Окна хаты, как глаза у Мирона Матвеевича, будто подпирались жирными щеками и смотрели из-под крыши на мир неприветливо, зло,
Богатый двор! Но Кольке стало смешно, ну и что же, что полно во дворе и коней, и овец, и коров, и птицы! Зачем им столько?!
Припоминая рассказы деда Гриши, который мальчишкой бывал в доме Мирона Матвеевича, представил и все, что есть под крышей - окованные медными полосами сундуки, кровати с шишками на спинках, горы - под потолок! - пуховых подушек, лезгинские ковры, старинные шашки, ружья и пистолеты. Полусумрак комнат. Неяркий свет от керосиновых ламп. Павла и Мирона Матвеевича у стола, наевшихся и напившихся, не знающих, чем заняться вечером. Наелись и - спать.
Одни, как байбаки, в своих темных норах!
И вот держатся Мирон Матвеевич и Павло за свое, не уступают места людям таким, как Василий Павлович и Гаврила Охримович, которые хотят изменить жизнь. Живут атаман и сотник как собаки на сене: сам не гам и другому не дам.
Видел Колька затуманенным взором широкое поле, трудятся в нем с песнями люди. Пашет землю бородатый и могучий старик - диду Чуприна. Ветер треплет его седые и длинные, как у Тараса Бульбы, усы и чуб. Дид выпрямляется над дер-жаками плуга, оглядывает поле из-под распухшей от труда руки. Жаворонки над ним звенят, степь терпко и пьяно пахнет. Хорошо жить и трудиться на земле!.. И всем хватает в ней места, всех обласкивает теплом солнце и обвеивает пахучим ветром - живи, радуйся!.. Ведь что же хотел дид Чуприна? Жить, пахать, кормить семью. Не дали! Измолотили его, старика, в поле цепами. Убили... Звери!
- Разговор у нас с вами должен быть коротким. Вот какой, - Павло вскинул кнутовище, словно дуло пистолета, нацеливаясь в лицо Гавриле Охримовичу. - На мушку и - готов! И чем больше и скорее - тем лучше!
- А ты не спеши, сынок, - остановил Павла Мирон Матвеевич тихо и как будто ласково, но так, что Кольку проняло ознобом с головы до ног. - Убить - дело нехитрое. Надо так казнить, шоб их внуки и правнуки зареклись на век. Да и пули... не по-хозяйски это. Нужно балакать по-нашему, по-свойски. - И уже не сдерживаясь, закричал, затрясся: - Мы освежуем их! С живых кожу посдираем! Вы нас хозяйства лишить собираетесь, а мы с вас-кожу! На барабаны вас пустим!
- Ладно, ладно, батя, успокойся, пожалей свое больное сердце, - приобнял его за плечи Павло и принялся легонько похлопывать другой рукой по жирному животу отца. Оскаливаясь золотыми зубами, выдохнул Гавриле Охримовичу:
- Мы как-нибудь без вас, стариков, управимся. Вот сотня моя соберется завтра к вечеру, я с ними... быстро!..
Председатель хуторского Совета усмехнулся, окинул их обоих, побледневших, с трясущимися губами, взглядом, сказал:
- Добре! Душу отвели и добре. Только, Павло, слово-то последнее за нами будет! Ты сам это знаешь, потому и боишься, шо ничего сделать не можешь. Кончилось ваше время! И сейчас идут так... денечки!
Мирон Матвеевич и Павло прямо-таки задохнулись после его слов, хотели что-то быстро ответить и не нашли слов.
- Покедова, до скачек! - насмешливо бросил им Гаврила Охримович и, не оглядываясь, двинулся вдоль зеленой изгороди, спокойный, уверенный в своих словах и силе.
"Таким, наверно, был и рыцарь диду Чуприна в молодости",-подумал вдруг Колька: несокрушимым мужеством веяло от Гаврилы Охримовича.
Павло вскинул бичом. Сашка и Колька шарахнулись с мешком от него, думая, что он ударит их, но кнутовище вскинулось и опустилось бессильно.
Мальчишки бросились вслед за Гаврилой Охримовичем.
Они видели, как из-под изгороди высунулся было Гришка, но, заметив отца, вновь спрятался. Раздувшаяся от яблок рубашка вываливалась из штанов, как живот у Мирона Матвеевича.
Гаврила Охримович, поравнявшись с тем местом, где прятался Гришка, ловко выхватил его из веток за ухо.
- Ты шо ж это, а? - сказал он грозно. - Батько председательствует, учит людей честно жить, а ты по чужим садам шастать? - и, еще не остыв после разговора с атаманом и сотником, принялся трепать сына за ухо.
Трепал он крепко, всерьез. Гришка изгибался, кривился от боли и водил головой вслед за рукой так, чтобы ему не оторвали ухо.
- Батя, батя родненький! Ой, не буду! Ой, больше не буду! - вскрикивал он. А когда отец отпустил, он со слезами на глазах признался: - Чуть вухо не оторвал! - и с осуждением наступая на отца: -За шо? За мироновские яблоки?! За богатейские? Шо они, обедняют? Сам же говоришь, шо у них нужно хозяйство эксп... эксп...
Гришка споткнулся на трудном слове.
- Экс-про-при-и-ро-вать, - выговорил он по складам. Гаврила Охримович, отвернувшись, улыбнулся. Гришка осмелел:
- Завтра спас, а у нас - десяток яблочек-кислиц. А у Мирона вон сколько, и гниют же. Вот я и экспро-прии-ровал.
Как революционный пролетариат. Ты ж хуторскими делами занят, а кто, окромя меня, о пропитании семьи подумает? Ты?
- Будет, будет, Григорий! - потрепал по вихрам сына Таврила Охримович. Ну погорячился, прости!.. Только шоб, Григорий, это в последний раз было. Нехорошо, сынок, по чужим садам шастать.
Гаврила Охримович легонько дал Гришке подзатыльника и пошел от мальчишек к бричкам, что табором расположились в низине перед камышами. А сын его, потирая раскрасневшееся ухо, сунул Кольке и Сашке по яблоку.
- Нехорошо, нехорошо! - ворчал он - Будто я сам не знаю, шо нехорошо. А ну-ка убежи от кобеля, когда он тебя молчком хочет за штаны схватить!..
Гришка обтер рукавом дымок с яблока, вонзился зубами так, что сок брызнул ему в лицо.
- Рубайте! - приказал он мальчишкам, проглотив, добавил: - Со мной нигде не пропадете. Мы этих богатеев еще не так потрусим.
СТРАТЕГИЯ
С волнением подходил Колька к хате своих предков. Сейчас он увидит родовое гнездо Загоруйко, откуда вышли могучий дид Чуприна, первый хуторской бунтарь Охрим, Гаврила Охримович, первый председатель народной власти, его братья, погибшие в Сибири, на каторгах...
Хата оказалась именно такой, какой она и представлялась ему, - аккуратно побеленная, приземистая, маленькая, под свежей резки камышовой крышей. Будто бабушка Дуня под светлой косыночкой! Чем-то похожими на ее глаза были и окна на улицу они смотрели промытыми стеклами чисто, ясно, бесхитростно.
Знакомо было все и в хате: земляной пол-доливка, перед праздником смазанный смесью глины и конского помета для крепости, печь посредине, топчаны по-над стенами, застеленные домотканым полосатым рядном, выскобленный, без скатерти, стол под окнами...
Бедность!..
Поразила Кольку икона в углу. Из-под расшитого полотенца с черной доски смотрели страдальческие глаза бабушкиного бога, от которых нигде нельзя было скрыться.
Колька вышел из хаты; там ему показалось неуютно под жалеющим взглядом бога, с непривычки душно от аромата чабреца, разбросанного по доливке.
- Шо, в городе получше люди живут? - спросила баба Дуня, увидев его грустное лицо. - Гарнийше?
Колька неопределенно гмыкнул, мотнул головой, промолчал.
- Не горюй, сынок, - подбодрила старушка. - Главное ж не в том, как люди живут, а какие они сами! У иного всего вдоволь, а куска хлеба не выпросишь. А у нас так: в тесноте, да не в обиде - любого накормим, напоим и спать уложим. Чем богаты, тем и рады, нараспашку в миру живем.
Бабушка Дуня хлопотала в летней кухне. Согнувшись и будто уменьшившись ростом, она бегала то в хату к жене Гаврилы Охримовича, которая сидела там над больными детьми - мальчиком и девочкой, то к печке, где в огромном чугуне варились раки.
- Борщ у нас славный получится, ложка будет стоять, такой густой,говорила старушка, успевая на ходу ласково оглаживать мальчишек по головам и спинам. - Мои ж вы помощнички! Мои ж вы кормильцы!
Слова из нее сыпались беспрерывно и слушать ее не надоедало. Бабушка Дуня говорила не кому-то конкретно, а как бы сама с собой.
- Вон Мирон, атаман наш. Чего у него только в хате нет! И все хапает, все хапает, все ему мало. Морду разъел - во! Живот в штанах не помещается, а на сердце жалится, завсегда за грудь держится. Порок сердца, говорит. Какой-такой порок, шо за порок? У нас ни у кого, сколько помню, никогда такой болезни не было. Ни у диду Чуприны, ни у Охрима моего, ни у меня. Я до семидесяти года считала, а теперь бросила - надоело и никогда не знала, шоб у меня сердце болело. От жалости - да, чувствую его, а когда роблю, - никогда. Я думаю, шо оно у Мирона от безделья болит. А жил бы справедливо, не жадничал бы, не злился на весь мир, никакого у него б порока и не было. Злые люди завсегда чем-нибудь да болеют, их злость гложет. И умирают они завсегда в муках. Во как она, жизня, устроена. Как ты к ней, так и она к тебе. За всем бог следит!..
Мальчишки слушали, помогали ей-ломали сухой камыш, засовывали его в печку, а когда раки сварились, принялись их очищать от кожуры, бросали шейки в котел с квасом, куда накрошили сваренных вкрутую яиц, зелени и насыпали отваренной фасоли.
Бабушке ни в чем невозможно было отказать: такой веяло от нее добротой и лаской.
А когда все дела были сделаны и баба Дуня накормила их холодным борщом, напоила узваром - компотом из сухих груш, - они побежали к табору.
В беготне и заботах они не заметили, как схлынул жаркий день, как утонуло в плавнях солнце и над землей начали устаиваться и густеть сиреневые сумерки. Все в них - кони, подводы, люди - теперь казались тенями, размытыми, без четких очертаний.
В таборе жгли костры, рушили на жерновах кукурузу и пшеницу в крупу, готовили пищу в походных котлах, чистили винтовки, починяли одежду, перевязывали раны. Мальчишки переходили от подводы к подводе, глазели на все, но вскоре и это закончилось для них, когда люди начали укладываться спать.
Костры погасили, по краям табора залегли с заряженными винтовками часовые. Раненых, кто не мог ходить, хуторские люди с окраины на связанных чаканом жердях, самодельных носилках, унесли куда-то по-над камышами в темноту.
"В чибии",-догадался Колька, вспомнив о тех камышовых шалашах, о которых на речке рассказывал Гришка.
- Их к Марийкиному броду понесли. Это почти там, где мы раков ловили, бахча еще там мироновская, - шепнул Гришка Кольке и Сашке, забыв, что на бахче-то им сегодня и не пришлось побывать. - Там мелко. Брод потому так и называется, шо там даже девчонка подола не замочит.
Пропали куда-то Гаврила Охримович и Василий Павлович.
Гришка объяснил:
- Малшрут пошли смотреть: терновые балки, переправы на ериках, гати. А то ж утопнешь в болоте, если, не зная, в плавни сунешься.
Вернулись председатель и командир отряда поздно, в таборе уже улеглись спать.
- Гаврила, у тебя тут хлопцы из Ростова должны быть, земляки мои, - сказал Василий Павлович перед тем, как войти в хату, где горела керосиновая лампа и из отворенной двери ложился на траву длинный коврик света.
- Та есть вроде бы. Бегали тут... - очищая на свету чирики от грязи, устало проговорил Гаврила Охримович. - Гришка!.. Где хлопцы, которых баба Дуня в степу нашла?
- А ось они, - откликнулся Гришка и подтолкнул Кольку с Сашкой к двери.
- Проходите, казачата, у хату, там погутарим, - сказал мальчишкам Василий Павлович и, обернувшись, - Гавриле Охримовичу: - Я их хочу порасспросить кой о чем. Они, знаешь, Гаврила, что к чему - во всем разбираются!
- А шо ж тут такого? Если они грамотные та из города, то они и во всем должны разбираться, - спокойно ответил Гаврила Охримович. - Грамота ж, она свет!
На столе перед керосиновой лампой расстелили карту.
- Ну, донцы-молодцы, давайте погутарим, - усаживаясь за стол, сказал Василий Павлович мальчишкам. - Как там, в Ростове? Знаете вы что-нибудь о войсках?
Колька и Сашка передернули плечами, нет, вроде бы им ничего такого неизвестно, хотя и читали Большую Советскую Энциклопедию.
- Может, ты, рыженький, что знаешь? Ты вроде бы побойчее своего дружка.
Сашка вскинул вихрами, открыл рот и - ни звука. Когда он с Колькой собирался в полет, ему казалось, что он знает очень много. И о прошлом, и о настоящем. А вот сейчас, когда нужно было сказать что-то конкретное об августе восемнадцатого года, почувствовал, что он вроде бы ничего и не знает. Ни-че-го!..
Эх, знали бы, взяли бы с собой том энциклопедии, посвященный гражданской войне на Дону и Кубани, со всеми картами... И как они не догадались?! Лекарство для детей Гаврилы Охримовича нашли - стрептоцид: он очень помогает, когда болит горло. Малыши его уже пожевали, и Колька с Сашкой надеялись, что к завтрашнему дню им станет легче. Дустовые шашки взяли, капроновый шнур, замки-"собачки", а вот энциклопедию - не догадались. Да и кто же знал, что им встретится отряд?
- Коль, может, ты, а? - взмолился Сашка. - Ты же... внимательнее.
Колька презрительно искоса взглянул на него. Сашке стало так стыдно, что почувствовал, как нестерпимо у него горят уши. "Вот видишь, - как бы сказал ему Колька, - торопыга! Хвастаться можешь, а как до дела дойдет, так тебе и сказать нечего".
"Это точно!"-стыдясь себя и ненавидя, согласился в душе Сашка.
Ругать поздно!.. Сашка вдруг почувствовал уверенность, что уж теперь-то он возьмется за воспитание железной воли. Ведь как он читает книги? Выбирает только интересное, все, что начинается со слова "вдруг", приключения всякие, а описания природы и все остальное пропускает. Вот и допропускался!
Глаза у Сашки стали вконец несчастными. Он смотрел на друга, умолял: "Ну вспомни, Коль, вспомни!.."
Колька отвернулся: он сам был не уверен, хорошо ли запомнил то, что много раз читал в Большой Советской Энциклопедии. Подошел к столу, маленький, коренастенький, так сосредоточившийся, что на верхней губе у него мелким бисером проступил пот.
Карта оказалась и знакомой и незнакомой. Вместо надписей "Ростовская область" и "Краснодарский край" - "Область войска Донского", "Область войска Кубанского", но самое главное - не было стрел, которыми обозначались наступления красных!..
И все-таки Колька сумел разобраться: недаром он вечерами любил сидеть над картой боев гражданской войны на Дону и Кубани. Тогда в Красном городе-саде ему интересно было представлять, в какой обстановке приходилось жить и бороться Гавриле Охримовичу, теперь вот это пригодилось. Понять карту ему помогли изгибы рек, а стрелы вспомнились уже сами по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15