- Во-вторых... Угадайте! Катька, не силься, не угадаешь, хоть лопни. В нашей бывшей женской гимназии...
Тут Катя и Ксения Васильевна, не веря ушам, услыхали: нет больше в их городе женской гимназии. Вывеска скинута. А уж если вывеску свергли, значит, большевистская революция докатилась и до бывшей женской гимназии. На месте ее единая трудовая школа. Девчонки будут учиться вместе с мальчишками. Единая, трудовая, совместная!!
Дойдя до чрезвычайного пункта о совместном обучении девчонок с мальчишками, Лина с присущим ей темпераментом, позабыв о недетских уже годах, принялась подпрыгивать на пружинистом диване, всплескивать руками, хихикать, подмигивать.
К тому же в этой новой, только рождавшейся школе образован ученический комитет из учащихся, и членом комитета большинством голосов выбрана Лина Савельева. Члены комитета в курсе всей школьной жизни, всех реорганизаций.
Ре-ор-га-ни-за-ция! Слово-то какое! Небывалое.
И Катя решила:
- Теперь пойду в школу.
- Катька, Катька, а зачем я и прибежала к тебе!
Оказывается, Лина и прибежала затем, чтобы мобилизовать Катю в школу. Отца Агафангела вытурили, дорога открыта. Мы наш, мы новый мир построим.
- Она из формы выросла, а другой не достанешь, - неуверенно заметила Ксения Васильевна.
- Формы долой! Погоны долой, предрассудки, сословия, угнетателей, весь прогнивший царский режим!
Ксения Васильевна вздохнула. И сдержанно:
- Во-первых и во-вторых мы узнали... А в-третьих?
В-третьих было недоброе. В бывшей женской гимназии бушует классовая борьба, вот что оказывается!
- Уж это увольте! Это, сударыня, ты сверх меры хватила, вам, большевикам, классовая борьба всюду мерещится, хоть в школу ее не притягивайте, не агитируй, не верю! - возбужденно заговорила Ксения Васильевна. - Классовая борьба в гимназии! Придумают небылицы.
Между прочим, если учителя не признают Советскую власть, объявили саботаж, не выходят на уроки, отказались учить, - это что? Классовая борьба, вот это что! Учителя - саботажники, отсталые, с контрреволюционными взглядами. Начальница во главе. Да, начальница, пышная, полненькая, с ямочками на щеках, - главный враг революции.
- Половина уроков пустые! Физики нет, математики нет! - выкладывала Лина, видимо не очень скучая без физики и математики. - Митинги, митинги! Пустой урок - сейчас митинг. Позор учителям-саботажникам! Несаботажники с нами. Их признаем, эти свои. Катя, придешь - увидишь, мы все на новый лад перестраиваем.
- Ох-ох! - вздохнула Ксения Васильевна. - Не знаю, Катя, уж идти ли тебе в эту вашу новую... трудовую...
Но назавтра поднялась ранним утром, тихонько вздула утюг, выгладила старое коричневое платьице, едва прикрывавшее Кате колени, приметала белый воротничок. "Как вы там ни свергайте старый режим, а девочку оденешь гимназисткой - и будто не все прежнее рушилось, что-то осталось..."
В бывшей женской гимназии заливался звонок. Клава Пирожкова шагала вдоль коридора, трезвоня над головой колокольчиком. Раньше к урокам звонил старый бородатый швейцар в зеленом мундире. Теперь Клава Пирожкова пронзительно выкрикивала:
- По классам! По классам! Первый урок.
Выписанный малиновой краской на серой оберточной бумаге плакат призывал: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
Плакаты, объявления, газетные листы и рисунки залепили стены вестибюля и коридоров. Раньше коридоры были голы и пусты, теперь:
ВСЕМ! ВСЕМ! СЕГОДНЯ ОБЩЕШКОЛЬНОЕ СОБРАНИЕ.
П О В Е С Т К А Д Н Я:
1. О кухонных дежурствах.
2. О драматическом кружке.
3. О поведении учителя химии.
Все на собрание!!! Не опаздывать!
Революции дорого время.
"В труде и знаниях - сила рабочего класса!" - объявлял пестрый плакат, составленный из цветных буковок разрезной азбуки.
Размашистыми крупными строчками кто-то веселый взывал:
Демьян Бедный,
Мужик вредный.
Просит
Братьев-мужиков
Поддержать
Большевиков.
- По классам! Первый урок! - звала Клава Пирожкова.
Девочки не спешили по классам. Там и тут стояли в коридорах. Торопливо прошагал длинноногий учитель рисования с красными пятнами на лице, вошел в пустой класс и, багровея от стыда и беспомощности, принялся расставлять на учительском столике никому не нужные глиняные вазы перед партами, на которых никто не сидел.
- Бектышева! - заметили Катю.
- Девочки, девочки! Катя Бектышева вернулась.
- А худая, длиннющая! Дылда!
- Девочки, у нее волосы колечками вьются.
- Не колечки, а стружка. После тифа волосы всегда стружкой растут. Девочки, она на Топси из "Хижины дяди Тома" похожа.
- Скажешь! Топси черная, негритянка. А она вон какая белая.
Подошла с колокольчиком Клава Пирожкова.
- Бектышева! Катя! Хорошенькая-то какая после болезни! Мне бы так побелеть. Катя, а отец Агафангел-то против Советской власти попер. Заберут его. Чека заберет. Ты верно его разгадала. Я тогда еще всем говорила: умная Катя. Умная, умная! Катя, а Надька Гирина, буржуйская дочка... Отец во Францию сиганул, и она с папенькой да его капиталами, ясно!..
- Катя, идем! - позвала Лина. - Садись со мной, на мою парту по-прежнему. Девочки, Людмила Ивановна на горизонте.
Людмила Ивановна, высокая, худая, в пенсне с золотым ободком, сменила синее форменное платье на темную юбку и светлую кофточку, желая, должно быть, тем показать свой разрыв со старым режимом.
- Людмила Ивановна, к нам! У нас пустой урок.
Она села, как учительница, за учительский стол. Классные дамы раньше за учительские столы не садились. Может быть, Людмила Ивановна стала учительницей? Какой урок она будет вести? Физику? Математику? Русский?
- Девочки! - сказала Людмила Ивановна. Поправилась, слегка покраснела: - Товарищи учащиеся!
Повертела пуговицу на блузке.
- Товарищи учащиеся, девочки! Любой власти и строю нужны просвещенные люди. Не будем заниматься политикой. Политика для мужчин. ("Мужчин" в классе не было, объединенная школа еще впереди.) Вы - будущие женщины, ваше богатство - изящество, хорошее поведение, скромность и чувства. Сегодня вам почитаю...
Она раскрыла книгу, довольно потрепанную, в переплете шоколадного цвета с прожилками.
- Иван Сергеевич Тургенев. "...Итак, это дело решенное, - промолвил он, глубже усаживаясь в кресло и закурив сигару. - Каждый из нас обязан рассказать историю своей первой любви".
18
День был морозный, ветреный. Мела поземка. Колючие струи снега неслись вкось монастырских троп и дорог. Страшно нос высунуть на улицу. В школу не хотелось идти. Тем более, по расписанию два первых урока алгебра и геометрия, а преподавателя математики нет, саботирует. Людмила Ивановна придет читать вместо алгебры и геометрии Тургенева. Потом в большую перемену продовольственная комиссия будет раздавать по классам кислые щи из селедки и по ломтику ржаного хлеба наполовину с овсяной, грубого помола мукой. Хлеб с колючками, клеклый, а все равно съешь жадно, почти не жуя.
"К большой перемене пойду, а почитать можно и дома", - решила Катя и взяла с бабы-Кокиной полки недочитанную вчера Людмилой Ивановной "Первую любовь".
Баба-Кока со своим письменным столиком из красного дерева, со множеством ящичков, потаенных и явных, была погружена в занятие не очень для нее обычное. Баба-Кока оказалась по натуре новатором, постоянно осваивала какое-то новое дело. В это утро занималась шитьем. Швейная машинка фирмы "Зингер" годы бездействовала в высоком деревянном футляре с желтой, как в позолоте, ручкой. А теперь Ксения Васильевна водрузила машинку на свой письменный столик и перевертывала и перекраивала старые платья на новые, и, хотя и без практики, довольно искусно. Да еще ухитрялась приладить к месту где поясок, где оборку или бантик; таким образом, Катины туалеты были даже нарядны.
- Всякий портной на свой покрой, а мой и совсем неплохой, - хвалилась Ксения Васильевна.
Не любила она унывать. А Катю баловала, нередко нарушая наипервейшие педагогические правила. Например, вместо школы с утра расположиться на диване с книгой Тургенева - дело ли это? Конечно, не дело. Другая бабушка внушала бы внучке: долг, обязанности прежде всего; работе - время, потехе - час. И так далее.
А Ксения Васильевна поглядела в окошко, увидела снежную мглу и качающиеся от ветра кусты и не стала ничего внушать Кате.
Кстати, кроме поземки, грозящей разыграться в пургу, Ксения Васильевна увидела в окошко черную фигуру монахини, которая, по всем признакам, направлялась к ее, Ксении Васильевны, крыльцу. Давно уже монашенки забыли к ней дорогу; понятно, Ксения Васильевна приостановила шитье и в удивлении ждала.
Так и есть, минутой спустя раздался негромкий стук в дверь.
- Войдите! - разрешила баба-Кока.
Монахиня вошла.
Вошла не простая монахиня. Не из тех, что при старом режиме делили время между моленьями в храмах и стеганьем в кельях натянутых в пяльцы от стены до стены атласных одеял для заказчиков. Нет, пришла монахиня из начальства, правая рука и советчица игуменьи, мать-казначея. Все монастырские приходы и расходы, денежные средства, церковная драгоценная утварь: золотые кресты, усыпанные алмазами чаши, золоченые оклады евангелий, расшитые жемчугами епитрахили, - все огромные монастырские богатства состояли в ее ведении, под ее неусыпным контролем.
Вот каким важным в монастыре человеком была явившаяся к Ксении Васильевне в утренний час пожилая, степенная мать-казначея. Покрестилась на икону не поспешным крестом. Поклонилась не низким поклоном. Привыкла в сане своем не поспешничать.
- Уважаемая сударыня Ксения Васильевна, нашей смиренной монастырской обители великая до вас нужда.
- Догадываюсь. Без нужды не оказали бы чести.
- Об той великой, трудной нужде покорно прошу вас наедине поделиться, а внучке вашей...
- От внучки моей у меня нет секретов.
- По несовершеннолетию ее...
- Повторяю, секретов между нами нет. Сиди, Катя.
Мать-казначея потупила глаза, перебирая четки, видимо колеблясь, ища выход. Не нашла.
- Вас также большевики обидели, Ксения Васильевна.
- Не будем этот вопрос обсуждать, - сдержанно возразила Ксения Васильевна.
- Одному богу молимся, веру православную одну исповедуем...
- Давайте-ка, мать-казначея, поближе к вашей нужде.
- Ну тогда... ну, коли так... прикажите - паду на колени, - вдруг каким-то поднявшимся, надрывным голосом почти заголосила мать-казначея. До конца жизни всея святой обителью нашей молить всевышнего будем за вас, разумность и милосердие ваше, сударыня Ксения Васильевна, протяните помощи руку, господь вознаградит и внучке вашей удачи в жизни пошлет...
- ...в награду за что?
Мать-казначея оглянулась на дверь, возбужденно затеребила четки.
- Сударыня Ксения Васильевна! Вы благородного роду, вам от старого режиму вредного не было, а нынешняя власть милостью не пожалует, не для вас она, большевистская власть... Слушаюсь, слушаюсь, молчу о том, о деле буду. Зачем и пришла. Сударыня, вы у нас в обители с внучкой мирскими живете, на вас подозрение не ляжет... с обыском не нагрянут чекисты... Притесняют обитель. Какие кельи побогаче, стоят отдельными домиками, туда городских вселили. Грозятся и главный келейный корпус отобрать, слухи идут... Да я не про то... Реквизировали нас, достояния монастырские, трудом и дарами добытые, наполовину отобрали, грабеж, злодейство среди бела дня! Сказывали верные люди, снова придут, выметут все подчистую.
- Что же вам от меня требуется? - сухо спросила Ксения Васильевна.
Но Катя догадывалась, бабе-Коке понятно, что им от нее требуется.
И Кате понятно.
Вкрадчивый, сладкий, молящий и в то же время с властными нотками голос журчал:
- Сударыня Ксения Васильевна, припрячьте что по силе возможности. Не дайте святую обитель по миру пустить. Времечко-то, даст бог, переменится, перетерпеть бог велит. Припрячьте, Ксения Васильевна. Христом богом молим. Нынче ночью потихоньку к вам в подпол снесем да в яму и закопаем. Иконы-то в золотых окладах с алмазами, богатство-то! Божье, монастырское. Сделаем так, никто не унюхает, все шито-крыто, Ксения Васильевна, надежда наша...
Ксения Васильевна поднялась, бледная, с темным блеском нестареющих глаз.
- Вы решились ко мне прийти?
- Сударыня, милостивица Ксения Васильевна, - тоже вставая, но суетливо, потеряв степенность, заспешила мать-казначея. - Настоятельница передать наказали, слезно просим прощения, что с трапезной-то неловко тогда получилось, без ведома игуменьи, благодетельница Ксения Васильевна. Еще приказывали доложить: не задаром, Ксения Васильевна, вашей помощи ждем. Убережем добро, вашей милости по заслугам отпустим, жить-то надо, внучку кормить...
- Идите вон!
Баба-Кока стояла возле своего столика из красного дерева, где валялось скомканное шитье. Высокая, недоступная.
Мать-казначея как будто перевернулась: разом смыло умильность, лицо вытянулось, бледнея до зелени; пиявками кололи глаза, с дрожащих губ срывалось что-то безумное:
- Да будет проклята твоя окаянная жизнь, распутница, отступница от бога, пусть род твой истребится и имя твое, и муки адовы падут на тебя и внучку твою-у-у-у... Проклятье на вас, вся святая обитель вас проклинает!
И в этот миг, ах, могла ли Катя вообразить, чтобы в этот именно миг, когда на ее и бабушкину головы рушились проклятия монахини, открылась дверь, вкатились понизу клубы морозного пара, и в морозе и инее явилась Фрося с котомкой за плечами и увязанным в платки и одеяла... свертком, сказала бы Катя, если бы не догадывалась...
Не здороваясь, не видя никого, кроме матери-казначеи, Фрося шагнула на нее.
- Ты, святая, ты и меня так кляла, - она кивнула на сверток, - за Васеньку. Все ваше черное племя, губительницы вы, а не святые. Слышала я, на что ты подбивала Ксению Васильевну, за дверью твой голос узнала. Теперь я про тебя, святая, Советской власти все твои умышления выложу. Не смолчу, я тебя всю открою, что вражина ты. И все вы, монашки, только что без ножа, а убивцы...
Мать-казначея вдруг громко икнула, и Фрося умолкла, так это было странно и нехорошо. А мать-казначея неудержимо икала и всхлипывала. Грузные плечи тряслись. И с икотой и всхлипом ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34