Все тоскуешь? А ты погляди, леса какие кругом, боры да дубравы... Хорошо ведь!
- Нет,- говорит Хорри и спускает ноги с подоконника,- плохо. Я как слепой стал. Смотрю и ничего не вижу. Воды не вижу. Края земли не вижу. Одни елки глаза колют. А у нас сейчас гуси кричат. Чайки птенцов выводят. Олень с важенкой гуляет. Саами по тундре едет, "аароу" кричит.
Хорри вскочил на подоконник, вытянул вперед руки, и кажется, что он и впрямь летит по бескрайним просторам тундры, по зеленой ёре от озерца к озерцу до самого синего горизонта.
Анна Матвеевна заинтересована и хочет во всем разобраться досконально.
- Что это значит "аароу"?
- "Вперед" значит. И олени летят, только ветер в рогах поет... У нас, знаешь, энэ, три оленя живут: красный олень, серый олень да комолый.
- Ишь как!
- Ребята у нас песни поют, оленей пасут, на охоту ходят. Вместе работают.
Тут Анна Матвеевна сразу села на своего любимого конька.
- А уж с нашими не поработаешь. Так и норовят улизнуть. Только и слышно: "Мой папа ответственный", да "мой папа директор", да "мой папа ЭМТЭЭС". Все важные - за собой стакана не уберут, постели не постелют... Что это за дети, прости господи! Постель, понимаешь, постелить не умеют!
Так разволновалась Анна Матвеевна, что и не услышала, как скрипнула дверь и на пороге остановились Василий Игнатьевич и Пинька.
Кто знает как, по каким неуловимым признакам человеческое сердце узнает вестника несчастья?
Такой же аккуратный и подтянутый стоял на пороге Василий Игнатьевич, обычным был и Пинька, а у Анны Матвеевны дрогнуло сердце, и, побледнев, прижимая руки к сердцу, она двинулась на них мелкими шажками и забормотала побелевшими губами:
- Ну что? Что такое? Что?
- Анна Матвеевна... это...
Хорри, взглянув на Василия Игнатьевича, ближе придвинулся к Анне Матвеевне.
Пинька прервал старика.
- Это не торф горит,- сказал он срывающимся голосом.
Но Василий Игнатьевич отстранил его и, выпрямившись, произнес два слова:
- Это война...
- Война...- как эхо повторил Пинька.
3. Вечер, который никогда не забудется
Война!!!
Она уже топтала чужие страны, поджигала факелом селения и города, губила посевы, вырубала сады, высушивала реки, убивала людей...
И теперь она пришла к нам.
Анна Матвеевна не могла так просто поверить этому; она подошла к Пиньке и, тряся его за ворот рубашки, закричала сбивчиво и гневно:
- Что ты, опомнись! Что ты говоришь? Замолчи!..
Но Пинька настаивал на своей страшной вести:
- Это война... это с Германией... Они всю прошлую ночь бомбили... Город горит...
И в это время вошла Таня.
Краска постепенно сползла с ее лица, и девочка прислонилась к косяку.
- Пинюшка,- сказала Анна Михайловна вдруг жалким просящим тоном,- а Ольга Павловна где же?
Василий Игнатьевич опустил глаза.
Как трудно ответить на этот вопрос!
- Город бомбили...- забормотал он,- и станцию...
- А ее-то нашли? - по-детски упорствовала Анна Матвеевна.
- ...и завод горит.
Тут Таня оторвалась от косяка, подошла вплотную к Василию Игнатьевичу и, глядя ему прямо в глаза, спросила тихо:
- Где моя мама?..
- Не знаю...
Вот она, война, уже положила железную свою лапу на плечо девочки.
Пинька неуклюже пытался успокоить Таню.
- Танечка, ты не волнуйся... понимаешь, вокзал горит... Но это еще ничего не значит... Мы будем ее искать... Мы найдем... Мы обязательно найдем. Хотя там все горит...
И тут Таня не выдержала, бросилась к Анне Матвеевне и, обливаясь слезами, закричала:
- Мама!.. Мамочка моя!
Отчаянный крик ее разнесся по всему дому и поднял на ноги проснувшихся детей. Юра вбежал в комнату.
- Что Тут? Что случилось? - в испуге спросил он.
Ему никто не ответил. Все старались успокоить Таню, Василий Игнатьевич прижимал ее к себе, Анна Матвеевна наливала воду в стакан, а слезы капали и капали на ее дрожащие руки.
Пинька подошел к Юре и, отведя его в сторону, шепотом рассказал все, что случилось. Губы у Юры побелели: война не в книжке, не в кино, а вот тут рядом.. и вот Таня плачет... Это уже из-за воины. Юра подошел было к Тане, но она вскочила, оттолкнула стакан с водой и выбежала из комнаты.
И все замолчали, боясь посмотреть друг на друга.
Тихо стало в комнате. Слезы ведь катятся беззвучно...
- Анна Матвеевна,- спросил Василий Игнатьевич,- что мы делать-то будем? В сельсовете никого нет, связь с городом прервана.
- Ума не приложу.
- По проселку народ идет все на восток... Из города бегут... Шоссе, говорят, обстреливают. А как же мы?
- Ой, не знаю я, не знаю, Василий Игнатьевич... Что мы с вами понимать можем? В такое время без главврача остались. И восемь ребят на руках.
Анна Матвеевна плакала и раскачивалась на стуле.
- Что нам с ними делать, Василий Игнатьевич? Куда прятать? Кому жаловаться идти?
Лиля вышла из спальни девочек; за ней, стараясь не стучать сапогами,Гера. Более мягким тоном, чем обычно, Лиля сказала:
- Анна Матвеевна, голубушка, не надо так громко причитать. Напугаете малышей.
И вдруг над домиком в первый раз с ужасающим, неслыханным воем пронеслись вражьи самолеты.
- Скорей! - кричит Лиля.- Свет!
Она выключила большую люстру в столовой и приказала Гере:
- Рубильник!
Гера помчался в переднюю.
О, эта ленинградка уже знает, что такое война, что такое затемнение... Полтора года тому назад она уже занавешивала окна, когда во всей стране мирно горел свет.
Гера выключил рубильник.
Вот и пришла темнота...
- Завесим окно,- приказала Лиля, держа в руках одеяло.- Дай стул, Гера!
Гера покорно придвинул стул и помог Лиле занавесить окно.
- Пинька, проследи, чтобы случайно не включили свет,- продолжала Лиля строго,- да и здесь лучше бы зажечь свечу.
Вот и появилась на столе свеча - первая спутница военных дней. Будут нанизываться дни, сгорит свеча, и только фитилек, плавая в масле, коптящим огоньком станет озарять комнату.
- Герушка, Герушка, что делать-то будем? - спросила Анна Матвеевна мальчика, понимая, что на него одного можно положиться; стар Василий Игнатьевич и не знает здешних мест, а остальные - ребята.- Что делать нам?
- Уходить нужно отсюда, тетя Аня. Туда, где народ, а там уж скажут, что делать. А сейчас в Синьково уходите.
Как рассердился Василий Игнатьевич:
- Глупости какие! Скажешь тоже еще! Чего это детям ночью по лесам бродить? Мы не военный объект, не армейская часть, не с ребятами же война идет?! Надо дома сидеть и распоряжений ждать.
- Но ведь они могут наш дом бомбить! - говорит Пинька.
- Ну что ты болтаешь! У нас лечебное учреждение. Вывесим флаг с красным крестом,- никто нас не тронет.
- Эх, Василий Игнатьевич,- возразил Гера с сердцем,- а почему же нам в школе рассказывали, что фашисты в Испании Красный Крест обстреливали и даже раненых убивали. Надо скорей идти в Синьково, оттуда нас дальше отправят.
- Да что же вы молчите, Анна Матвеевна? - ищет поддержки старик.- Ведь теперь вы тут начальство.
- Нет, Василий Игнатьевич, я тоже думаю идти. Вместе с народом надо быть да к семьям пробираться.
- Анна Матвеевна, я протестую! Вы на себя ответственность берете.
- Ну что ж, и отвечу...
Гера, не дожидаясь конца спора, уже принес в комнату пальтишки малышей, курточку Юры, потом, искоса взглянув на Лилю,- и ее шелковый плащ.
- Вам скорее собираться надо.
Пинька удивился:
- Вам? А ты?
- А я домой побегу; у меня там мама с Петькой.
Анна Матвеевна беспомощно развела руками:
- Да что ты, Герушка! Ведь мы одни ночью дороги не найдем.
Гера вскинул ружье на плечо и направился к двери.
- Ну уж как-нибудь... У меня семья там.
Презрительный и холодный голос Лили остановил его на пороге:
- Значит, всех ребят надо бросить и к себе домой бежать? И вам не стыдно?!
- Молчи ты... не суйся... Да поймите же вы, тетя Аня...
Хорри, умница Хорри, всегда приходит на помощь в трудную минуту:
- Гера нас до Синькова проводит, а там побежит домой. Ведь ты так хотел сказать?
- Ну, конечно...- хмуро бормотнул Гера, не глядя на Лилю,- только вы скорей собирайтесь!
Анна Матвеевна с трудом поднялась со стула (дрожат старые ноги от волнения) и беспомощно огляделась.
- А что с собой брать-то в дорогу?
- Ничего не надо, тетя Аня, скорей идти надо.
- А кто же тут останется в доме? Вещей ведь полно!
- Ну, что вы, Анна Матвеевна! - хмурится Василий Игнатьевич.- Я, конечно, останусь... Я ведь все под расписку принимал... и мебель, и матрасы, и вот часы... Это ведь ненадолго - неделя-другая - и погонят их.
Гера даже каблуком застучал от нетерпения:
- Да не волыньте вы! Идем скорей!
Анна Матвеевна нерешительно направилась к двери.
- Хорри,- сказала она,- сходи за Таней.
Когда вошла Таня, все посмотрели на нее с испугом, с болью, горьким состраданием.
- А мы, Танюша,- поспешила сказать Анна Матвеевна,- решили уйти в Синьково; там сельсовет, почта, все начальство... А здесь вот Василий Игнатьевич останется...
- А кто же у нас теперь начальником? - спросил Леша.
Старики мгновенно переглянулись, и опыт многотрудной и долгой жизни, когда не раз лечили они горе трудом, усталостью, заботами о других, подсказал им одно и то же:
- Таня.
- Я? - растерялась Таня.
- Да, ты. Василий Игнатьевич здесь остается; я уж стара да слаба, мне за всем не углядеть. А ты молодая, сильная и знаешь, как мама все дело вела... Кому же, как не тебе?
- Ну как же я?..- сказала Таня и замолкла.
А Гера в нетерпении метался по комнате, приносил какие-то мелочи из своей каморки, рассовывал их по карманам и, наконец, ухватил Анну Матвеевну за рукав:
- Одевайте ребят, тетя Аня. Я не могу больше ждать!
И вдруг Таня, тихая беленькая Таня сказала твердо, "железным голосом", совсем как ее мать Ольга Павловна, которую нельзя было ослушаться:
- Ты подождешь, Гера! Нельзя так идти. У нас малыши... Надо по смене белья взять, полотенца и хлеба побольше.
Сказала и испугалась... Испугалась, что никто не послушается, а может быть, просто рассмеются, задразнят. Вот Лиля взглянула на нее пристально и удивленно... Но ведь надо сделать так, как сделала бы мама. Преодолев огромным усилием слезы, застенчивость и робость, Таня продолжала:
- Кипяченой воды для малышей надо... и заплечный мешок каждому, Анна Матвеевна.
Никто не запротестовал, не рассмеялся, не одернул Таню. Перестал суетиться Гера, пошел Василий Игнатьевич за кипяченой водой, и покорно спросила Анна Матвеевна:
- А где же мне, Танюша, столько мешков набрать?
- У кого нет, тем наволочки можно дать. Я сама сделаю. Собирайтесь, ребята.
Так Таня подняла на свои девичьи плечи почетный, но тяжкий груз, который называется ответственностью.
Вот к этому, Танюша, готовили тебя и мама, и пионерские костры, под синим небом Артека, и отец, раскинувший руки на берегу Халхин-Гола, и комсомол.
Ребята засуетились, забегали.
- Понимаешь, Пинька,- сказал Юра, и глаза его уже заблестели от новой придумки,- не надо хлеба: он тяжелый; а надо шоколаду побольше. Альпинисты всегда шоколад берут. Он питательный. Он восстанавливает в клетках... этого... как его? Эх, забыл!
- Ну, ничего, Юра, ты вспомнишь,- убеждает его Пинька.
- Конечно, вспомню. Пойдем-ка и мы соберем, что нужно.
Они ушли, а я боюсь, ох боюсь, что Юра, вместо того, чтобы собирать вещи, полезет в книгу, торопясь узнать, что именно восстанавливает в клетках питательный шоколад.
И странное дело - в дом пришло горе, за окнами ночь, надо уходить куда-то в лес, а в доме началась деловитая суета, в которую малыши вносят даже что-то веселое.
Анна Матвеевна тщательно отбирает продукты. Таня, смахивая слезы, делает из наволочек заплечные мешки, а Муся и Катя путаются под ногами и щебечут как ни в чем не бывало:
- А я зубную щетку возьму!
- А я Мишку; я без него спать не могу.
Лиля садится на диван, придвигает к себе поближе свечку и раскрывает альбом, лежащий на столе.
- Ты что, матушка, почему не собираешься?
Лиля пожимает плечами.
- Я не пойду. В лесу сейчас холодно, сыро. Я не привыкла... Ведь за нами обязательно кого-нибудь пришлют. Папа позаботится. Я останусь с Василием Игнатьевичем.
- Ну и дожидайся, принцесса! - зло бросает Гера.
Вот уже все ребята готовы. В пальтишках, в шапках, с мешками за плечами, они испуганно поглядывают на темные окна, на озабоченные лица старших и зябко поеживаются.
Таня проверяет каждого. Помогает, подтягивает лямки.
- Почему ты без чулок? - спрашивает она Пиньку. И тот недоуменно смотрит на свои босые ноги,- вдруг среди лета чулки? Но покорно идет за чулками.
- Зашнуруй ботинки, Юматик! - велит Таня. И Юра зашнуровывает ботинки.
- Ну, я готов! - торопит Леша.- Можно двигать!
За плечами его топорщится клетчатый рюкзак.
- О! Какой у тебя мешок! Можно потрогать? - восхищается Муся.
- Потрогай, пожалуйста,- снисходительно разрешает Леша,- из Львова родитель привез. Пошли, что ли?
Надо идти... Уйти из этого дома, который строили для них сотни заботливых рук. Выйти из дверей, в которые по утрам почтальон вносит письмо от мамы или открытку от сестры; пройти по дорожке, вдоль которой цветут ноготки и бархатцы, мимо колодца, в котором такая вкусная вода; выйти из зеленой калитки...
Постойте, ребята, дайте мне поглядеть на вас, дайте вспомнить свое, пережитое... Вот вы собрались в дорогу и не знаете, что, едва раздались первые залпы, первые выстрелы на нашей земле, как Родина стала думать о вас, о своем будущем. Не пройдет и нескольких недель, как по воле страны сотни тысяч ребят наденут такие же заплечные мешки и тронутся в далекий путь, в безопасные места. Матери за ночь постирают, погладят и наметят белье, смачивая его росинками скупых слез, воспитательницы напишут сотни браслетиков с именами, фамилиями, адресами (а вдруг отстанет или затеряется малыш!). Трамваи пойдут к вокзалам, переполненные притихшими ребятами, и мамы будут молча держать холодные ручонки и горько смотреть на мешки первую тяжесть, которая легла на детские плечики так рано. Длинные поезда подойдут к платформе и загудят тихонечко и медленно, нехотя оторвутся от вокзала. И в городе станет тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17