Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
- Да, но мы не должны были представляться богдыхану! - с бешенством отвечал Тун-ли. - Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придется сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот еще отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
- Отец! - рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. - Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
- Да! Но нога в два пальца длиною! - с отчаянием восклицал Тун-Ли. - Я уверен, что богдыхан умрет от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
- Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! - плакала бедняжка Му-Сян. - Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
- Будь проклято твое уродство, когда надо представляться богдыхану! - закричал вне себя Тун-Ли.
В оту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошел ростовщик.
- Ну, что же, Тун-Ли? - спросил он. - Обдумал ты мои условия?
- Но мы умрем с голода, если примем твои условия! - прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
- Как хочешь! - пожал плечами ростовщик. - Но помни, что время идет. Если ты будешь медлить, - мы не успеем сделать ни синего шелкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
- Хорошо, я согласен... согласен... - пробормотал Тун-Ли.
- Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе все ото, а ты в каждую новую луну отдаешь мне три четверти своего жалованья.
- Но мы умрем с голоду! - воскликнул Тун-Ли, всплескивая руками. - Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
- Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
- Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, - стоял на своем ростовщик, - последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
- Хорошо, делай!
- О, небо! - прошептал богдыхан, и слезы полились из его глаз.
- Не смей мне говорить этого! - закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростерся пред ним ниц и назвал его "всесильным".
- Не смей мне лгать! - со слезами закричал богдыхан. - Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал:
"Я - солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!" ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО
- Так смотри же, принеси мне хороший подарок! - кричала О-Мати-Сан своему мужу Ки-Ку, который в первый раз отправлялся в город.
- Принес мне подарок? - встретила она его вопросом, когда Ки-Ку вернулся.
В городе удалось отлично заработать, и Ки-Ку принес с собою много хороших вещей для хозяйства.
- А это тебе! - сказал он, передавая Мати сверкавший металлический кружок. - Посмотри-ка сюда.
О-Мати-Сан даже вскрикнула от испуга, когда из хорошенькой рамочки, в которую был отделан металлический кружок, на нее взглянуло смеющееся женское лицо.
- Кто это? - с испугом спросила она.
- Ха, ха, ха! - залился хохотом Ки-Ку. - Кто это? Да это ты сама!
Вслед за ним залилась, словно маленький серебряный колокольчик, звонким смехом О-Мати-Сан.
- Как велика премудрость человеческая! - восклицала она, глядя в зеркало. - Они умеют там, в городе, рисовать портреты людей, которых никогда не видали!
И находя женщину, которая глядела из рамки, очень хорошенькой, говорила, что портрет чрезвычайно похож.
С этих пор дом Ки-Ку стал похож на клетку, в которой живет очень веселая птичка.
Целые дни О-Мати-Сан прыгала, пела, глядя на этот чудесный портрет, который улыбался и радовался, как она.
Но всему свое время. Среди забав и утех О-Мати-Сан родила дочку О-И-Сан. В семье стало трое - настало время труда и забот. Великолепная игрушка, как драгоценное сокровище, была спрятана в самый низ сундука, и О-Мати-Сан отдалась труду и заботам. Дочка росла.
Казалось, жизнь О-Мати-Сан переливалась в 0-И. Чем больше вваливались и бледнели щеки Мати, тем больше румянец разливался по щекам О-И-Сан.
И когда ей минуло 14 лет, Ки-Ку смело мог сказать, обнимая обеих:
- Теперь у меня две маленьких Мати - старая и молодая. О-И-Сан была вылитая Мати.
Теперь она щебетала в маленьком бумажном домике, делая его похожим на клетку с веселой птичкой.
Но очередь приходит всему. Приходили и уходили радости, приходил труд, пришла и смерть, как она приходит ко всем. О-Мати-Сан умирала.
- Неужели я тебя никогда не увижу? - рыдала у ее изголовья бедная О-И.
- Дитя мое! - отвечала ей О-Мати-Сан. - Ты будешь мекя видеть всегда, когда захочешь. Я всегда буду с тобой. И ты меня будешь видеть не такой, как я теперь, старой, больной, а такою, какою ты, помнишь, видала меня, когда была маленькой: веселой, смеющейся, молодой, красивой, как ты теперь. Когда я умру, открой сундук, и на дне ты найдешь мой чудесный портрет. Он был сделан, когда я была молода...
Сказала и умерла.
Поплакав по матери, О-И-Сан вспомнила о портрете, открыла сундук, достала со дна хранившийся там, как драгоценность, блестящий кружок, оправленный в красивую рамку, - взглянула и вскрикнула от радости, счастья, восторга.
На нее, улыбаясь счастливыми глазами, смотрела ее мать, не старая, не больная, а молодая, веселая, какою О-И видала ее только давно-давно, в детстве. О-И запрыгала от радости.
Теперь она целые дни проводила с волшебной игрушкой, любуясь на дорогое лицо матери. Она разговаривала с нею, и хотя мать ничего не отвечала ей, но по движениям губ, по улыбке, по блеску глаз О-И-Сан видела, что та ее понимает.
Когда О-И-Сан была радостна, улыбалась и мать. Когда О-И-Сан была грустна, грусть ложилась и на дорогое лицо, и О-И-Сан спешила улыбнуться, чтоб развеселить милую мать. Так жила О-И-Сан.
Однажды через их деревню проходил премудрый жрец великой богини Каннун.
- Что ты делаешь, дитя мое? - спросил он, увидев О-И-Сан, которая смеялась и болтала, глядя в зеркало.
- Я разговариваю с покойной матерью, - отвечала О-И-Сан, - смотрю на еа лицо и радуюсь, что она сегодня такая веселая и счастливая.
- Да разве это лицо твоей матери, неразумное дитя? - покачал головой мудрый жрец. - Разве это портрет? Это зеркало, и оно отражает твое лицо. Понимаешь, твое? Дай мне зеркало, я посмотрю, и оно отразит мое лицо.
О-И-Сан со страхом подала ему зеркало и с ужасом увидела среди хорошенькой рамочки старое, желтое, мудрое лицо жреца. - Это был твой портрет!
- Мой? - воскликнула О-И-Сан и с рыданиями упала на землю. - Я опять потеряла свою мать! И она рыдала, рыдала неутешно, лежа на земле. И сказала богиня Каннун, богиня милосердия: - Проклятый жрец! Счастье в незнаньи. Зачем ты знаньем отравил счастье человека? Да будешь ты проклят с твоим знаньем! И прокляла она премудрого жреца. ДОЖДЬ
Сын неба, - пусть его имя переживет вселенную! - император Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца. Он был молод и потому добр. Среди роскоши и блеска он не переставал думать о бедных и несчастных. Шел дождь. Лил ручьями. Плакало небо, лили за ним слезы деревья и цветы.
Грусть сжала сердце императора, и он воскликнул:
- Плохо тем, кто в дождь не имеет даже шляпы!
И повернувшись к своему камергеру, он сказал:
- Я хотел бы знать, сколько таких несчастных в моем Пекине?
- Свет солнца! - ответил, падая на кольни и наклонив голову, Тзунг-Хи-Тзанг. - Разве есть что-нибудь невозможное для повелителя царей? Еще до заката солнца ты будешь знать, отец зари, то, что тебе угодно!
Император милостиво улыбнулся, и Тзунг-Хи-Тзанг побежал быстро, как только мог, к первому министру Сан-Чи-Сзну.
Он прибежал, едва переводя дух, и второпях не успел даже отдать всех почестей, которые следовали первому министру.
- Радость вселенной, наш всемилостивый повелитель, - задыхаясь проговорил он, - в ужасном беспокойстве. Его беспокоят те, кто ходит в дождь без шляпы в нашем Пекине, и он хочет знать сегодня же, сколько их числом!
- Да есть-таки бездельников! - отвечал Сан-Чи-Сан. - А впрочем...
И он приказал позвать Пай-Хи-Во, начальника города.
- Плохие новости из дворца! - сказал он, когда Пай-Хи-Во склонил голову к земле в знак внимания. - Владыка наших жизней заметил непорядки!
- Как? - с ужасом воскликнул Пай-Хи-Во. - Разве но существует прекрасного тенистого сада, который закрывает дворец от Пекина?
- Уж не знаю, как это случилось, - ответил Сан-Чи-Сан, - но его величество ужасно беспокоят негодяи, которые ходят в дождь без шляпы. Он желает знать сегодня же, сколько такого народа в Пекине. Распорядись!
- Позвать ко мно сейчас же эту старую собаку Хуар-Дзун-га! кричал через минуту Пай-Хи-Во своим подчиненным.
И когда начальник стражи города, белый от ужаса, дрожащий, повалился ему в ноги, мандарин обрушил на его голову целый водопад проклятий.
- Негодяй, бездельник, подлый предатель! Ты хочешь, чтоб нас всех распилили пополам вместе с тобой!
- Объясни мне причину твоего гнева, - колотясь от дрожи у ног мандарина, сказал Хуар-Дзунг, - чтоб я мог понимать утешительные слова, которые ты мне говоришь. И аче, я боюсь, я не пойму языка твоей мудрости!
- Старая собака, которой следовало бы смотреть за стадом свиней, а не за самым большим городом на свете! Сам повелитель Китая обратил внимание, что у тебя в городе беспорядки, - по улицам шатаются негодяи, у которых даже в дождь нет шляпы, чтоб надеть. Чтобы к вечеру ты мне дал знать, сколько их останется в Пекине?
- Все будет исполнено в точности! - ответил, три раза ударяясь лбом об пол, Хуар-Дзунг, и через мнговенье ока он уже кричал и топал ногами на стражей, которые были собраны оглушающими звуками гонга.
- Негодяи, из которых я повешу половину только для того, чтобы остальных изжарить на угольях! Так-то вы смотрите за городом! У вас в дождь ходят по улицам без шляп! Чтобы через час (Китайский час - 40 минут) были переловлены все, у кого нет шляпы даже из тростника!
Стражи принялись исполнять приказание, - и в течение часа на улицах Пекина шла настоящая охота.
- Держи его! Лови! - кричали стражи, гоняясь за людьми, не имевшими шляп.
Они тащили их из-за заборов, из-под ворот, из домов, куда те прятались, как крысы, которых преследует повар, чтобы сделать из них рагу.
И через час без одной минуты все, кто в Пекине не имел шляп, стояли во дворе тюрьмы. - Сколько их? - спросил Хуар-Дзунг.
- Двадцать тысяч восемьсот семьдесят один! - отвечали, кланяясь в землю, стражи. - Палачей! - приказал Хуар-Дзунг.
И через полчаса (Китайские полчаса - 20 минут) 20 871 обезглавленный китаец лежал на дворе тюрьмы.
А 20 871 голова была воткнута на пики и разнесена по городу в назидание народу.
Хуар-Дзунг пошел с докладом к Пай-Хи-Во. Пай-Хи-Во - к Caн-Чи-Сану. Сан-Чи-Сан дал знать Тзунг-Хи-Тзангу.
Наступил вечер. Дождь кончился. Пробегая, ветерок трогал деревья, и дождь бриллиантов летел с деревьев на благоухающие цветы, которые искрились и горели в лучах заходящего солнца.
Из блеска и благоухания был создан весь сад, - и сын неба Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца, любуясь чудной картиной.
Но, молодой и добрый, он и в эту минуту не забывал о несчастных!
- Кстати! - сказал он, обращаясь к Тзунг-Хи-Тзангу. - Ты хотел мне узнать, сколько народу в Пекине не имеют даже шляпы, чтоб накрыться во время дождя?
- Желание владыки вселенной исполнено его слугами! - с низким поклоном отвечал Тзунг-Хи-Тзанг.
- Сколько ж их? Смотри, говори только правду!
- Во всем Пекине нет ни одного китайца, у которого не было бы шляпы, чтоб надеть во время дождя. Клянусь, что я говорю чистейшую правду!
И Тзунг-Хи-Тзанг поднял руки и наклонил голову в знак священной клятвы.
Лицо доброго императора озарилось счастливой и радостной улыбкой.
- Счастливый город! Счастливая страна! - воскликнул он. - И как счастлив я, что под моим владычеством так благоденствует народ.
И все во дворце были счастливы при виде счастья императора. А Сан-Чи-Сан, Пай-Хи-Во и Хуар-Дзунг получили по ордену Золотого Дракона за отеческие попечения о народе. БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ
Мудрец Туиг-Са-О был ученейшим из людей. Он знал все, что делается на земле, под землей, в водах, среди звезд. Спокойно и неторопливо он делал теперь те несколько шагов, которые отделяли его от могилы, вырытой в его саду, среди цветов.
"Сегодня я еще сам иду к ней, а скоро!.. - улыбаясь, думал он, каждое утро идя посмотреть на свою могилу. - Я знаю многое, а здесь узнаю остальное!"
И он улыбался могиле, которая улыбалась ему среди цветов. И вот однажды, когда Тунг-Са-О стоял и смотрел в свою могилу, к нему подошел дух человеческий.
- А хорошо бы пожить еще раз! - сказал дух человеческий.
- Зачем? - воскликнул мудрец. - Только глупец, кончив тяжкий и утомительный путь и стоя перед дверью, возвращается назад и снова делает весь путь!
- А хорошо бы пожить! - ответил на это дух человеческий.
- Человек, как сурок, выскакивает из люльки, чтобы спрятаться в могилу. Я кончил это презренное существование! - воскликнул Тунг-Са-О.
А дух человеческий вздохнул и сказал:
- А хорошо бы пожить!
Долго и мудро говорил еще Тунг-Са-О о тщете человеческой жизни, о страданьях, лишеньях, болезнях, а дух человеческий вздыхал и повторял в ответ на все:
- А хорошо бы пожить!
- Знать и вечно жаждать знанья. И чем больше знаешь, тем больше мучишься этой палящей жаждой. Жизнь - неизреченное мученье! Жизнь это вечная жажда, и только могила сразу утолит ее!
- А хорошо бы пожить! - вздохнул дух человеческий.
И Тунг-Са-О закончил свои рассужденья:
- А хорошо бы, действительно, пожить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9