Я всегда у Светы на дне рождения бывал, и теперь меня потянуло к ее дому.
Я выбрал место для наблюдения в скверике за кустами бузины.
Сперва появились пшенки. Они по очереди несли свой подарок, большущего розового пуделя из плюша. Пшенки долго топтались у парадного и спорили, кому подарок преподносить. Потасовку устроили. Кто не знает пшенок, подумал бы, что они ссорятся. Но нет, просто им охота побороться, они все дела так решают.
За пшенками появился Сероштан. Оказывается, он в кармане зеркальце носит. Он погляделся в это зеркальце, причесался, а перед тем как войти в парадное, зачем-то дрыгнул ногой.
Люсенька Витович прошла с озабоченным видом, она несла в подарок какую-то книжку. Мишенька и Горбылевский окликнули ее, и они вошли в парадное вместе.
Потом появился Генка Бугера, несчастный человек: родители его до того жадные, что никогда ему дня рождения не справляют и на подарки денег не дают. Бугера в парадное не вошел, а стал ждать какого-нибудь доброго человека, чтобы тот вручил Свете подарок от своего имени и от имени Бугеры. Первый подарок - его нес Марат Васильев - Бугеру не устроил: совсем уж маленькая была вещица, трехцветная шариковая ручка, кажется. Зато сразу же за Маратом появились Хиггинс и Чувал с громадным подарком плюшевым медведем невероятного цвета. Бугера бросился к ним, переговорил я слышал, как Чувал сказал Хиггинсу:
- Дай ему, пусть он вручит.
Ай да Бугера! Мне было его жаль, но и наглость его меня возмущала. А уж Чувал! Купить такой замечательный подарок, а потом позволить его вручить другому! Видно, он решил свести меня с ума своими необъяснимыми поступками.
Дальше я увидел такое, что меня потрясло. Зякина! Пакостный человечишко изображал из себя хорошего малого: сделал ручкой малышке, которая с балкона на него смотрела, уступил дорогу мужчине, тащившему на горбу мешок капусты. Конечно, здесь, на улице, он мог сколько угодно пускать пыль в глаза. Мне захотелось выскочить из своей засады и запретить Зякину идти к Свете. Разве она ему не говорила, что ей смотреть на него противно! Так нет же, поперся. Ему, конечно, в голову не приходит, что есть гости желанные, а есть нежеланные. Я стал перебирать в уме всех, кто был сейчас у Светы на именинах: там были всякие люди, и достойные, и недостойные, но такого человека, которому бы из Москвы могли привезти двенадцать редчайших марок и дорогущую ручку, там, конечно, не было. Такой человек прятался за кустом! И хотя я понимаю, что в жизни случается всякое, я все же возмутился. Уж если я здесь стою, то кое-кого не мешало бы выволочь за шиворот из Светиной квартиры.
Дальше выяснилось, что я продолжаю совершать необъяснимые поступки. Я перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное Светиного дома. Я взбежал по лестнице, позвонил в Светину квартиру и сейчас же припустил вниз. Потом я спрашивал себя, на кой ляд мне это нужно было. И конечно, не мог найти ответа. Дверь открылась почти сразу же, и я услышал Светин голос:
- Эй, кто там балуется? А ну-ка входи!
Я выбежал из парадного: с балкона на меня смотрела Светина мама; рядом с ней стояли Зякин, Горбылевский и Мишенька, кто-то из них показывал на меня пальцем. Я понял, что покрыл себя несмываемым позором.
- Быстроглазый, - сказала Светина мама, - что же ты передумал? Иди к нам.
Я ответил, что на именины не собирался, я только позвонить забежал. Это такое поздравление - по-английски. А вообще-то мне некогда.
Никогда не забуду, как после этих слов надо мной потешались Мишенька, Горбылевский и Зякин. На балконе стало тесно: все повыходили. Я им просалютовал, ненавистным и хохочущим, и пошел по улице - прочь от этого дома!
Кто теперь в классе удержится от того, чтобы не сказать: "Быстроглазого Света на именины не пригласила, так он ошивался в ее парадном".
Я пошел в сквер, что возле старинной церквушки, и сел на скамейку. На соседней скамейке парень с девушкой слушали музыку - на коленях у парня был кассетный магнитофон. И вот тут я понял, что зря занимался врачеванием своей души музыкой. Я подвергся новым издевательствам. Не знаю, какой композитор сочинил произведение, которое парень с девушкой слушали, но это была не музыкальная пьеса, а насмешка над моим позором. Сначала речь шла о том, как весело у Светы празднуют день рождения, обо мне вроде бы разговору не было. Но вот зазвучала ехидная писклявая дудочка - это кто-то отпустил шутку насчет моего странного поведения. Не было инструмента, который бы эту шутку не подхватил. Даже скрипки, такие милые на вид, потешались над моим несчастьем, контрабас, очень похожий внешностью на Зякина, пытался что-то сострить, барабан бухал все одно и то же: бух, бух! И хотелось ему пожелать, чтобы он лопнул.
Потом зазвучала другая вещь, грустная, и стало понятно, что это о моем несчастье: теперь уже все мне сочувствовали, все понимали меня, и та самая дудка, которая только что потешалась надо мной, теперь приставала с задушевным разговором. А я беспринципно принимал сочувствие от тех, кто только что насмехался надо мной. Рядом со мной сидел пожилой человек.
- Интересно, - спросил он, - из-за чего можно так переживать? У тебя дома все здоровы?
Нужно бы ответить, чтобы он не приставал, но вместо этого я жалобно пробормотал, что все здоровы.
- Ну вот видишь? - сказал он. - Так что же случилось?
Хотелось ему пожаловаться, что я повредил себя музыкой, и теперь любая дудка, любой барабан что хотят, то и делают со мной. Я вскочил со скамейки и убежал.
Когда я подходил к нашему дому, вдовствующая королева, Мария Кондратьевна, с балкона попросила меня купить ей молока и хлеба. Я обрадовался поручению: все-таки отвлекало от горьких мыслей. Я возвратился с покупками и спросил у Марии Кондратьевны, не нужно ли еще что сделать. Она ответила:
- Я всегда знала, что ты славный, хоть ты и беспокоишь меня звонками.
Работа в ее доме нашлась. Я отнес подточить ножи и ножницы, потом выбил во дворе коврик, который в передней на полу лежит. Мария Кондратьевна стояла на балконе и объясняла соседям, что я удивительный мальчик: пришел и переделал в ее доме всю работу. Одна очень хитрая и неприятная женщина - она на втором этаже живет - сказала мне:
- Что ты для одной Марии Кондратьевны стараешься? А ну-ка притащи мне из подвала картошки!
И хотя женщина была несимпатичной и не умела уважительно разговаривать с человеком, который бескорыстно брался выполнять чужую работу, я притащил ей картошку. Я только спросил ее:
- Вы не знаете, на фига мне это нужно?
- Значит, нужно, - ответила она. - А то как же, стал бы ты просто так помогать. Наверно, за показатели борешься. А ну-ка купи мне десять килограмм капусты. Квасить буду.
Я купил ей капусту и помог заквасить. Конечно, все эти бессмысленности я делал потому, что находился в паническом состоянии.
Женщина угостила меня противным овощным рагу. Папа говорит, что единственный овощ, который я потребляю, - это апельсины. Но женщина все-таки заставила меня есть, еще и требовала, чтобы я хвалил. Я думал: "А может, и правда кто-то мной по радио управляет!"
- Если что нужно будет сделать, заходи, - сказала мне женщина на прощанье.
Она предложила мне выдать справку о проделанной работе и приписать туда, что я ей окна помыл. Никак она не могла поверить, что ни за какие показатели я не борюсь.
Дома я решил, что не помешает проверить Мишеньку: его папа мастер дефицитные вещи доставать - кто его знает, может быть, такой приборчик для управления человеком уже поступил в продажу. Я позвонил Мишеньке.
- Привет! - сказал я. - Говорят, в продаже появилась такая штука, которой человеком можно по радио управлять.
Мишенька разобиделся.
- Шакал! - сказал он. - Вечно ты меня в пакостях подозреваешь! Чтобы я такое себе позволил... Ты же видел: я на дне рождения был. Но учти: кто-то этим занимается. Ну и отмочил ты!
Я положил трубку.
Через полчаса ко мне позвонил Горбылевский и безразличным голосом спросил:
- Послушай, где эта штука продается? Кое с кем посчитаться надо.
Я ответил:
- В магазине радиотоваров, но не каждому продадут - нужно знать пароль.
- Здорово действует! - сказал Горбылевский. - Все обхохотались. Мы с Мишенькой тут думали: из нашего класса никто не мог. Напротив в окне очень подозрительная рожа была. Больше он тебя не трогает?
- Не трогает, - ответил я. - Смотри, чтобы он до тебя не добрался.
На следующий день я обнаружил, что по дому обо мне пошла слава. Люди, которых я даже по фамилии не знал, стали давать мне поручения. Я никому не отказывал: они расплачивались со мной улыбками - мне это нравилось: чувствуешь себя уважаемым человеком.
О том, как я начал устраивать чужие дела
Ни одного звонка! Мне казалось, что телефонному аппарату не по себе: два раза он вздрагивал и пытался сам позвонить, раздавался короткий тихий звоночек. Хоть бы Мишенька шакалом обозвал. Но он, видно, в себя прийти не может после того, как я над ним подшутил при помощи магнитофона.
- У него шок, - объяснил я телефонному аппарату. - Точно тебе говорю.
В ответ телефон радостно зазвонил.
- Аллоу?
- Дербервиль, - услышал я голос Хиггинса, - мы с Чувалом... В общем, я решил к тебе обратиться за советом: Чувал в затруднительном положении. Но сам он звонить стесняется, потому что...
- Отлично, Хиггинс! - прервал я. - Только ведь ты не секретарь его, правда? Пусть он сам возьмет трубку.
Я не сомневался, что Хиггинс уже передал трубку Чувалу, но даже сопения не было слышно. Я знаю немного Чувала: он стоит на другом конце провода и злится, что его заставляют разговаривать, когда ему не хочется. Мое телефонное чувство подсказало мне, что сейчас он может повесить трубку.
- Чувал, - сказал я, - не вздумай вешать трубку. Тебе все равно не обойтись без дельного совета. Что у тебя за трудности? Я с готовностью тебя выслушаю.
Бубнящим голосом, через силу Чувал стал говорить, что вопросы, с которыми он хочет ко мне обратиться, могут показаться странными. Тон его был непочтительным. Можно было подумать, что это я прошу у него каждый день советов и уже до чертиков ему надоел. Но все равно я ликовал: очень я хотел этого звонка.
- Ты зря беспокоишься, - сказал я. - Когда человек обращается ко мне за советом, я его внимательно выслушиваю, а не гогочу, не строю рожи и не подмигиваю: я понимаю, что такое ценный совет. Эта штука хоть и не стоит денег, но как много она значит! Ты вот что, Чувал, иди-ка лучше ко мне, и мы поговорим с глазу на глаз. Представь, что я доктор, а ты пациент. Какие могут быть секреты от доктора?
- Хорошо, я приду, - сказал Чувал строго.
Через десять минут он с Хиггинсом появился у меня. Он то смущался и мямлил, что хочет поговорить со мной о важном, но как бы мне не показалось, что это ерунда, то злился и бубнил, что сам бы он не пришел, что это Хиггинс его заставил, потому что считает меня хорошим советчиком.
- Чувал, - стал успокаивать я его, - я же не варвар! Садись и говори. Как доктору, понял?
Он сел в кресло, но к разговору все не приступал, а опять начал злиться. Уж не знаю, на кого и из-за чего. Я придумал, как заставить его заговорить: я принес из другой комнаты стул и уселся на этот стул напротив Чувала.
- Слушаю тебя.
- Понимаешь, Быстроглазый... - Чувал решил с неприятным делом покончить побыстрей и перешел на такую скороговорку, что не стало в его речи слов, а были одни предложения: - Понимаешь, Быстроглазый, в нашем доме живет очень симпатичный старичок - поляк Эдуард Казимирович. Так вот, когда тепло, я с ним здороваюсь, а когда холодно, у меня не получается. Это мне жизнь отравляет. Что ты на это скажешь?
- Ты видишь, Чувал, я не смеюсь, - сказал я. - И должен признаться, твой рассказ меня заинтересовал. Только ты уж слишком быстро принялся за дело. Ты хочешь сам себя перегнать. Притормози и толково объясни, почему это не при всякой температуре ты можешь здороваться с польским старичком.
- Потому что, когда холодно, ходят в шапках, - чуть помедленней объяснил Чувал.
- Ты видишь, я не смеюсь, - сказал я Чувалу. - Так что же ты так смущаешься? Внимательно слушай меня. Я вижу, что без моих наводящих вопросов толку не будет.
Я стал задавать наводящие вопросы, и вскоре все выяснилось. Оказывается, польский старичок снимал перед Чувалом шляпу и раскланивался. Чувал раз попробовал снять перед ним шапку, но сразу же передумал: уж очень неловко получалось - так и осталась на голове с задранным козырьком. Эдуард Казимирович вполне мог подумать, что Чувал над ним насмехается. С тех пор Чувал в холодные времена года прячется от Эдуарда Казимировича. Не жизнь, а мука: Эдуард Казимирович часто выходит прогуляться. А сегодня Чувалу купили новую шапку, он стал ее примерять да и вышел в ней на лестницу. И такое невезение - столкнулся с Эдуардом Казимировичем и так растерялся, что бросился вниз по ступенькам и чуть не протаранил старика.
Меня эта история почему-то взволновала. Я заходил по комнате, обдумывая, какой Чувалу дать совет.
- Ну что ты наделал, Чувал! - говорил я. - Зачем ты обижаешь старого человека? Он перед каждым сопляком шляпу снимает, а ты... Это высокая культура, учти! А что, если этот прекрасный человек решил, что он тебе неприятен?
- Вот и я об этом думаю! - сказал Чувал. - Быстроглазый, придумай-ка что-нибудь!..
- Придумаю, - сказал я. - Ты, случайно, не говорил в присутствии старика: "Какой неприятный"?
- Да ты что!
- Ну да, конечно, - сказал я. - Ты на такое не способен. Но есть такие: ранят в самое сердце, а потом радуются. Есть, есть, Чувал, не удивляйся! Сиди спокойно, я вот еще немного подумаю и избавлю тебя от твоих мук.
Минуты две я ходил по комнате, и мне все стало ясно, и план появился.
- Все дело в том, Чувал, - приступил я к спасению человека, - что ты не догадываешься, сколько радости в движении. Я давно это заметил. Ну-ка сделай вот так руками. А теперь так! А теперь, пожалуйста, ножкой вот так. Скажи, тебе все это доставляет радость? Нет! Может, ты и бегать не любишь?
Чувал ответил, что бегать - еще так-сяк, пожалуй, нравится.
- Ты скованный человек! - сказал я. - Тебе же все равно, что дома сидеть, что по улице ходить, тебе безразлично, что твои ноги и руки проделывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27