18.35 - поставили трал. 18.45 - затралили мину выбрали трал. 19.15 - поставили трал. 19.20 - затралили мину, выбрали трал..."
- Представляете, - командир опять покосился на фотографию "Стремительного", - через каждые десять-пятнадцать минут доставали мину. Через каждые десять-пятнадцать минут их поджидала смерть...
Да, передо мной были подлинные документы о подвиге, ставшем легендой. Я с нескрываемым волнением смотрел на пожухлые листки. И, как бы упреждая мой вопрос, командир пояснил:
- В штабы, в канцелярии писал запросы. Еще курсантом начал. Кое-что удалось раздобыть. Да, признаться, и помощников хватает. Все, кто служит, кто бывал на нашем корабле, стараются помочь при первой возможности. Как раз перед самым походом получил я письмо которое ждал больше десяти лет. Прислал матрос, что плавал на теплоходе. "Стремительный" тонул у него на глазах. С Петром Семыниным матрос был знаком еще по учебному отряду. Пусть все читают это письмо, не одному мне оно адресовано. Вот, прочтите... А стенд, его так и можно назвать - "Подвиг "Стремительного".
П и с ь м о, а д р е с о в а н н о е в с е м.
"Здравствуйте, товарищ Гренин!
Во-первых, сообщаю, что запрос относительно гибели "Стремительного" получил я из райвоенкомата, который сообщил и Ваш адрес.
Коротко о себе. Рождения двадцатого года. Работаю слесарем в вагоноремонтном депо. А в сорок первом году плавал сигнальщиком на известном Вам теплоходе. Как я понял, Вас интересуют подробности относительно "Стремительного". Могу рассказать только о том, что сам видел.
От пирса мы отошли почти одновременно. Старшина 2-й статьи Петр Захарович Семынин действительно привел перед самым отходом мальчонку, потерявшего родителей. Выходит, значит, это были Вы. Но я, признаться, Вас в личность не помню - много ребятишек мы тогда переправляли на наш берег. Если не сбиться со счету, так около двух сотен наберется. Почти столько же было у нас на борту женщин, раненых бойцов.
Как сейчас, помню, вышли мы в четырнадцать ноль-ноль на траверз маяка. Оружия, понятно, никакого у нас не было, и потому на мачту подняли флаг с красным крестом, как на госпитальных судах. И надо сказать, что на этот флаг мы сильно надеялись. Фашист, он хоть и зверь, но даже зверь имеет понятие, кого можно трогать, кого нельзя. Сопровождать нас было приказано "Стремительному", у которого, как Вам известно, тоже не ахти какие силы. Шел сопровождающий рядом с нами. Так что я совершенно отчетливо видел старшину Семынина, который стоял на мостике.
Сначала, пока шли по чистой воде, все было спокойно. Но ненадолго. Фашистские самолеты налетели неожиданно, вынырнули из-за солнца коршунами - и на теплоход. "Стремительный"-то мелкая цель для них. Пролетели бреющим, так что могли определить, какое судно под ними, наверное, и флаг с крестом различили. Но в следующем развороте сбросили, стервецы, бомбу. К счастью, она в теплоход не попала. Пулеметчик "Стремительного" успел поймать в прицел одного бандита и дал по нему очередь. Самолет закачался в воздухе, от его крыла полетели вниз обломки. Но гитлеровец выровнял машину. Высунул из кабины голову и пронесся еще раз над теплоходом. Потом круто поднялся вверх, чтобы зайти для повторной атаки.
"Держитесь, товарищи!" - крикнул нам Петр Семынин.
Снова пронеслись над нами самолеты врага. Со страшным свистом бомбы падали в море. Одна из них разорвалась совсем рядом с теплоходом, в борт ударили осколки, в пробоины хлынула вода.
"Готовы помочь!" - просигналили со "Стремительного". Но мы справились сами - на "Стремительном" тоже было жарко. Я видел, как ранило пулеметчика, - качнувшись, он сделал несколько шагов по палубе и упал на леера.
Воздушная атака была отбита, но впереди нас поджидала другая беда мины. Море буквально кишело черными рогатыми шарами. И самое страшное было в том, что на поверхности их было меньше, чем на глубине. Прошедший впереди тральщик смог очистить лишь часть фарватера, и мы каждую минуту ожидали взрыва.
Мины были повсюду. То и дело слышалось: "Слева по борту мина!", "Мина справа!". Матросы легли на палубу и, свесившись за борт, отталкивали мины шестами. Но шесты не всегда могли выручить. И тогда раздавалась команда: "Добровольцы, за борт!" Добровольцами вызывались все. Я тоже прыгал в воду несколько раз и руками отводил мины от борта.
А тут опять вражеские самолеты. Опять нацеливаются на теплоход. И опять вся надежда на моряков "Стремительного". Я видел, как раненого пулеметчика заменил Семынин. Прогремела очередь, за ней вторая, третья. И вдруг огромный шар черного дыма появился на месте головного самолета. Попадание по бомбам! Второй самолет пошел как-то боком: один мотор у него не работал, видно, тоже досталось. Снова заговорил пулемет Семынина. Самолет, покачиваясь с крыла на крыло, терял высоту. Левое крыло стало разваливаться. И в это время пулеметная очередь ударила по фюзеляжу. Самолет рухнул в море.
Я тут же передал Семынину семафором: "Спасибо. Молодец!"
"Вас понял, будем продолжать в том же духе", - ответил он.
Следующие полчаса прошли сравнительно спокойно. А потом случилось то, что до сих пор не могу забыть. Перископ вражеской подводной лодки мы увидели почти одновременно - и с теплохода и со "Стремительного". И еще через минуту раздался голос, который и сейчас звучит в ушах. Наш сигнальщик крикнул: "След торпеды!"
В ту же секунду мы, стоявшие на верхней палубе, увидели бурун, который несся прямо на нас. Что-либо предпринять было уже невозможно. Ни отвернуть, ни сбавить ход - ничто не поможет. И в этот момент "Стремительный" словно подпрыгнул, сделал рывок и подставил торпеде свой борт. Он принял удар на себя. И удар этот был настолько сильным, что "Стремительный" раскололся, как грецкий орех, и сразу начал тонуть.
Потрясенные увиденным, мы стояли на палубе. "Стоп, машины! скомандовал капитан теплохода. - Спустить шлюпку!" Мы спустили шлюпку в надежде кого-нибудь подобрать. Но на волнах качалась лишь бескозырка. Она наверняка принадлежала Семынину: на верхней палубе в момент взрыва находились только двое - он и командир. Бескозырку я сохранил и берегу, как святую реликвию, потому что "Стремительный" спас нам жизни.
Коротко о Семынине. По годам он мне ровесник. Детдомовский. Так что родных нет. Был настоящим человеком морской души. Очень любил ребятишек.
С военно-морским приветом,
Ваш Николай Стружаков, бывший
сигнальщик".
- Вот бы попросить у него бескозырку, - сказал я.
Командир молча сложил письмо и протянул мне папку.
- Оформите стенд - вернете.
Вопреки всем правилам я положил папку не в рундук, а под подушку. А для надежности надвинул на нее угол пробкового матраса.
6.
Я вспоминаю тот день, когда мы с Борькой только-только свалили экзамены - и в лес. "Эге-ге-гей! Хо-хо-хо-хо! Здравствуй!" - это эхо невидимой белкой мечется с дерева на дерево, вторя нашим голосам.
- Давай наоремся вдоволь, - предлагаю я.
- Давай, - соглашается Борька.
И мы кричим, кричим до хрипоты: после торжественной тишины экзаменационных дней это доставляет особое удовольствие.
Наверное, ничего нет в мире красивее подмосковного июньского леса. Бредешь по тропе, словно из сказки в сказку: вот завороженным хороводом стоят белые березы; сними с них чары - и они закружатся на мураве, как девушки из знаменитого ансамбля; а из-за хоровода уже выглядывают кряжистыми парнями дубы. Сколько силы затаенной - потягиваются, вывертываются ветвями-руками вверх, кто кого перемахнет; глядишь, а на поляну выбежала елка, и кругом разноцветными огоньками ромашки, колокольчики, словно какой-то великан нес огромный букет да вот и обронил самые диковинные цветы.
А с чем сравнить настоянный на разнотравье и чуть-чуть разбавленный можжевельником да хвойником лесной воздух! И уж конечно, ни один искусный орнитолог не в силах передать даже высококачественной записью голоса птиц в природе.
Подмосковный лес - сказка, которую надо читать медленно и в уединении.
Всю эту красоту я видел, но как бы краем глаза, потому что рядом вышагивал Борис, и мы изощрялись друг перед другом, выкрикивая всякие несуразности. Но вот тропка наша круто завернула влево, и, чтобы срезать угол, мы перепрыгнули через канаву, на дне которой, подернутая ряской, зеленела вода. Траншея. Верст за сорок-пятьдесят от Москвы все леса изборождены старыми, как шрамы, траншеями и окопами.
Выбрав кочку посуше, я прыгнул в траншею - она была мне по пояс - и пригнулся, затаясь.
- Паш! Ты куда пропал? - обернулся Борька, прошагавший далеко вперед.
Я не откликался.
- Эй, ты где? - с заметным беспокойством еще громче спросил он.
Я выждал пару минут и что есть силы закричал:
- Ура-а-а! Полундра-а!
- Ладно тебе, хватит дурачиться, - сказал Борька, увидев меня, выглядывавшего из траншеи. - Подумаешь, окопа не видел!
- Ты поди-ка лучше сюда, - поманил я, - смотри, какой отсюда обзор.
Сколько окопу лет? Можно точно сказать, не спрашивая никого. Расчет простой: подмосковные окопы могли быть вырыты только осенью сорок первого года.
За это время гибкие, тонкие саженцы стали крепкими деревцами, и возможно, что обзор из траншеи был шире, чем сейчас. Но три десятка лет ничто для взрослого дерева, такого, например, как дуб. Кто бывал в селе Коломенском, видел, наверно, дубы, которым уже шестьсот лет. По сравнению с ними деревья, что столпились возле траншеи, - малыши.
Значит, вот эта корявая, изможденная липа видела солдат в касках, что выжидали врага. Вернее, они на перекуре между атаками поглядывали на липу: мол, спасибо, маскируешь неплохо. И на березу, что опустила ветки над траншеей. Ну, на сколько могла она подрасти за эти годы? Все выглядело так, как тогда, почти так...
Действительно, любопытное свойство человеческой натуры: дай-ка я погляжу на мир глазами своего предшественника и побуду на том самом месте, где стоял он. Неспроста же в мемориалах или музеях чаще всего задают одни и те же вопросы: "Скажите, и в то время это выглядело так же?"
Людям история дороже в подлинниках, а не в дубликатах. И потому они с детской наивностью ищут место, где Петр I изрек: "Здесь будет город заложен". Потомки Стеньки Разина лезут на утес, чтобы глазами вольнолюбивого предка глянуть на Волгу. Таких мест по всей нашей Родине сотни, тысячи. И хотя несоразмерны по времени и различны по значимости экспонаты - ржавая кольчуга и продырявленная солдатская каска минувшей войны, - их соединяет незримый проводок, по которому пульсирует память.
- Борь, - сказал я, - вот здесь стояли солдаты, когда на них пошли фашистские танки.
- Ну и что? - Борька с недоверчивостью посмотрел на окоп. - Не было здесь танков, немцы не дошли до Апрелевки километра два.
- Как это "не было"? Кто успел подсчитать километры? Здесь был бой, - не согласился я. - Очевидцы рассказывали.
- Какие очевидцы? Те, что в бомбоубежищах сидели? И потом, даже если так. Какой смысл солдатам стоять против танков, если пули о броню все равно как об стенку горох? Против танков нужно было танками.
"Нужно было" - любимая Борькина фраза, как я заметил, очень подходящая в тех случаях, когда речь идет о том, что уже произошло. Продули, к примеру, в волейбол - Борис тут как тут: "Нужно было блоки чаще ставить". Правильно заметил. Но мог бы и раньше подсказать. Сам-то где был?
- Нужно было... - продолжал Борька развивать свою мысль, а я уже не слушал его. Я только предположил на миг, на минуту, что...
Да, именно сегодня, именно сейчас, именно из этого ольшаника показался броневой лоб танка. Стальная громада с белым крестом выползла неуклюже, но уверенно покатила, скрежеща гусеницами, по нашему лесу. И против этого чудовища остались не кто-нибудь, а именно я, именно Борька.
Не может быть! Это сон или явь? Как же это случилось? Почему война не остановилась на границе, далеко-далеко от Москвы?
Я представляю мать, ее руки в земле - пропалывает грядки. Ей и в голову не может прийти, что километрах в двух от Апрелевки - танки. Никто не знает, что это война. По рельсам звонкий перестук электричек. На заводе грампластинок прессовщицы загоняют в черные диски музыку. В магазине покупатели переругиваются с продавцом. В детском саду ребятня играет в палочку-выручалочку.
А в апрелевском лесу - фашистские танки. Именно сегодня, именно сейчас, именно из этого ольшаника, что курчавится метрах в ста от окопа.
- Борь! - говорю я. - А что, если бы сегодня в апрелевском лесу появились фашистские танки? И ползут сейчас на эту траншею? А вокруг уже ни души. И танками пройдено полторы тысячи километров, а перед ними осталось лишь сорок два до Москвы. Что бы мы с тобой сделали, а, Борь?
- Фантазер же ты! - снисходительно улыбается Борька. - Разве теперь допустят, чтобы кто-то дошел до самой столицы? Если война и будет, все решат ракеты. Нажал на клавишу - и поминай как звали. Враз или города, или страны, если маленькая, нет. Военные на ракетных пультах, как на роялях, будут играть.
- Ну, а все же, - настаиваю я, - допустим.
- Нечего и допускать, - отрезает Борис, и я вижу, что мои вопросы начинают его раздражать. Как хорошо все-таки, что эта траншея старая.
...Почему я вспомнил о нашей, казалось бы, ничем не примечательной прогулке? Ах да, в этот самый момент я сел было за письмо, в котором хотел рассказать о подвиге "Стремительного". И опять ничего не клеилось. Думаю, получит Борька, прочтет и начнет прикидывать: "Кто увидел торпеду? Командир и сигнальщик? А остальные - нет? Значит, командир "Стремительного" принял единоличное решение, ни у кого не спросясь? Но те, другие, кто был в машинном отделении, в рубках, может, они не захотели бы погибать. Имел ли командир право давать в таком случае команду? Можно было бы по-другому..."
Но я не хочу, чтобы было по-другому. И хотя Борис - мой товарищ, можно сказать, кореш, я не хотел бы, чтобы в такую минуту он находился на мостике "Стремительного".
Бывает же такое - лучшие качества, свойства характера, которые так ценил в человеке, вдруг оборачиваются другой стороной. В Борисе мне больше всего нравилось его умение быть самим собой. Он мог прямо сказать учителю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15