Распоряжался всем начмил, толстый, красный, с орденом в пунцовой розетке на гимнастерке. Его зычный голос повелительно господствовал над нестройным гулом толпы.
Из пламени время от времени с треском вырывались искры и осыпали всех. Одна искра, как жучок-светлячок, попала мне на руку, и я долго плясал, как от укуса пчелы.
Люди с баграми и ведрами суетились, толкались, кричали и мешали друг другу.
На Васю Проскурина накинули мокрую попону, и он бросился в огонь. Я замер. Вслед Васе направили струю из брандспойта. Вася влез в окно отцовского кабинета, и пламя поглотило его. Через некоторое время из окна полетели папки с бумагами. Потом высунулся Вася и крикнул:
- Давай еще кто на подмогу! Одному не поднять!
На помощь ему полез, тоже завернутый в облитую попону, молодой милиционер Мамочка. Его так звали все, потому что фамилия его была Мамочкин. И его поглотил огонь. А если не вылезут? Нескончаемо долго потянулись минуты.
Но вот среди пламени что-то зачернело в окне, и через подоконник перевалился окованный железом купеческий сундук. Это отцовский сейф. В нем важные документы.
Едва смельчаки успели выскочить, как рухнул потолок. Огненные брызги тугой струей ударили вверх и в стороны. Стало еще ярче и жутче.
Васю Проскурина и Мамочку тут же, на площади, перевязывал доктор. Они дымились, как загнанные лошади, и болезненно морщились.
У Васи совсем не было бровей и ресниц, и он как-то беспомощно и удивленно хлопал голыми веками. У Мамочки от великолепного чуба остался жалкий порыжевший клок, висевший сосулькой. Мамочка время от времени хватался за него, и в глазах его было неподдельное горе. Чуб его был самым красивым на селе. Когда Мамочка шел по улице, он всегда победоносно встряхивал им. Я тоже мечтал завести себе такой чуб.
- Берестовы, Берестовы горят! - раздался крик.
Я страшно удивился, глянул на свой дом и ахнул. Наша крыша дымилась, как курится прорубь в сильные морозы. Кое-где поплясывали злые верткие огоньки, и, будто из решета, сыпались на крышу жучки-светлячки из огненных смерчей, что рождались в пламени райкома.
Стали тушить нашу крышу. Огоньки быстро попрятались, и крыша мокро почернела.
Райком сгорел.
Под утро прискакал отец. В эту ночь он был в Бийске.
- Документы как? - спросил он, не слезая с коня.
Гнедко загнанно ходил под ним взмыленными боками.
- Спасли, Пантелей Данилыч. Что смогли, спасли, - ответил дядя Митя второй секретарь райкома. Теперь он был в штанах.
На пожар дядя Митя прибежал в одних подштанниках и выделялся как белая ворона среди черных.
- Вот только опись имущества раскулаченных погорела, - понизив голос, добавил дядя Митя.
- Та-ак, - протянул отец и тяжело перенес через седло ногу. Грузно спрыгнул с пошатнувшегося коня.
Постоял у пожарища, пнул смрадно дымящуюся головешку.
- Спаялись, гады, как ужи по осени. Ну нет, наша перетянет! - с силой хлестнул плеткой по голенищу и пошагал в ГПУ.
Глава шестая
Настал июнь, занятия в школе кончились, мы перешли в пятый класс.
Делать нам теперь нечего, и мы каждый день пропадаем в степи: то играть туда уйдем, то гнезда зорить, то сусликов ловить, а то и просто походить, поглазеть.
Собираемся обычно у Федькиной избы на краю села.
Но однажды Федька исчез. Как сквозь землю провалился. Три дня мы его не видели. Приходили к нему, мать говорила:
- Удирает куда-то, варнак, на целый день! Сама не доищусь.
Куда он удирает? И почему без нас? Это становилось загадкой.
На четвертый день мы были свидетелями того, как Федька слезал с вышки бани. Он был чумазый, будто ночевал в трубе, и какой-то очумелый, вроде белены объелся.
- "Таинственный остров" читал. Ух!..
Пустыми глазами посмотрел на нас. Он был где-то там, в непонятном для нас мире.
- Ух!.. - ошалело потряс он вечно не чесанной головой. - Ух!.. - в третий раз ухнул он.
- Чего ты разухался, как филин? - возмутился Степка. - Ты почему один читал? Друг называется.
- Шибко завлекательно. Силов не было до вас добежать.
- Ладно, мы тебе припомним, - пообещал я.
- Ух и люблю книжки читать, - сказал Федька, нисколько не обращая внимания на наше возмущение. - Заливисто читаю.
И посыпались из него слова, как грибы из лукошка: "Дункан", "пираты", "воздушный шар"...
- Эх, сесть бы на воздушный шар и полететь бы! - мечтательно закатил глаза Федька. - Лететь, лететь бы - и на остров прилететь! Там бы жили себе и пиратов бы ждали. Я бы главный был, этим... как его? Смитом. А ты бы, Ленька, - негром, а Степка бы - каторжником Айртоном.
- Чего это ты меня - каторжником! - рассердился Степка. - И почему это ты главный, а не я?
- Потому, что я книжку читал, - резонно ответил Федька, - а не ты. И не знаешь, что делать надо по книге.
- Все равно не хочу быть каторжником, - сказал Степка, - я Чапаевым хочу быть.
Мне тоже совсем не хотелось быть каким-то негром. Я тоже хотел быть Чапаевым или, на худой конец, Петькой-ординарцем. Так мы в тот раз и не договорились, кто кем будет, но мысль куда-нибудь полететь крепко засела в нас. Полететь не полететь, а вот пойти до гор, что синели на горизонте, стало просто невтерпеж. И однажды встали мы спозаранку, захватили по горбушке хлеба, нащипали луку на грядке, сольцы завернули в тряпочку и айда! - пошагали.
Что там за синими горами, за широкими долами? Неведомые страны с индейцами, что носят орлиные перья в волосах? Океан-море? Острова с пальмами и обезьянами? Мир велик и удивителен! И все хочется видеть.
Мы уже порядком устали, съели на ходу и горбушки хлеба, и лук, а горы не придвинулись ни на капельку.
- Мерещатся они, - угрюмо говорит Федька. - До бесконца-краю идти надо.
- Настоящие они, только идти больно долго, - отвечает Степка.
- Отдохнем тогда, - предлагает Федька и первым заваливается в траву на опушке березовой рощицы.
Лежим задрав ноги. Степка поглядывает на Федьку, и на губах его притаилась плутоватая улыбка. А Федька мечтательно уставился на небо и грызет длинную травяную былку.
- Федьк, а Федьк, - держит Степка в руках одуванчик, - закрой глаза, а рот открой - фокус-мокус покажу.
Федька подозрительно косит глазом, перестает грызть былку. Федька страсть как любит фокусы, но Степке он не доверяет. Однако желание узнать фокус настолько велико, что он забывает о предосторожности и до ушей растворяет рот, на совесть зажмурив глаза. Степка быстро сует в рот одуванчик. Федька плотно прихлопывает губы, а Степка медленно вытягивает уже оголенный стебелек. Федька ошалело хлопает глазами и начинает ругаться; изо рта летят мокрые парашютики от одуванчика.
- Я бы его целым вытащил, - говорит Степка. - А ты дверки-то захлопнул. Испортил фокус.
Федька лезет на Степку с кулаками, тот увертывается. Потом они сопят, стараясь свалить друг дружку, но никто не пересиливает.
- Погоди, еще закукарекаешь у меня, - обещает Федька, отдуваясь.
Мы знаем, чем он грозит. Гипнозом. Федька хочет стать гипнотизером. Для этого, утверждает он, надо не мигая просмотреть час в одну точку. Глаза от этого станут пронзительные, и все подчиняться будут. Придешь, к примеру, в сельпо, глянешь на продавца и про себя скажешь: "Дай килограмм конфет". Он тебе и отвалит, в бумажках или леденцов в жестяных баночках. И не за деньги, а так просто, за здорово живешь. Он даже помнить не будет. Затмение найдет.
Мы все усердно упражняемся в гипнозе. Но через две-три минуты глаза начинают слезиться - и сморгнешь. А сморгнул - всё. Начинай сначала. Час не моргать надо.
Федька говорит: "Упертый я человек, сделаюсь гипнозом". Мне и Степке он говорит, что все равно ничего у нас не выйдет. Для гипноза надо иметь черные глаза. А у Степки глаза голубые, у меня - серые, и только у Федьки - черные. И вообще Федька черный, как грач, а Степка - белобрысый, а я - какой-то средний, ни черный, ни белый.
- Заставлю без штанов в крапиве сидеть! - грозит Федька.
Но Степка уже занят другим. Он ободрал с прутика кору и воткнул его в муравьиную кучу. Прутик враз покрылся муравьями. Степка стряхнул их и с наслаждением стал слизывать с прутика капельки муравьиного сока. Мы тоже следуем его примеру и лакомимся кисленьким соком.
- А ударила бы сейчас золотая молния, - говорит Федька, - и мы бы нашли ее. Вот было бы здорово!
Да, хорошо бы такую молнию найти. Мы бы сразу мастерами на все руки стали, аэроплан бы сделали и летали бы на нем, а зареченские лопнули бы от зависти. А еще бы... еще бы что? Еще бы рогатки сделали, которые без промаха бьют - только камушек вложи и натяни, а там он сам полетит куда надо. Еще мост новый через Ключарку построили бы, как отец мечтает, и тракторов бы в колхоз наделали, и всех бы кулаков - под ноготь.
- Где это Воронок скрывается? - спрашивает Степка, глядя в глубь березовой рощицы.
Мысль о Воронке давно волнует каждого из нас, но мы не признаемся друг дружке. Степка первым высказывает общее опасение. Федька даже бледнеет при упоминании этого имени, и глаза его испуганно округляются.
Где-то здесь, в степи, а вернее - вон в тех веселых островках леса скрывается со своей бандой Воронок. А ну как вынырнут из того вон овражка немытые бородатые бандюги и скажут: "Ага, попались! Вы за Советскую власть? Вяжи их!"
Нам не по себе от этой мысли, и горы уже кажутся не такими заманчивыми. Молчим, поглядываем по сторонам: не появятся ли верховые. Бандиты, конечно, на конях, с обрезами.
Первым сдается Федька.
- Я дальше не пойду, нога расхворалась.
Он морщит лицо и хватается за ногу, которая давным-давно зажила. Мы со Степкой переглядываемся, выжидаем, кто что скажет. Наконец Степка недовольно ворчит:
- Вечно с тобой так. Что-нибудь да стрясется.
Теперь уж и мне можно сделать вид, что уступаю.
Путешествие наше кончается тем, что нежданно-негаданно подъезжает к нам мой отец в плетеном пестерьке, заложенном Гнедком, молодым ленивым жеребчиком. Отец натягивает волосяные вожжи, с веселым прищуром оглядывает нас из-под широких ежистых бровей.
- Садитесь, мигом домчу. Конь - зверь, поменять бы где.
Мы лезем в пестерек.
- Куда ходили?
- В горы хотели, дядя Пантелей, - разбалтывается Федька. - Да забоялись. Воронка забоялись.
Отец хмурится.
- Без толку не шляйтесь по степи... Но! Но-о! - причмокивает на Гнедка.
Тот даже и ухом не ведет. Косит глазом хитро, высматривает, где кнут. Отец показывает, Гнедко мотает головой: ага, мол, вижу, и берет с места валкой рысцой.
- До гор я вас довезу, дайте вот только с коллективизацией управиться. Пионерский лагерь там откроем. Есть такая думка в райкоме... Но! Но-о! - прикрикивает на Гнедка, который под шумок уже пошел шагом.
Отец мотает махорчатым плетеным кнутом, Гнедко спотыкается.
- Заспотыкался, волчья сыть! Никудышный жеребчик. Обменять надо... Да-а, есть думка в райкоме: сделать для крестьянских ребятишек пионерский лагерь в самом красивом месте. В Белокурихе.
Отец смотрит на нас, что-то прикидывает.
- Не надоедает без толку болтаться? Делом бы занялись. Кругом такое, а вы в сторонке. Не к лицу пионерам это. Надо с вашей учительницей потолковать, к делу вас пристроить.
Он довозит нас до увала. Здесь мы слезаем.
Возвращаясь из разбойничьих набегов на степь, мы всегда отдыхаем на увале. Привольно здесь, ясно небо. Набегавшись вдосталь, лежим на зеленой бархатной мураве и бездумно глядим на мир, на степь, ровную-ровную, как туго натянутый цветастый полушалок, какие носят девки в нашем селе. По этому степному полушалку кое-где складки мелколесья и березовых колков, куда весной бегаем мы пить кисло-сладкий березовый сок. На горизонте вздыбилась голубая гряда Алтайских гор. Если прищуриться, то расплываются они водяными радужными кругами.
Внизу - село. Перед селом - речка. Тихая, светлая Ключарка.
Течет себе вилюшками по степи, поблескивает на солнце. По речке и село окрестили. Ключаркино - наше село.
У самой околицы - мост, неподалеку от него, на взлобке увала, камень. Говорят, что Чингисхан поставил, перед тем как на Русь двинуться. И сидел тут будто и гадал: останется голова на плечах иль нет?
На этом камне теперь сидит огромный беркут, хищно щелкает железным клювом и гортанно клекочет. На нас он не обращает внимания, смотрит куда-то вдаль холодными глазами, и в клекоте его что-то тоскливое и древнее.
Стар беркут. Сидит нахохлившись, похожий на копешку почерневшего от дождей сена. О чем думает он? Может, тоскует, что не под силу уже подняться в поднебесье, и зоркими глазами увидеть в степи зайца, и упасть камнем из-под облаков, и вкогтиться в бедного косого. Наверное, скоро он из последних сил поднимется к самому солнцу и, сложив крылья, упадет на землю и разобьется. Так умирают орлы.
Мы с почтением и страхом смотрим на птицу.
Выше камня, на сугреве, стоит дощатый памятник со звездой, вырезанной из консервной банки. Могильный холмик осел и густо порос сорной травой. На могилках почему-то всегда полынь растет, сурепка, лебеда.
На облезлой, шершавой, покрашенной в красный цвет тумбе можно разобрать выжженную корявую надпись: "Филимон Арепин. Убит кулацкой пулей за марксизм". А ниже приписка: "Спи, раб божия". Дальше совсем непонятное из Библии и косой крест.
Убит на этом месте и здесь же похоронен избач Филя. Это было год назад, весной, в день рождения Ленина. Возвращался тогда Филя из Бийска, торопился со свежей газетой, чтобы на комсомольском собрании о Ленине почитать. Тут его и встретили... Потом на мертвом Филе нашли спрятанную газету, залитую кровью, с портретом Ленина. Теперь этот портрет из газеты в избе-читальне висит, и под ним в комсомол принимают парней нашего села. А кто убил, так и не нашли. А за что убили, все знают. Уж больно зло и смешно сочинял Филя частушки про кулаков, писал в газету и агитировал за колхоз. Теперь избачом Вася Проскурин.
Долго мы лежим на увале и говорим о всяких мальчишеских делах. Например, о том, где достать резины на рогатки. Желательно бы красной. Скорее бы приехал дядя Роберт Эйхе. У его шофера можно разжиться резиной. А так как Эйхе останавливается у нас, то меня и спрашивают друзья:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13