Это чулан для швабр и метел – достаточно большой, чтобы в нем спрятаться, съежившись, и смотреть в щелку между задней стенкой и полом.
Элиза приезжает домой. Поднимает почту с пола и несет в кухню. Она вешает пальто на дверь и бросает вещи на стол. Потом набирает чайник и кладет ложку кофе в кружку. Он нападает на нее сзади, накидывает шарф на шею, убеждается, что узел сжимает ей дыхательное горло. Когда она теряет сознание, он тащит ее в холл, оставляя следы на ворсе ковра.
Он связывает ей руки и ноги, аккуратно обрезая ленту и убирая все обрезки, которые падают на пол.
Потом надевает на голову мешок для мусора. В какой-то момент она приходит в себя и видит только темноту. В это время она уже умирает.
Вспышка ярости заставляет меня открыть глаза. Вижу свое отражение в зеркале ванной: отчаявшееся лицо, лицо, выражающее замешательство и страх. Я падаю на колени, ударяюсь подбородком о сиденье, и меня тошнит в унитаз. Затем я бреду в главную спальню. Занавески закрыты, на постели смятое и несвежее белье. Мои глаза прикованы к мусорному ведру. Там лежит полдюжины скомканных салфеток. Всплывают воспоминания: бедра Элизы на моих бедрах, наши тела вместе, я вхожу в нее.
Я начинаю судорожно рыться в ведре, собирая салфетки. Мои глаза бегают по комнате. Притронулся ли я к лампе? А к двери, подоконнику, перилам?
Это безумие. Я не могу очистить место преступления. По всему дому будут следы моего пребывания. Она расчесывала мне волосы. Я спал в ее постели. Пользовался ее ванной. Пил вино из бокала, кофе из кружки. Я дотрагивался до выключателей, музыкальных дисков, стульев, боже мой, в конце концов, мы с ней занимались любовью на диване!
Звонит телефон. Сердце едва не прыгает у меня из груди. Я не могу рисковать и брать трубку. Никто не знает, что я здесь. Я жду, прислушиваясь к звонку, и почти готов к тому, что Элиза шевельнется и скажет: «Пожалуйста, ответь. Может, это важно».
Телефон замолкает. Я снова начинаю дышать. Что мне делать? Позвонить в полицию? Нет! Надо убираться отсюда. Но я не могу оставить ее здесь. Я должен кому-нибудь сказать.
У меня звонит мобильный. Я роюсь по карманам и, наконец достав его, могу удержать только обеими руками. Номер не узнаю.
– Это профессор Джозеф О'Лафлин?
– Кто спрашивает?
– Это из полиции. Нам поступил звонок о вторжении в частное владение по адресу в Лэдброук-гроув. Информатор дал этот номер в качестве контактного. Это правда?
Мое горло сжимается, и я с трудом могу произносить гласные. Бормочу, что нахожусь вдали от указанного адреса. Нет-нет, этого недостаточно.
– Извините. Мне плохо слышно, – мямлю я. – Перезвоните, пожалуйста. – Отключаю телефон и в ужасе смотрю на погасший экран. Я не слышу собственных мыслей из-за гула в голове. Он, все усиливаясь, грохочет у меня в черепе, словно грузовой поезд в туннеле.
Мне надо убираться. Бежать! Перепрыгивая через ступеньки, я несусь вниз и падаю. Бежать! Хватая ключи от машины Элизы, я думаю только о свежем воздухе, о месте подальше отсюда и о милосердном сне.
14
За час до рассвета дороги отполированы дождем и клочья тумана появляются и исчезают среди мороси. Угон машины Элизы волнует меня меньше всего. Установить контакт с непослушной левой ногой – куда более насущная проблема.
Где-то около Рексхема я сворачиваю на грязную дорогу, ведущую к ферме, останавливаюсь и засыпаю.
Образ Элизы вспыхивает в моем мозгу, словно выхваченный из тьмы фарами машин. Я вижу ее синие губы и расширенные глаза – глаза, которые продолжают следить за мной.
В моем мозгу сидят занозы вопросов и подозрений. Бедная Элиза.
«Позаботься лучше о собственном алиби», – сказал Джок. Что он имел в виду? Даже если бы я смог доказать, что не убивал Кэтрин – чего сейчас уже не могу, – они все равно обвинили бы меня. Теперь они за мной придут. В моем сознании разворачивается сцена: полицейские, идущие цепью, прочесывая поля, ведущие овчарок на поводке, едущие на лошадях – охотящиеся за мной. Я проваливаюсь в ямы, пробираясь к набережной. Кустарники цепляются за одежду. Собаки приближаются.
Кап-кап – капли стучат по стеклу. В ярком свете я ничего не вижу. Глаза словно засыпаны песком, тело окоченело от холода. Я нащупываю ручку и опускаю стекло.
– Извините, что разбудил вас, мистер, но вы мешаете движению. – Седая голова в шерстяной шляпе маячит в окне. Внизу у ног человека лает собака. Слышно тарахтенье трактора, стоящего сзади. – Не стоит так долго тут спать. Чертовски холодно.
– Спасибо.
Светло-серое облако, чахлые деревья и пустые поля – вот что я вижу перед собой. Солнце взошло и теперь борется, пытаясь прогреть день. Я сворачиваю с дороги и смотрю, как трактор въезжает в ворота и трясется по лужам к полуразвалившемуся амбару.
Мотор заводится, я включаю печку на полную мощность и звоню Джулиане. Она уже не спит и слегка запыхалась после своей тренировки.
– Ты давала Джоку адрес Элизы?
– Нет.
– Ты при нем о ней упоминала?
– К чему все это, Джо? Что случилось?
– Ты сказала ему что-нибудь?
– Не понимаю, о чем ты. У тебя что, паранойя?
Я кричу на нее, чтобы она выслушала меня, но она сердится.
– Не вешай трубку! Не вешай!
Но уже поздно. За миг до того, как связь обрывается, я кричу в телефон:
– Элиза мертва!
Нажимаю на повторный набор. Пальцы не слушаются, и я чуть не роняю телефон. Джулиана немедленно отвечает:
– Что ты сказал?
– Ее убили. В полиции решат, что это сделал я.
– Почему?
– Я обнаружил ее тело. По всему ее дому остались мои отпечатки и бог знает что…
– Ты пошел к ней домой? – В ее голосе сквозит недоверие. – Зачем ты туда пошел?
– Послушай, Джулиана. Два человека погибли. Кто-то пытается меня подставить.
– С какой целью?
– Не знаю. Именно это я и пытаюсь понять.
Джулиана глубоко вздыхает.
– Ты меня пугаешь, Джо. Ты говоришь как сумасшедший.
– Разве ты не слышала, что я сказал?
– Иди в полицию. Расскажи им, что произошло.
– У меня нет алиби. Я единственный подозреваемый.
– Тогда поговори с Саймоном. Пожалуйста, Джо.
В слезах она прерывает разговор, забыв повесить трубку. Я не могу дозвониться.
Будущий личный врач Господа Бога открывает дверь. Он в халате, в руке у него газета, а на лице – сердитый оскал, призванный напугать непрошеных гостей.
– Я думал, это чертовы певцы из хора, – ворчит он. – Терпеть их не могу. Фальшивят все до одного.
– Я думал, что в Уэльсе прекрасные хоры.
– Идиотский миф. – Он смотрит через мое плечо. – Где твоя машина?
– Оставил ее за углом, – вру я. На самом деле я запарковал «жучок» Элизы на железнодорожной станции и прошел пешком полмили.
Я иду за отцом через холл в кухню. Его стоптанные матерчатые тапки шлепают по белоснежным пяткам.
– Где мама?
– Она рано встала и ушла. Какая-то акция протеста. Твоя мать превращается в настоящую левую: постоянно протестует против чего-то.
– Хорошо.
Он усмехается, явно не соглашаясь.
– Сад прекрасно выглядит.
– Ты должен посмотреть задний двор. Стоил нам целое состояние. Твоя мама, без сомнения, проведет для тебя экскурсию. Эти чертовы телепрограммы о стиле жизни надо запретить. Все эти «революции в саду» и «десанты на задний двор» – я бы сам их разбомбил.
Отец нисколько не удивлен моим появлением, хотя я и приехал без предупреждения. Наверное, думает, что мама ему об этом говорила, когда он не слушал. Он набирает воды в чайник и выбрасывает старую заварку из чайника поменьше.
Скатерть уставлена всякими безделушками, приобретенными во время отпуска, вроде чайника с изображением собора Святого Марка или конфитюрницы из Корнуолла. Сувенирную ложку в честь серебряного юбилея им подарили в Бэкингемском дворце во время какого-то праздника.
– Будешь яйцо? Бекона нет.
– Яйца – это прекрасно.
– Может, в холодильнике есть ветчина, если хочешь омлет.
Он ходит по кухне, пытаясь предугадать, что мне надо. Халат завязан на поясе шнуром с кисточками, очки прикреплены к карману золотой цепочкой, чтобы не потерять. Он знает о моем аресте. Почему он ничего не сказал? Это ведь прекрасная возможность заявить: «Я же тебя предупреждал». Он может все свалить на мой выбор профессии и сказать, что ничего подобного не случилось бы, стань я врачом.
Он садится к столу и смотрит, как я ем, периодически прихлебывая чай, складывая и разворачивая «Таймс». Я спрашиваю, играет ли он в гольф. Уже три года, как не играет.
– Это там новый «мерседес»?
– Нет.
Тишина затягивается, но только я испытываю от этого неловкость. Он сидит и читает заголовки, изредка бросая на меня взгляд поверх газеты.
Этот коттедж принадлежал семье еще до моего рождения. Большую часть времени до полуотставки отца мы проводили здесь отпуск. У нас были еще дома в Лондоне и Кардиффе. В любом месте больницы и университеты обеспечивали отца жильем, если он соглашался поработать на полставки.
Когда родители купили этот дом, участок занимал девяносто акров, но большую часть земли они сдали в аренду соседу, молочному фермеру. Дом выстроен из местного камня, в нем три комнаты с низкими потолками и странными изгибами в тех местах, где фундамент насчитывает больше века.
Я хочу прибрать до прихода мамы. Спрашиваю отца, нельзя ли мне позаимствовать рубашку и, может, брюки. Он показывает мне свой гардероб. На кровати аккуратно сложен мужской спортивный костюм.
Он замечает мой взгляд.
– Мы с твоей мамой ходим гулять.
– Я не знал.
– Только последние несколько лет. В хорошую погоду мы встаем рано. В Сноудонии есть несколько прекрасных маршрутов для прогулок.
– Слышал.
– Помогает поддерживать форму.
– Молодцы.
Он прокашливается и отправляется на поиски чистого полотенца.
– Полагаю, ты хотел бы принять душ, а не ванну. – В его устах слово «душ» отдает чем-то новомодным и предательским. Истинный валлиец погрузился бы в жестяную лохань у очага.
Я подставляю лицо под струи воды, заполняя слух ее шумом. Я пытаюсь смыть грязь последних нескольких дней и утопить голоса, звучащие в голове. Все началось с моей болезни: химический дисбаланс, расшатанные нервы. Больше похоже на рак: группа взбесившихся клеток, поразивших каждый уголок моей жизни, с каждой секундой размножающихся и устремляющихся к новым хозяевам.
Я ложусь в комнате для гостей и закрываю глаза. Мне просто надо отдохнуть несколько минут. Ветер стучит в окно. Я чувствую запах влажной земли и угольного дыма. Смутно помню, как отец накрывает меня одеялом. Может, это мне просто снится. Моя грязная одежда перекинута через его руку. Он наклоняется и гладит меня по волосам.
Через какое-то время я слышу на кухне звон ложек в кружках и голос матери. Другой звук, почти столь же знакомый: отец колет лед.
Раздвигая занавески, я вижу снег на далеких холмах и остатки инея на лужайках. Может, у нас будет снег под Рождество – как в тот год, когда родилась Чарли.
Я больше не могу здесь оставаться. Как только полицейские найдут тело Элизы, они сложат два и два и примутся меня искать, вместо того чтобы ждать, когда объявлюсь сам. И это будет одно из первых мест, в которое они придут.
Моча течет в унитаз. Брюки отца мне велики, но я подтягиваю ремень, из-за чего материя собирается складками у пояса. Родители не слышат, как я иду по коридору. Я стою в дверях и наблюдаю за ними.
Мама, как всегда, безупречно одета: на ней кашемировый свитер персикового цвета и серая юбка. Разменяв пятый десяток, она раздалась в талии и так и не смогла похудеть.
Она ставит перед отцом чашку чая и чмокает его в макушку.
– Полюбуйся, – говорит она. – На колготках побежала петля. Вторая пара за неделю.
Он обнимает ее за талию и прижимает к себе. Я смущен. Не припомню, чтобы когда-нибудь видел их в столь интимной обстановке.
Мама подпрыгивает от неожиданности и ругает меня за то, что я к ней «подкрался».
Начинает суетиться насчет моей одежды. Говорит, что с легкостью ушила бы брюки. И не спрашивает, где мои собственные вещи.
– Почему ты не сказал нам, что приезжаешь? – спрашивает она. – Мы до смерти волновались, особенно после этих отвратительных статей в газетах. – Она говорит об этом, словно о комке шерсти, выплюнутом на ковер.
– Что ж, по крайней мере, теперь все позади, – строго произносит она, словно подводя черту под эпизодом. – Конечно, какое-то время мне придется не ходить в бридж-клуб, но, смею надеяться, скоро все забудется. Гвинет Эванс будет ужасно довольна. Она решит, что теперь от нее отстанут. Ее старший сын Оуэн сбежал с няней и оставил бедняжку жену с двумя сыновьями на руках. Теперь у дам будет другая тема для обсуждения.
Кажется, отец равнодушен к разговору. Он читает, так близко придвинув книгу к носу, словно хочет ее вдохнуть.
– Давай же, я хочу показать тебе сад. Он чудесен. Но ты должен пообещать, что приедешь весной, когда все зацветет. У нас собственный парник и на конюшне новая крыша. И сырость прошла. Помнишь тот запах? За стенами жили крысы. Ужасно!
Она вытаскивает две пары резиновых сапог.
– Не помню, какой у тебя размер.
– Эти подойдут.
Она заставляет меня взять отцовский плащ и ведет через заднюю дверь на дорожку. Пруд замерз и напоминает бесцветный суп, а земля выглядит перламутровой. Мама указывает на каменную стену, которую я с детства помню кривой, а теперь она стоит прямая и твердая, словно сложенная из конструктора. К стене прислонилась новая теплица с блестящими стеклами и свежевыструганными сосновыми подпорками. Подносы с рассадой стоят на столах, и корзинки, устланные мхом, свисают с потолка. Мама надавливает на кнопку, и мелкий спрей туманится в воздухе.
– Пойдем, посмотришь на старые конюшни. Оттуда вынесли весь мусор. Теперь там даже можно жить. Я покажу тебе.
Мы идем по тропинке мимо грядок, вдоль сада. Мама болтает, но я слушаю вполуха. Смотрю на нее: в проборе ее седых волос видна кожа.
– Как прошла акция протеста? – спрашиваю я.
– Хорошо. Мы собрали более пятидесяти человек.
– И против чего выступали?
– Против этой проклятой ветряной электростанции. Ее собираются строить прямо на водоразделе. – Она неопределенно машет рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45