После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.
Евлаша ухмыльнулся:
- Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно - мы едим дома ситный. А тут на тебе - черный хлеб!
- А ты и не ешь, коли неохота.
Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
У Евлампия потекли слюнки:
- Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
- Небогато живете.
- Вот если б нам ружье, - сказал Гриша, - настреляли б птиц всяких... Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.
- "Бы б", "бы б"! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, скороговоркой откликнулся Евлампий.
- И чего ты за нами увязался! - рассердился Гриша.
Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, - промолчал.
Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно - ствол к стволу, - и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались - и стихли.
Прячась за огромными стволами - отовсюду можно было ждать опасности, - Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
Так шли они молча несколько минут.
За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
- Ты кто такой?
Мальчишка был, видно, задира и драчун.
Гриша сказал осердясь:
- А ты кто такой? - и тоже топнул босой ногой.
- Я барон Альфред фон Тизенгаузен, - ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка - от гордости за себя.
Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша - видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.
- Ты барон? - ухмыльнулся Гриша. - Ну, а я граф. Слыхал про такого?
Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:
- Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!
Гриша шагнул вперед - Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: "Видал? Смертью пахнет!"
Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
- Викентий! Викентий!
Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно - в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.
- Возьмите ваше ружье, Викентий, - старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, - и выстрелите. Сперва в воздух.
Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
- Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.
Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...
Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
- Ты с чего разошелся-то?
Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.
Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
- А ну, брысь!
И поднял двустволку.
Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:
- Немец-перец!
- Эй, немец-перец, колбаса!
- Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"
Гриша сказал, передохнув немножко:
- Я ни капельки не испугался.
- Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.
- Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.
В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
- Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!
- Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
- Давай побьем его, - предложил Грише Ян.
- Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
- Наплевать на него! - ответил Гриша.
- Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.
- Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!
Евлампий испугался и забормотал:
- Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
- Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
- Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.
- Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!
Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
5
Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
- Свои!
- Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
- Караулю.
- Кого ж ты караулишь?
- А вот погоди... Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
- Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
- Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
- Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
- Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
- "Слезами залит мир безбрежный!.."
Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
- Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:
- Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная... Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..
Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно... Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!
Сейчас революционную песню пела толпа крестьян...
Гриша загляделся на седую латышку. Она стояла, вскинув широко раскрытые глаза к небу.
Пастор захлопнул евангелие, поспешно пробрался сквозь толпу, исчез что-то уж очень скоро.
И тогда вышел вперед маленький старик с длинной бородой и серебряными кудрями, развернул черный платок, вынул скрипку и начал играть в лад песне.
Гриша узнал его. Это был Исаак.
А позади у сосны стояли без шапок Кирюшка и молодой латыш и тоже пели:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь - тяжелый труд.
Но день настанет неизбежный
Неумолимый грозный суд!
Они пели по-русски...
Гриша увидел влажные синие глаза Яна. Совершалось что-то необычайное.
- Для чего они собрались тут? - спросил он вполголоса Яна.
Тот ответил, как всегда, не сразу, подумав:
- Они клянутся.
- В чем?
- Они клянутся быть верными.
Песня становилась громче и как бы быстрей. И летела - все выше...
Над миром наше знамя веет...
Оно горит и ярко рдеет:
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем!
Так это лесные братья! А Кирюшка? И откуда тут столько женщин?
Женщины расступились, и Гриша увидел могилу. Это был горб рыжей глины. Две девушки подошли к могиле и положили на нее венки из лесных и полевых цветов - колокольчиков, ромашек, васильков. Толпа медленно рядами пошла с кладбища вниз по просеке.
У сосны по-прежнему стояли Кирюшка и молодой латыш. Они подождали, когда все вышли на просеку, и тогда латыш высоко поднял руку и сказал громким голосом:
- Друзья! Когда кончится лес, не идите рядами. Мы еще пойдем с вами тесными рядами, но не наступило это время.
Кирюшка схватил Гришу сзади за плечи:
- Ты мне еще не рассказал, как вы сюда попали.
- Мы... мы ушли.
- Да что ты! А я думал - уехали!
В это время к ним подошел Евлаша.
- Кого хоронили? - спросил он Кирюшку деловито и зорко оглядел его одежду.
На том все было поношенное, но очень ладное. Бережно залатанный пиджак он носил накинув на одно плечо, и в этом было даже что-то удалое. Из-под выцветшего картуза выбивались черные кудри. Мелкие рябинки на щеках не портили его, не на них хотелось глядеть. Смелые карие глаза, круглые, как у сокола, были всего заметней на Кирюшкином лице.
Гриша слыхал от деревенских ребят: в кулачном бою Кирюшка, несмотря на свою сухощавость, всегда бывал впереди.
Кирюшка поглядел внимательно на Евлампия и спросил Гришу:
- Это кто? Дружок твой?
- Лещова парнишка, прасола. Знаешь?
- А-а, - протянул Кирюшка и отвернулся, - знаю. Ну, вот что, ребята: похороны, ну они и есть похороны. Что про них толковать? День сегодня воскресный, веселый, птицы, и те радуются...
- Это латышские похороны, - проговорил Евлаша, оглядывая всех узенькими глазами.
- Да, видно, латышские, - согласился Кирюшка. - Я-то сюда попал ненароком. Как и вы, мимо шел. Мне похороны ни к чему, я и русских-то погребений не люблю.
Лес кончился. Открылось просторное овсяное поле. Вдали стлалась широкая лента большака, и там, подымая пыль, скакал верховой.
Кирюшка обернулся, поискал кого-то глазами среди шагавших по проселку крестьян и крикнул:
- Эй, Кейнин! Кейнин! Уходи скорей! Увидимся на зеленом балу... Ступай и Исаака уведи!
Молодой латыш тряхнул длинными прямыми волосами и свернул с проселка в лес. Старого Исаака не было видно. Остальные разбились кучками и шагали не спеша. Девушки отошли к канаве, заросшей травой и цветами, стали вить венки.
- А я домой не пойду, - сказал Гриша Кириллу.
- Здорово живешь! Это почему же?
- Далеко, - решил схитрить Гриша.
- Вона! - удивился Кирюшка. - Выйдем на большак, а там леском ну с полверсты, вот тебе и "Заутишь".
Он называл усадьбу Перфильевны на латышский лад: "Заутишь" вместо "Затишье".
Гриша и Ян переглянулись: шли-шли, сколько земли обошли, а усадьба, оказывается, близко! Значит, была у них все-таки не прямая дорога. Если б шли они прямо, были б теперь далеко, в неизвестных местах.
Верховой, скакавший по большаку, придержал коня, а потом и вовсе остановился. Теперь уже было видно: это Мефодий Павлыч, урядник. Он сидел в седле, чуть ссутулясь, держа плеть в левой руке. Гнедая его лошадка беспрерывно кланялась - отгоняла слепней.
Крестьяне с проселка вышли на большак. Двое нерешительно сняли шапки перед урядником; он приложил два пальца к козырьку форменной фуражки. Из всей толпы - только двое! Он грузно сидел в седле, ждал. И когда все уже прошли мимо, крикнул Кирюшке:
- А ты сюда с какой радости попал? Или веру переменил?
Кирюшка оглянулся.
- Куды мне! - ответил он посмеиваясь. - Я малограмотный.
- Сма-атри, Комлев, - начальственно прохрипел урядник, - ты у меня на заметке! С какой стати на латышском кладбище был? Сборище?! Открыто нельзя стало собираться, так под видом похорон сходки устраивать? Вон они, голубчики: и латыши и русские - все вместе! Опять бунтовать? Сма-атри, Комлев!
- Да куды там мне! Я цветочки собирал, лесным воздухом дышал.
И, не глядя больше на урядника, Комлев обнял Гришу за плечи:
- Пойдем-ка, брат, домой! И мне в "Заутишь". Там сегодня много гостей соберется.
Потом, когда уже отошли шагов на пятнадцать, Комлев остановился и крикнул уряднику:
- Обязательного постановления не читал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14