Берет иголку, осторожно водит ею по бороздкам. Может быть, удастся выколупать оттуда присохшие капли клея. Потом вдруг пугается. Бороздки ведь тоненькие, как волоски, нежные. Малейшая царапина - и каюк. Как бы совсем не загубить пластинку!
Витька чуть не плачет. Как же это?! Как он опрокинул клей? И именно на пластинку! Непонятно. Ужасно. Невозможно. Дико. Нелепо.
Чуть успокоившись, Витька решает: сам больше ни-ни. Нужен специалист. Да, специалист. Он, конечно, исправит.
Витька аккуратно заворачивает пластинку в мягкую фланель. Кладет в бельевой ящик, на самое дно, как всегда. Но передумывает. Мать может наткнуться. Нет, надо пока спрятать. Куда?
Оглядывает комнату. Залезает на стул и засовывает сверток на печку.
Витька и так подавлен. А когда представляет себе, как он скажет матери насчет пластинки, - становится совсем муторно.
И еще этот Николай Кириллович!.. Витька не мог бы точно объяснить, какая связь между испорченной пластинкой и звонком Николая Кирилловича. Но сердцем чувствует: какая-то зависимость есть.
А вдруг мать решит, что Витька со зла на нее нарочно загубил пластинку?
Ночью Витька спит плохо. В школе еле высиживает на уроках.
Очутившись дома, он снимает с печки фланелевый сверток, кладет его в портфель. Кажется, на Девятой линии есть мастерская, где клеят фарфор, хрусталь, чинят пластинки. Витька не помнит точно, где эта мастерская. Помнит лишь - маленькая витрина, склеенные чашки, рюмки, статуэтки.
Он бродит долго. Мастерская оказывается вовсе не на Девятой, а на Седьмой линии.
- Что у тебя, мальчик? - спрашивает заросший щетиной пожилой мастер в серой куртке.
Витька рассказывает про клей, осторожно разворачивает на барьере свой сверток.
- Ловко сработано! - усмехается мастер. Небрежно заматывает фланелью пластинку и сует Витьке:
- Выкинь!
- А счистить? Никак?
- Никак, - мастер поворачивается к следующему клиенту.
Витька, ошарашенный, еще несколько минут топчется возле барьера. "Что же теперь?"
- А скажите, где-нибудь еще есть мастерская? Как ваша, - робея, спрашивает он.
Мастер вздергивает брови.
- Проверочка? Пожалуйста! Прошу! На Садовой есть и на Литейном.
Витька уходит. До Садовой далеко. До Литейного еще дальше. Можно, конечно, автобусом. Шестерка - прямо до Садовой. Но Витька не хочет. Автобусы полны. Еще в сутолоке притиснут портфель. Совсем доконают. Нет уж...
Витька идет пешком. Выходит на набережную Невы, через мост, на Невский. Шагает он долго. Но вот и Садовая.
В мастерской за барьером стоит мастер. Тоже заросший, тоже в серой куртке, тоже руки в пупырышках, как куриные лапы.
Витька опять осторожно разворачивает фланель.
- Будем снимать клей, повредим звуковые каналы, - говорит мастер. Выбрось!
- А что-нибудь придумать? Нельзя? - взволнованно умоляет Витька.
- Придумать? - мастер глядит в упор. - Можно! В самом деле, зачем выбрасывать? Лучше сдай в утиль! - он хохочет, довольный своей шуткой.
У Витьки язык чешется. Сказануть бы этому остряку что-нибудь хлесткое, ядовитое. Но он сдерживается. Может быть, мастер все-таки попробует? Очень нужно...
- Нет! - мастер склоняется к верстаку.
Витька уходит. Уже вечер. И ноги гудят от долгой ходьбы. Но он все-таки идет на Литейный. Понимает, что это бессмысленно. Там, конечно, тоже скажут "в утиль", но все же идет.
Неужели он больше никогда не услышит отца? Никогда?! Он так привык к глуховатому, неторопливому, такому родному голосу. Никогда?!
Тащится он медленно, как старик. Наконец находит мастерскую. Хорошо еще, хоть успел. Вот-вот она закроется.
- Ты б еще бетоном залил, - хмуро говорит мастер.
Всё. Финиш.
Опять шагает Витька по улице. Накрапывает дождь. В асфальте расплываются мутные пятна фонарей. Уже поздно. Мать, конечно, пришла с работы. Беспокоится, наверно. Жаль, перед уходом не сообразил оставить записку. Ну, да разве знал, что так замотается?!
Народ уже схлынул с улиц, и автобусы не так забиты. Витька осторожно влезает в машину. Портфель он держит возле груди, как ребенка. Одной рукой держит, а второй защищает, чтобы не надавили.
Дома он вяло ест, быстро ложится спать. Он и в самом деле устал. Но, главное, мать не будет ставить пластинку. Побоится разбудить.
"Что же все-таки придумать? Надо же что-то придумать..."
Он вспоминает: на Невском однажды видел броскую рекламу. Ателье "Говорящее письмо". В витрине огромная, сверкающая лаком пластинка, наверно, побольше метра в диаметре. Как гигантская луна, только черная.
"Если вы хотите сохранить голос своего ребенка..."
"Вашему знакомому за тысячи километров приятно услышать вас..."
Витька ворочается в постели. Ну и что? Ну, есть такое ателье. Но ведь там записывают, а не чинят...
"Все-таки зайду", - решает он и засыпает.
Днем, после школы, он опять бережно укладывает пластинку в портфель и идет разыскивать это ателье. Спрашивает у милиционера, у прохожих.
И вот - наконец-то. Огромная черная луна на витрине.
Витька входит. Он не знает, к кому обратиться. К этому дядьке? Или к тому? Подходит к сухощавой седой женщине за столиком. Говорят, женщины добрей.
- Да-а, - сочувственно тянет она, выслушав сбивчивый Витькин рассказ. Но мы же, мальчик, только записываем...
Глядит на вмиг осунувшееся Витькино лицо.
- Чье письмо-то?
- Отца.
- А он где? На Севере? На Дальнем Востоке?
- Погиб он...
Женщина умолкает.
- Так, - наконец произносит она. - Так... Знаешь что? Зайди-ка тут неподалеку, на Фонтанку. Там мастер - Сергей Иванович. Запомнил? Сергей Иванович. Попроси. Пусть хоть как-нибудь. Чтоб только один раз прокрутить. А мы здесь - перезапишем. Понял?
Витька кивает. На душе у него становится чуть полегче. И тут только он замечает: ух, как здесь красиво! Стены отделаны полированным деревом, блестящим и скользким, как лед. Все залито светом, хотя ламп не видать. Кресла какие-то чудные, низкие. И столики тоже, как в детсаде, только круглые и ножки - растопыркой. Все это напоминает Витьке кадр из какого-то заграничного фильма.
А вот и сама студия! Дверь в нее приоткрыта. Ну и дверь! Витька думал, такие бывают только в подвалах банка, где хранится золото, или бомбоубежищах. Толстенная! Из одной такой можно пять сделать! Краешком глаза Витька заглядывает внутрь студии; стены обиты чем-то светлым, вроде клеенки, и почему-то все усеяны дырочками. Зачем? Непонятно. На столиках какие-то приборы, вроде микрофонов. Или это и есть микрофоны?
Витька вздыхает: надо идти.
Сергей Иванович оказался тощим и длинным, как гвоздь. Хмур и молчалив. Пожилой уже. Он курил и глухо, надсадно кашлял. Посмотрел на пластинку, присвистнул.
"Сейчас скажет "в утиль", - подумал Витька.
И мастер сказал:
- В утиль...
Витька едва не заплакал. Но вовремя прикусил губу.
- Вы хоть чуть-чуть, - тихо выдавил он. - Хоть немножко... А?
- Немножко? - Сергей Иванович усмехнулся, покачал головой, протянул сверток обратно мальчику.
- А тут что? - ткнул он пальцем в пластинку. - Рок-н-ролл? Буги-вуги?
- Отец, - пробормотал Витька. - Погиб он.
Сергей Иванович из-под лохматых бровей, нахмурившись, оглядел Витьку, молча развернул фланель. Освободив место на столике, стал с лупой разглядывать бороздки.
- Да, - протянул он. - Работенка!
Витька молчал.
Сергей Иванович долго изучал пластинку.
- Где погиб отец-то? - спросил он.
- Возле Зальценбурга. Он сапером был. - Витька помолчал. - А деньги вот - рубль тридцать... Но, если мало, - заторопился он, - я еще добуду.
Сергей Иванович маленькой мягкой щеточкой неторопливо чистил пластинку. С лупой, зажатой в глазу, со щеточкой в руке, он походил на часовщика.
- Так, - сказал Сергей Иванович. - Значит, достанешь деньги? А откуда?
Витька насупился.
- У матери свистнешь? - подсказал Сергей Иванович. - Или коньки загонишь?
- Я не свистну, - сказал Витька. - Я добуду...
Сергей Иванович, разговаривая, продолжал чистить пластинку.
- Под Зальценбургом есть маленький городишко, забыл название, негромко сказал он. - Смешной городок. Все домики разноцветные, с острыми крышами, как игрушечные. И тротуары из желтых кирпичиков, тоже как игрушечные. И флюгера на крышах - тоже игрушки. Тут тебе и Дюймовочка, и Золушка, и Кот в сапогах, и Красная Шапочка. Но больше всего деревянных человечков - Буратино. На крышах, на окнах, на дверях...
- А знаете, - вдруг некстати сказал Витька. - Я родился восемнадцатого апреля. В сорок пятом. В тот самый день, когда погиб мой отец...
К чему он это сказал? Вовсе некстати. Но мастер кивнул:
- Да...
Помолчал и прибавил:
- А у меня вот сынишка был... Поменьше тебя. Погиб. Тут, в Ленинграде... Сын погиб, а я жив. - Он покачал головой, словно удивляясь этой нелепости: молодой умер, а старый живет.
Сергей Иванович вынул лупу из глаза - под веком, возле носа, врезался глубокий багровый рубец, - достал из шкафа пузырек с какой-то зеленоватой жидкостью, помочил тряпочку и осторожно потер самый краешек пластинки. Посмотрел в лупу, опять потер.
- "Grusse und Kusse!" - прочел он и усмехнулся. - Ну до чего слезливый народ эти немцы. Прямо как девицы.
В мастерскую вошла пожилая женщина. Вынула из сумки сахарницу с отколотой ручкой и стала ждать, когда освободится мастер.
- Вот что, - сказал Сергей Иванович Витьке. - Оставь свое письмо. Сейчас некогда. Народ. Приходи к закрытию. К семи. Вместе помудруем. Авось что и выйдет.
Витька кивнул, пошел к двери. Конечно, он придет! А как же!
- Да! А насчет денег - вытряси из головы! - крикнул ему вслед Сергей Иванович.
...Целый вечер провели Витька и Сергей Иванович в пустой мастерской. Мастер выстроил на столике шеренгу разноцветных бутылочек.
- Главное, подыскать удачный растворитель, - объяснил он Витьке. Такой, чтобы клей растворил, а целлулоид - ни-ни, не трогал. Иначе Grusse und Kusse! Пиши пропало...
Витька присмотрелся: бороздки на вид были одинаковы. А ведь звуки получаются разные! Значит, чем-то совсем незаметным, совсем крохотным, вовсе даже невидимым глазу, каждый миллиметр бороздки отличается от соседнего.
Пробуя разные жидкости, мастер разговаривал с Витькой. Говорил он отрывисто, с большими паузами.
- Что мать? Одна? - спросил он.
- Одна...
Мастер взял другую бутылочку, красноватую, посмотрел в лупу, щеточкой почистил пластинку.
- Неправильно...
- Что неправильно? - не понял Витька.
- Неправильно, говорю, что одна. "Мертвый в гробе мирно спи". А живой он живой и есть...
- А сами вы? - тихо сказал Витька.
Он уже знал, что мастер одинок: жена и сын погибли в блокаду.
- И я - неправильно, - согласился Сергей Иванович. - Домой приду, хоть со столом беседуй.
Поговорили о школе, о кино. Обнаружилось: Сергей Иванович любит кино не меньше Витьки. Сразу сошлись, что "Дело Румянцева" мировая картина. И "Летят журавли" - тоже. А вот насчет "Платы за страх" мнения разделились. Сергею Ивановичу очень нравилось; Витька считал, что неплохо, но скучновато.
Часам к десяти вечера клей с пластинки полностью удалили.
- Еще как будет со звуком, - беспокоился Сергей Иванович. - Жаль, прокрутить не на чем.
Витька не потащил пластинку домой: еще повредят по дороге. И все равно ведь надо перезаписать. А ателье "Говорящее письмо" тут, неподалеку.
На следующий день после уроков он опять поехал к Сергею Ивановичу. Взял пластинку, завернутую в мягкую фланель.
- Ну, - протянул руку мастер, - желаю! Потом зайди, расскажи, как звук...
Витька хотел сказать что-то хорошее, душевное, поблагодарить. Но вокруг были люди. Он пожал руку Сергею Ивановичу и ушел.
В ателье с черной луной худощавая женщина встретила Витьку как старого знакомого.
- Удалил? - спросила она. - Молодчага!
Витька прошел за ней в студию. Оказывается, там внутри стеклянной перегородкой отделена особая комната - аппаратная. В ней уйма каких-то приборов. Женщина взяла Витькину пластинку, положила на резиновую подкладку проигрывателя. Это не обычный проигрыватель. Огромный, с массой каких-то рычажков, кнопок, он совсем не похож на тот, который есть у Витьки.
"Ну? - волнуется Витька. - Как звук?"
И вот - знакомый шорох. Два слабых щелчка... Шипение, и сквозь него такой родной, глуховатый с хрипотцой голос:
- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга твой муж...
Что-то сжимает горло Витьке, жмет так сильно, - кажется, задушит. Витька отворачивается, чтобы эта худощавая седая женщина не заметила его волнения. Впрочем, она не глядит на него. Не мигая смотрит она в стену, обитую светло-бежевой клеенкой, "дырявую" стену, будто видит там что-то важное, значительное.
Кое-где в пластинке провалы, звук словно срывается, игла скрипит, скрежещет, но это длится лишь секунду. Потом опять все идет хорошо, звук чистый, ясный. И опять - срыв. Не беда. Все слова понятны. А что и непонятно, так Витька же наизусть знает. Главное, голос, родной, глуховатый голос, вот он, живой, близкий!
Потом женщина налаживает аппаратуру и перезаписывает письмо на новую пластинку.
- Деньги есть? - спрашивает она.
Витька кивает.
- Тогда плати. Вон касса.
И вот Витька уже дома. В портфеле у него две пластинки. Старую он прячет на печку, новую, завернутую во фланель, кладет на дно бельевого ящика, на ее обычное место.
Вечером приходит с работы мать. Ужинают.
"Ну же! Ну! - мысленно подталкивает ее Витька. - Ты же давно не слушала..."
И мать, словно повинуясь, выдвигает ящик, достает пластинку.
Витька понимает: сейчас мать, конечно, заметит, что пластинка другая. Немного светлее той и чуть больше в диаметре. И в середине нет старинного замка и нет "Grusse und Kusse" Витька готов: теперь он все расскажет, все без утайки. Пусть мать ругает, пусть!
Но мать неторопливо ставит пластинку на проигрыватель. Подперев ладонями голову, слушает.
Неужели она ничего не замечает? Странно. Или... нарочно?
В коридоре звонит телефон. По оживленному голосу матери Витька безошибочно угадывает: Николай Кириллович.
- Не знаю, - говорит в трубку мать. - Вряд ли... Не хочется мне сынишку одного оставлять. Ну, конечно, не маленький. А все же... Лучше другой раз...
Витька вспоминает Сергея Ивановича: "Неправильно это".
Витька понимает: сейчас надо бы подойти к матери и грубовато сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13