоб не думал так, — мрачный кот зло рассмеялся. — Все вы, людишки, одним миром мазаны. Да и вообще, мы здесь живем, а он здесь случайно, — глаза его сверкали в полутьме подпола, усы топорщились.
— А теперь послушайте меня, — вдруг серьезно и сурово прервал их перепалку Степа. — Пусть он здесь случайно. Но всегда должен найтись кто-то, пусть случайно вытолкнутый в наши обстоятельства, кто не побоится противостоять Злу. Крысы — Зло. И Борис их не испугался. Он может и не устоять, а может и устоять. И мы ему в этом помогаем. И тогда, если он устоит, возникнет надежда. Надежда на то, что и другие люди, и Саша, и Саня, и все эти Шурики перестанут быть рабами крыс. И если это и его сон, то пока, по крайней мере, сон этот не плох, — он примирительно улыбнулся. — А теперь я хочу вам предложить и в самом деле поспать. Утро вечера мудренее. Ведь часто бывает так: вечер плач, заутра радость.
Мрачный кот пожал плечами и, не говоря больше ни слова, улегся между Степой и стенкой подвала, прикрыв, притушив свои глаза. Борис упрямо постоял еще минуту, но потом тоже лег с другой стороны, положив голову на сгиб руки. Он подумал было, что не сможет уснуть от усталости и обиды, однако только закрыл глаза, как сразу же уснул. Сны ему, правда, снились тяжелые.
Глава 14
Последний рывок
Сны были не только тяжелые, но и странные какие-то. Ему снилось, что он лежит на постели, разостланной на сундуке, глаза у него закрыты, но прямо сквозь веки он видит бабушку Настю, сидящую за столом, под лампой с абажуром, с книгой в руках. Книгу она держит перед собой стоймя, и Борису видно заглавие — „Над Тиссой“, роман о шпионе-оборотне, подменившем собой убитого его сообщниками честного парня. А теперь он, Борис, тоже что-то вроде такого же шпиона… или не такого?.. Во всяком случае, не оборотня, это крысы — оборотни!.. Интересно, осудила бы его бабушка Настя или нет? За что? За го, что он вмешивается в чужую жизнь, ведь она против всякого вмешательства и всякого действия. Борис долго смотрит на нее, не отрывая глаз, и засыпает. И понимает, что засыпает. И ему снится в этом новом сне печальный отец. Печальный, но одновременно и грозный, и решительный. Он не то звал его к себе, не то посылал куда-то, где страшно, но вместе с тем это почему-то значило, что и к себе. И Борис шел, спотыкался в тумане о какие-то выбоины, но шел, так ему хотелось заслужить одобрение (и тем самым прощение) отца. Откуда-то донеслись угрозы, страх толкнул его бежать, казалось, что кто-то хватает его липкими, цепкими руками, страх пронизывал каждую часть его тела, обессиливал, но он все равно бежал, и вдруг страх исчез. Он видит себя в доме Старухи, но как-то необычно видит: будто он разговаривает вечером со Старухой, а также видит и Эмили, сидящую на втором этаже перед зеркалом, собирающуюся в гости. А потом, когда у сарая он любезничает с Эмили, он видит, как в доме Старуха кипятит котлы кипучие, точит ножи булатные… А потом опять бежал, бежал через железнодорожную линию, а кругом шастали по всем дорогам и искали его вооруженные отряды крыс, о чем он во время бегства и не подозревал. И вот хлынул ливень, но теперь он откуда-то знал, что ливень этот пущен по приказу крысиного императора, чтобы кроме Бориса людей на улице не осталось и легче было бы его найти и выявить. И снова, даже во сне, тоска и отчаяние охватили его. Однако и троллейбус ему приснился тоже, и Деревяшка, и то, что он полагал своей заслугой — отказ от питья спиртного, — оказалось заслугой Степы, то отвлекавшего его, а то и просто опрокинувшего его стакан. Но не успел он рассердиться на Сашу с Саней за то, что спаивали его, как увидел их в борьбе с крысами, вломившимися в Деревяшку, увидел перевернутые столы, опрокинутые стулья, сшибающие крыс с ног мусорные урны, разбитые тарелки… И Алека видел он, но теперь он не боялся его и не ненавидел, а… жалел. Потому что видел он, что мечется Алек между всеми, между ним, котами и крысами, и хочет определиться, а не получается у него — хочет быть и солидным, и ученым, и достойным, а как в этой ситуации этого добиться — совсем неясно. И вот Борис удрал с котами, а борьба, оказывается, продолжалась (все это он видел во сне), летели на пол стаканы, бутылки, разливалась по полу красная жирная подливка, в которой скользили крысы, хрустели под ногами выпавшие из разбитых бутылок заспиртованные зеленые змееныши.
А потом другая картина: опять Саша, Саня и Эмили, и кухня какая-то, напоминающая дачную, стол, на столе бутылки, стаканы, опять пьянка-гулянка. И будто и не было ничего, лица красные, на заднем плане еще какие-то девицы и мужики маячат, вроде бы веселье, и слова бессвязные, неразборчивые, только одно словечко „бормотуха“ Борис и смог разобрать. Как понял он, так они напиток свой называли. И очень ему захотелось спросить кого-то, что это такое. Тогда-то каким-то усилием воли сделал он так, что оказалась перед ним (или он перед ней?) бабушка Настя, все за тем же своим столом, но это он не в старый свой сон вернулся, а она из старого в новый перекочевала и на мысленно заданный им вопрос обстоятельно принялась отвечать: „Потому, Борюшка, бормотуха, что, выпив ее, начинают люди бормотать так невнятно, что похоже это не на человечий язык, а на крысиный. Ее крысы нарочно для людей делают“. Сказала и исчезла, потому что ее место заняла Эмили с гитарой. Сидела она, склонив голову к гитаре, почти щекой прижимаясь к ней, а глаза мрачные-мрачные. У Бориса даже сердце защемило. А она отложила гитару в сторону, встала, подошла к окну, и Борис увидел ее глазами колодец, — Старухин домик, и крыс, бродящих вокруг забора, но пройти во двор не решающихся. И Борис догадался, что стража это, оцепление. А во двор Старуха вдруг вышла и принялась на веревке выстиранный подвенечный наряд развешивать. Эмили совсем погрустнела и от окна отошла. А дальше во сне пошла и вовсе несуразица, ему совсем непонятная. Дом, высокий, в окружении бетонных колонн, меж них вьется винтовая лестница, а по ней, грязные, изодранные, бегут два кота и он, Борис, а потом он пытается с лестницы пролезть сквозь эти колонны, куда-то, и Степа его проталкивает, и снова туман, все закрывающие клубы тумана, и ощущение пустоты внизу, пустоты и глубины, и сразу как-то он в кабинете оказался, в мягком кресле, на стенах картины висят, книги повсюду, и какой-то человек над столом склонился. И чудится Борису в этом человеке нечто мучительно близкое и родное, но почему-то не решается он его окликнуть, будто робеет. А дальше и вовсе какие-то скалы, и по ним сбоку словно черта проведена, извилистая, вверх ведущая, и ясно, что это тропинка, а по ней путник движется по-над пропастью. И он с удивлением и замиранием сердца узнает в путнике этом себя. А потом странное кружение и мелькание в глазах, и скачущие лошади, и он тоже верхом на лошади, в руках меч, ножны шлепают по бедру, меч тяжелый. И вдруг он уже на ногах, и кто-то его обнимает, радостно бьет по плечу, это Саша? Саня? он не может понять… Борис открыл глаза и увидел, что лежит рядом со Степой на одеяле, расстеленном прямо на жесткой земле, а над ним потолок погреба. Степа потянулся и зевнул.
— Ну наконец-то растолкался, — сказал он, сам при этом не вставая, а потягиваясь и жмурясь. — А я вот лежу и не сплю, все думаю. Удивительная ситуация в жизни — сон. Ведь половину жизни проводишь во сне. Что ж, значит ли это, что во сне мы не живем? Да и что есть сон, а что явь? Быть может, наша дневная жизнь нам как раз снится, а ночью мы соприкасаемся с мирами как будто иными, а на самом деле что ни на есть реальными. И в этом сонном царстве, конечно, сонном, днем-то, к сожалению, мы не спим, это я только предположил, так вот, в сонной действительности то, чего не было, что хотелось или моглось, становится былью. Сон, он сродни поэзии. А знаешь ли ты, что есть поэзия? Я тебе скажу.
Чудесный дар богов!
И пламенных сердец веселье и любовь,
И прелесть тихая, души очарованье —
Поэзия! с тобой
И скорбь, и нищета, и мрачное изгнанье —
Теряют ужас свой!
И неважно, чей сон, мой или твой. Я тебе снюсь или ты мне. Ведь во сне тоже можно видеть сны. Во всяком случае меня этот сон устраивает, ибо я в нем существую. Никто же не знает, иль вся наша и жизнь ничто, как сон пустой, насмешка неба над землей!.. Помнишь, чьи это слова?
— Конечно, — отвечал Борис, удивленный поэтическим направлением утреннего разговора и тем, что нигде не видно второго кота. Его место было пусто.
— Великий Александр! Надеюсь, он окажется прав и победит Александра крысиного. Победит, потому что в его мире допускается поэтическая вольность, условность жизни. А император ух как против всяких сновидцев и поэтов. Он считает, что его царство — это единственно возможная реальность, и тех, кто в этом сомневается, старается уничтожить. Он так тебя и испугался, потому что ты появился из сна, в нарушение всех его запретов и декретов, а значит, к тебе непременно должна притянуться Заклинательная Песня, а там и того хуже, глядишь, и вправду Лукоморье и Лукоморские Витязи оживут и явятся.
— Я не пойму что-то, — слабым голосом сказал Борис. — Так, стало быть, это все и в самом деле сон? Тогда почему же мы сражаемся, бежим, откуда эти раны, кровь?..
— Ах, откуда же я знаю, — сказал Степа. — Я же не Мудрец. Я только думаю, что это так кажется, что сон можно направить, куда хочется, что им можно управлять. Но ведь и про жизнь так кажется, и на самом деле, это она нас ведет, куда хочет.
— Ну хорошо, — продолжал спрашивать Борис, по-прежнему лежа, не вставая, хотя и удивлялся, что они так вот валяются, никуда не идут и где-то второй кот пропал, а от этого чувство тревоги и какая-то обида на него, — тогда скажи, почему ты веришь в спасительность поэзии?
— Опять теоретический вопрос, — вздохнул кот, — а я в теории не силен. Но ладно, ладно, ради тебя попробую ответить. Мне кажется, что в любом мире, и сказочном в том числе, существует высшая энергетическая, если пользоваться ученым языком, точка, — и это поэзия. Она спасает служащих ей от всех бед. Но если в бодрствующем мире, в действительной жизни поэт спасается только духовно, то в сонной, сказочной, то есть самой по себе уже духовной, поэзия оказывается материальной силой. Вот тебя же ведет вперед Заклинательная Песнь.
— Какая такая Заклинательная?..
— Но лишь тот, кто прозрел, свой высокий удел, Кто беде и опасности рад, — процитировал, усмехаясь, Степа.
— Как так?.. Но это же Эмили сочинила… Да потом я почти и не вспоминал последнее время эти строки, просто почти забыл… И Саша с Саней говорили, что это не Заклинательная, раз Эмили ее сама сочинила…
— Эмили сама сочинила, но ведь и ты сам идешь!.. А то, что не повторяешь эти строчки про себя каждую минуту и кажется тебе, что ты их забыл, — ну и пусть. Это только так кажется. На самом же деле они подтолкнули ведь тебя, направили, а дальше уж сам должен…
Кот замолчал, молчал и Борис. Потом спросил:
— А где же твой приятель?
— Должно быть, сбежал, — с неохотой ответил Степа. — Ему не хочется быть в чужом сне. Придется нам вдвоем добираться.
— Ладно, — согласился Борис, потому что ничего другого не оставалось ему делать. Эта комната с земляными стенами, земляным утоптанным полом, на котором они лежали, подложив только одеяла, все это обширное, как ему поначалу показалось, пространство, теперь виделось ему ловушкой, из которой надо как можно скорее выбираться. — Что же мы тогда валяемся и разговоры разговариваем?! Я-то думал, что мы твоего приятеля ждем. Надо идти.
Он встал на колени, уперся ладонями в пол, готовясь вскочить на ноги, но вид вальяжно развалившегося Степы охладил его.
— Пойдем, успеем еще, ты не торопись, — Степа потянулся, совершенно по-кошачьи изогнувшись всем телом. — Почему и не понежиться, не расслабиться перед последним рывком? А уж потом идти и не останавливаться, потому что будет нелегко.
Он вдруг внезапно вскочил на ноги, и лампочка без абажура, висевшая на длинном шнуре, замигала и загорелась вполнакала, стало сумрачно. Степа схватил топор и замер.
— Неужели они открыли Лаз? — прошептал он. — Эх, жаль мрачный друг мой удрал, как бы он пригодился нынче.
— Здесь я, здесь, — послышался угрюмый голос, и из отверстия в стене, ранее Борисом незамеченного, вывалился мрачный кот, измятый, изодранный, весь в земле. Впрочем, красные полусапожки котов давно уже от земли были черными. Вразвалочку он подошел к столу, с усмешкой посмотрел на Степу. — У своего подопечного бояться выучился? Опусти топор. Совсем было вас оставил, да вот вернулся, — слушая его, Степа принялся собирать на стол всякую снедь, пока второй кот мылся и говорил. — Совсем уж было свернул к выходу, да что-то мне подозрительное показалось у отводки Лаза, что к карнизу ведет. Вот я и вернулся. Хотя и нет у меня желания принимать участие в подвигах этого как бы Победителя Крыс, но никто не может сказать, что потомок кота из Кистеневки бросил кого-то в опасности. Да, не в моих правилах оставлять друзей в беде. Даже кот ученый, твой пресловутый братец Макс, мне в этом не откажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34