Сшибая с ног тех, кто попадался ему на пути, он ворвался в гостиницу. Его жена и насмерть перепуганные служащие со слезами метались вверх и вниз по деснице, ведшей из вестибюля на второй этаж.
– Все, что можно, – вниз, в подвал! Живо! – крикнул Раст, стараясь выглядеть как можно спокойнее. – Тащите вниз все столовое белье! Что? Да, грязное тоже… Только поаккуратней там!.. Ничего страшного!.. Вы видите, я нисколько не волнуюсь, а ведь я рискую целой гостиницей. Ничего, все будет в порядке… Мэри! – так звали его жену, – бери двух девушек и неси вниз все сверху, из шкапов. Только, ради бога, не увлекайся старьем и дрянью! Только самое ценное. Остальное снесем потом, если хватит времени… Дора! Вам придется заняться вещами, которые забыли в спешке наши клиенты. Это дело чести моей фирмы… Да не плачьте вы, в самом деле! Девушке, слава богу, сорок седьмой год пошел, а она чуть что – в слезы!.. Марта! Вам придется…
– А вы чего стоите, как афишная тумба? – накинулся он на Прауда, который все с той же неизменной и совершенно невыносимой кривой усмешечкой стоял в распахнутых настежь входных дверях, небрежно опершись о притолоку. Из-за его спины видна была густая толпа людей, которые, молча и тяжело дыша, бежали мимо «Розового флага» на север. – Помогайте, черт вас возьми! Помогите мне снести ящики с вином! Я вам хорошо заплачу! А потом мы с вами спрячемся в моем подвале…
– Я только зашел сказать вам, – отвечал Прауд, не меняя положения, что если вы действительно собираетесь баллотироваться в мэры города, то вам, на мой взгляд, следовало бы отправиться в Кремп. Смотрите, все оттуда бегут, как ополоумевшие тараканы. А ведь там, наверное, уйма раненых. Надо кому-нибудь возглавить спасательные работы. Кандидат в мэры, который бросил свой дом, чтобы спасать жизнь и имущество избирателей, такой кандидат, можете быть уверены, сделается и сенатором.
– Идите к черту! – заорал в ярости Раст, лихорадочно хватая с длинной никелированной полки бутылки с вином. – Все вы такие, без-ра-бот-ные! Лодырь на лодыре, попрошайка на попрошайке! «Ах, нас не обеспечивают работой!» А когда ему предлагают работу, за которую щедро заплатят…
Несколько бутылок выпали из его жарких объятий и с грохотом ударились о паркет, одна с сочным звоном разбилась.
– Чего вы скалите зубы, – продолжал Раст плачущим голосом. – Чтоб вас преисподняя проглотила! Знаете, сколько стоила эта бутылка? Этому коньяку цены не было!
– Я думал, что вы, как видный общественный деятель, не побрезгаете поехать с бездомным бродягой, как вы счастливо выразились, в ваш родной город Кремп, чтобы…
– Вы едете в Кремп?! – Раст даже рот разинул от удивления. – Но ведь там бомбы… Нормальные люди оттуда бегут… Ах, да, понимаю, зачем зарабатывать честным трудом три, я бы даже сказал – пять, да, пять кентавров, если можно куда богаче поживиться в брошенных домах… Да нет, что вы, Прауд! – побледнел он, увидев, что тот, засучивая рукава комбинезона, медленно двинулся к прилавку. – Это я так, это я пошутил… Как это я сразу не догадался: у вас там, наверно, завелась зазноба…
Прауд плюнул, снова отвернул рукава и вышел на воздух. Толпа запрудила дорогу. Он завел машину и, возбуждая недоумение среди бегущих, повел ее прямо по полю в сторону Кремпа.
До ближайшего пожара было метров четыреста, не больше, и, конечно, начинать надо было бы именно с него. Но после подлых слов трактирщика Прауд опасался без свидетелей приблизиться к горящим домам. Любой «порядочный» обыватель, бросивший все и вся, чтобы спасти свою шкуру, мог обвинить его в мародерстве. Что ж, придется махнуть прямо в Кремп. Не может быть, чтобы на весь город не оказалось хотя бы двух-трех десятков порядочных атавцев, не поддавшихся панике.
Прауд выруливал с поля на шоссе (беженцы шли уже не так густо), когда услышал женский голос, окликавший, видимо, его. Это была Дора, та самая официантка из «Розового флага», которую Раст только что обличал в том, что ей якобы минуло сорок шесть. От быстрого бега ее пышные и красивые каштановые волосы растрепались, тронутые преждевременными морщинами щеки порозовели, и только глаза, большие светло-карие глаза Доры сохраняли свое обычное, зло-настороженное выражение.
– Возьмите меня с собой! – сказала она, запыхавшись, и бросила на сиденье рядом с Праудом большой бумажный пакет. Затем, опершись правой рукой о машину, она левой сняла сначала одну туфлю и вытряхнула из нее снег, потом другую. – Только куда это вы так далеко? Надо заглянуть вон туда, – она указала туфлей в сторону пожарища.
– Дора, что это у вас там такое? – строго спросил Прауд, кивнув на пакет.
– Простыни… Мои собственные, можете быть в этом уверены, – вспыхнула официантка. – Надо же будет чем-нибудь перевязывать… И одеколон и ножницы тоже мои… Как вам не стыдно!
В ее голосе послышались слезы.
– Дора! – сказал Прауд. – Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я свинья. Я колоссальная свинья. А вы золотая душа. Кому сейчас в Атавии заботиться о честности, как не нам с вами, беднякам.
Массивная, несуразно плечистая и рослая, Дора удивительно легко и быстро забралась на заднее сиденье, и пока машина, буксуя в глубоком снегу, преодолевала эти несчастные четыреста метров, служанка Раста, сердитая и оскорбленная, успела разрезать на длинные полосы и свернуть в пухлые рулончики простыни с голубенькими метками «Д.С.», что означало Дора Саймон. Так именовалась она в тех редких случаях, когда ее неудобно было называть просто по имени.
– Вы все еще на меня сердитесь? – спросил после паузы Прауд.
Дора не ответила.
– Неужели вы бросили свои вещи, не убрав их в безопасное место? Хотя бы в тот же самый подвал?
Ответа не последовало.
– Удивительно, как вас отпустили эти милые старички Расты. Не может же быть, чтобы все их барахло уже успели снести вниз.
Дора снова промолчала.
– Умеете ли вы перевязывать? – продолжал свои расспросы Прауд, нисколько не обижаясь на ее молчание. – Вообще обращаться с ранеными? А то еще увидите кровь – и бряк в обморок! Такая плакса…
– Не беспокойтесь.
– Я не беспокоюсь, – рассердился Прауд. – Не хотите отвечать и не надо.
– Умею, – сказала Дора. – Полтора года практики. Хватит? – Она помолчала и самым безразличным тоном, на который только была способна, добавила: – Во Франции, Бельгии и Германии, если хотите знать…
– Ого! – обрадовался Прауд. – Коллега!
– Ну да, – сказала Дора. – Сейчас вы скажете, что тоже были санитаром.
– Не похоже?
– Ни капельки.
– Обидно. Может быть, вы перестали бы тогда дуться на меня. А мне казалось, что я вас видел раньше.
– Видели. Я вам подавала утром ваш несчастный бутерброд с котлеткой. Вы его жевали, словно это был бифштекс.
– Должен вас поздравить: вам удалось выбрать для меня самый ничтожный из всех бутербродов.
– Много вы понимаете в бутербродах!
– Зато я с детства разбираюсь в вопросах сытости. Я остался голоден, как двадцать тысяч волков.
– Ну, уж и двадцать тысяч!
– Вспомнил! Я вас встречал в Страсбурге!
Он никогда не бывал в Страсбурге, но ему очень хотелось, чтобы она отвлеклась от мыслей о нанесенной ей незаслуженной обиде.
– Вы бывали в Страсбурге? – оживилась Дора. – Правда, красивый город?
– Меня привозили в этот красивый город. Я там лежал в госпитале. – Это была сущая неправда. Он лежал в госпитале в городе Мец.
– Нет, – сказала разочарованно Дора, – в Страсбурге наш госпиталь не стоял. Наш госпиталь базировался в Меце. Есть такой город во Франции, называется Мец. Так себе город.
– Ого! – рассмеялся Прауд. – Я и в Меце лежал. В декабре сорок четвертого.
– Всюду вы лежали! – фыркнула, в свою очередь, Дора. – Когда же вы воевали?
– В остальное время… А где вы обучались перевязывать? На медицинском факультете Эксептского университета?
– Ну, конечно, – снова фыркнула Дора. – Как раз вместе с дочками трех миллионеров. Вон тут они, а тут же рядышком я… И в стирку белье мы брали с ними на пару… И когда у них, бедняжек, провалилась крыша в лачуге, я взяла их к себе, во дворец… – Она согнала с лица улыбку и переменила тон: – Я полагаю так: одеколон и ножницы возьмете вы. Бинты будут у меня. – И, сунув в карман его комбинезона флакон и ножницы, приготовилась выбираться из машины.
Горели три коттеджа. Обуглившиеся балки, оконные рамы, измятые, потерявшие свой обычный лаковый блеск обложки журналов, покореженные остатки телевизора – все это, вышвырнутое взрывом, валялось на оттаявшей, бурой поверхности аккуратных, любовно возделанных клумб, украшавших фасад одного из горевших зданий. Если выражаться точнее, следовало бы сказать: бывший фасад, потому что передней стены не было. Сквозь провал виднелась, словно в разрезе на строительной выставке, двухэтажная коробка, разбитая на несколько клеточек-комнат, в которых только что теплилась жизнь людей, которым не было дела ни до Атлантического пакта, ни до арабской нефти, ни до малайского каучука, ни до государственного строя в других странах. Правда, им нравился генерал Зов, но они думали о нем только в те короткие минуты, когда субботним вечером разглядывали в свежем номере журнала его многочисленные фотографии. «Такой парень, можете быть спокойны, задаст перцу этим большевикам, если они вдруг попрут на нашу Атавию!» Сейчас было весьма затруднительно узнать их мнение о войне и генерале Зове, потому что их уже не существовало.
Человек с голым, покрасневшим от холода черепом, очевидно глава погибшего семейства, стоял неподалеку с одеялом подмышкой, глядя на развалины своего дома стеклянным, неподвижным взглядом, и странно улыбался.
– Господин Олькотт, голубчик! – выскочила из машины Дора. – Какое несчастье! Неужели госпожа Олькотт?.. И Бобби?.. Хотя нет, Бобби сейчас должен быть в школе… Боже мой, у вас кровь на спине! Вы ранены? Сейчас я вас перевяжу…
– Бобби тоже был там, – улыбнулся Олькотт. – У него была повышенная температура, и он сегодня не пошел в школу… Я его сам не пустил в школу. Правда, смешно?
Влажный ветер колыхал кончики его тщательно повязанного галстука и вырвавшиеся на волю занавески соседних уцелевших домов.
Дора стащила с безучастно улыбавшегося Олькотта окровавленный пиджак, задрала ему на голову сорочку: рана была пустяковой.
– Куда вы?! – крикнула она Прауду, бросившемуся к ближайшему сараю. Дайте мне сначала одеколон и ножницы.
– Спросите у него, где они были в это время, – сказал Прауд. – Может быть, их еще можно спасти.
– Где они были, когда это все произошло? – спросила Дора у Олькотта.
Он молча показал в сторону дома. Большего от него нельзя было добиться. Он покорно стоял, пока Дора его перевязывала, не сопротивлялся, когда она усаживала его в машину. Он ни разу не посмотрел на Прауда, который, прихватив в сарае лопату, лом и топор, кинулся по лестнице с пылавшими перилами во второй этаж.
Но только Прауд сделал по ней первые пять-шесть шагов, как она покачнулась и стала медленно оползать вниз. Еле успел Прауд выскочить из развалин, как и лестница и перекрытие второго этажа обрушились, взметнув тучу пыли и искр. Огонь вспыхнул, словно в него плеснули бочку бензина.
Подбежала Дора, оттащила оглушенного Прауда в сторону.
– Здесь уже больше ничем не поможешь. Побежим к дому Грехэмов… Дайте мне топор.
В пустой оконной раме соседнего уцелевшего коттеджа показалось чье-то испуганное лицо.
– Эй, вы там! – закричал ему Прауд. – Хватайте что-нибудь подходящее и спускайтесь поскорее к нам! Будем спасать Грехэмов.
Он никогда и в глаза не видел никого из этих Грехэмов, но сейчас убил бы на месте человека, который не пошел бы с ним спасать Грехэмов.
– У нас в доме выбило все стекла! – жалобно отвечал человек из уцелевшего коттеджа и скрылся в глубине комнаты. Через несколько мгновений он выбежал на улицу с каминной кочергой.
– У нас выбило все стекла, буквально все стекла! – повторил он. – Ужас какой – абсолютно все стекла! И меня чуть не убило куском известки… Весь паркет завалило известкой!
Вместе они взломали заклинившиеся двери дома Грехэмов и тут же по ту сторону дверей обнаружили самого Грехэма и двух его ребят, которые чуть не задохнулись под тучным телом своего отца. Зато они совсем не обгорели. Мистер Грехэм был без сознания.
Пока Дора приводила его в чувство, а мужчина с кочергой бегал скликать на помощь соседей из уцелевших домов, Прауд повел упиравшихся и рыдавших ребят в свою машину. С ними было очень трудно справиться: крепкие и рослые ребята – мальчику лет одиннадцать, девочке, очевидно, годом меньше. Два раза им удалось вырваться из его рук. Быть может, их пугал этот неизвестный мужчина в комбинезоне с измазанным сажей и кровью лицом. Как бы то ни было, но именно это их отчаянное и бессмысленное сопротивление и спасло им жизнь.
Когда Прауду удалось, наконец, оторвать их от стонавшего Грехэма, он услышал громкое и беспрерывное хрипение автомобильного гудка, который узнал бы среди тысяч других. Это был гудок его машины.
«Этот Олькотт окончательно очумел! – подумал он с раздражением. – Как бы его не пришлось отвозить в сумасшедший дом!..»
Затем послышалось урчание включенного мотора.
«Еще угонит машину бог весть куда!..»
Прауд вообще не любил, когда кто бы то ни было садился за руль его «фордика»: для посторонних рук это было слишком хрупкое и дряхлое создание.
Он метнулся в ту сторону, где темнел на отсыревшем снегу испытанный помощник и друг его многолетних странствований. Ребята испуганно заорали. Не в силах противостоять его сильным и нетерпеливым рукам, они повалились на снег.
А тем временем машина, управляемая Олькоттом, с треском и фырканьем дернулась с места и помчалась прямо на своего хозяина. Прауд замахал руками, стал кричать Олькотту, чтобы тот остановил, немедленно остановил машину! Но Олькотт не слышал его. Он никого и ничего не слышал, весь во власти замысла, который казался ему чрезвычайно удачным и многообещающим.
Не снимая пальцев с кнопки надрывно завывавшего гудка, он, не доехав метров пятидесяти, резко свернул вправо от бежавшего ему навстречу Прауда и на полном ходу, сквозь раскаленный кирпичный барьер обвалившегося фасада въехал в полыхающее чрево своего гибнущего дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62