Жорка! – ошарашенно прошептал Андрей и бессильно опустил руки.
– Ну Мишка же!!! – восторженно взревел человек, бросился к Рябинину и заключил его в крепкие объятья. – Мишка, какими судьбами? Чудеса разнебесные, да и только! – тиская и целуя Андрея, приговаривал Георгий. – Да что ты прямо малахольный какой-то? Неужто не рад?
– Очень… очень рад, – обнимая друга и озираясь по сторонам, отозвался Рябинин. – Не кричи так… неудобно.
– Брось. А я, знаешь ли, качу себе на лихаче, смотрю: Нелюбин. Думал, почудилось, а пригляделся точно! – звонко рассмеялся Георгий и хлопнул Андрея по плечу.
– Идем ко мне, я живу неподалеку, – заторопился Рябинин.
– Как? – оторопел Георгий. – Я решил, ты проездом, город осматриваешь.
– Да нет, вот уже месяц, как я работаю на «Ленинце»… Идем же! – Андрей потянул друга за руку.
– Ну и дела! – Георгий почесал затылок. – На «Ленинце»!.. Подожди-ка, я шепну пару слов извозчику.


* * *

– Выходит, здесь ты пристроился, – прохаживаясь по комнате Рябинина, приговаривал Георгий.
– Разместили, по-моему, неплохо, – пожал плечами Андрей.
Усевшись к столу, он с улыбкой разглядывал друга. Те же карие глаза, вздернутый нос, широкие плечи и присущая только Жорке легкая походочка. Он почти не изменился, разве что появились глубокие морщины у рта, и речь стала какой-то отрывистой, резкой.
– Так кем ты там, на «Ленинце»? – усаживаясь, спросил Георгий.
– Начальником столярного цеха.
– Да-а? А служба?
– Демобилизовали в апреле. А ты?
– Ну, я… – Георгий развел руками и поглядел в потолок. – У меня здесь свое дело, «Бакалея Старицкого», пекарня, лавка, домишко.
– Ловка-ач! – в восхищении покрутил головой Андрей. – Пиджак крем-габардиновый, жилет цвета «призрачная зыбь». А где же золотая цепь на животе?
– Ехидничаешь? Оно и понятно: куда мне, нэпману, до вас, заводских!
– А я еще и комсомолец, Жора! – расхохотался Андрей.
– Тем паче, – подхватил Георгий. – Вот и встретились два друга, Миша с Жорой, офицеры ударного батальона!
– Так я и не Михаил давно, – вздохнул Андрей. – Меня зовут Рябининым, Андреем Николаевичем.
Глаза Георгия стали внимательными и жесткими.
– Понял. Ты в «конспиралке» или перекрестился?
– Имя сменил. С моим-то прошлым… Еще расскажу. А ты, значит, под своей фамилией живешь?
– А чего мне бояться? Перед властью я чист, – махнул рукой Георгий. – Я, брат, бывший партизан, инвалид гражданской. У меня даже документ имеется.
Андрей открыл рот:
– П-партизан?! А Корнилов, Добрармия? Ты же туда поехал!
– Верно, был я у Корнилова, – понизил голос Георгий. – А потом занесло к коммунарам, где я и отличился. Иначе тоже был бы каким-нибудь «Рябининым».
– М-да-а, – протянул Андрей, – неисповедимы пути твои…
– Не поминай, – нахмурился Георгий. – Не в ладах я с небесами, даже креста не ношу.
– У большевиков научился?
– И у них тоже.
– Ну, не будем об этом, – Андрей потрепал Георгия по плечу. – Скажи лучше, как ты оказался в городе?
– Очень просто. Если помнишь, у меня здесь жила когда-то тетушка, сестра матери. В детстве я к ней пару раз ездил на каникулы. Помотался я по стране и решил тут осесть. А вот тебя как занесло в наши места?
– Да так же! Когда демобилизовали, задумался, куда податься. Хотелось в центр России, поближе к Питеру. Вспомнил о городе, где у тебя жили родственники, вот и поехал.
В дверь негромко постучали. Андрей насторожился.
– Это извозчик, – успокоил друга Георгий. -
Я посылал его за выпивкой.
Старицкий вышел и через минуту вернулся с корзинкой, из которой торчали сургучовые головки бутылок.
– Сегодня угощаю я, – выкладывая на стол колбасу, хлеб и паштет, предупредил Георгий. – У тебя, я вижу, тут хоть шаром покати.
– Хуже, – отозвался Андрей. – Даже корки хлеба нет. Я только вернулся из командировки, шел с вокзала.
– А-а! И где успел побывать?
– В Питере!
– Да ну? – Георгий оставил в покое румяный каравай. – Наших видел?
– Маму. А вот к Ирине Ивановне зайти не успел. Кстати, Жорка, мать мне сказала, будто ты работник наркомата торговли.
– Верно, соврал, – без тени смущения согласился Георгий. – Зачем говорить мачехе и Елене Михайловне, что я теперь пекарь и торговец? Старушки и без того настрадались, к чему им знать подробности? Давай ножи и приборы… как тебя там?.. Товарищ Рябинин!


* * *

Старые друзья долго беседовали, вспоминая беззаботное детство, юнкерские похождения и германский фронт. Выпив за погибших армейских товарищей, помолчали.
– Иногда мне кажется, будто каждый из нас прожил несколько совершенно разных жизней, – наконец задумчиво проговорил Георгий. – Я нынешний настолько далек от того Жоры Старицкого!
– Не знаю, – пожал плечами Андрей. – Последние лет семь я чувствую себя зрителем, приглашенным в какой-то дьявольский театр, где все творится взаправду, но публика об этом не подозревает. Вокруг крутятся страшные декорации, происходящее на сцене сводит с ума. И вдруг осознаешь, что все это реальность… Начинаешь истерически искать режиссера, автора дикой пьесы или, на худой конец, администратора театра. Хочется бросить им в лицо яростные обличительные слова, заставить перекроить спектакль как положено… Но представление не управляется разумными существами, а идет механически, подобно заведенной пружиной игрушке.
Андрей с минуту помолчал, затем со вздохом добавил:
– Я, Жора, наверное, так и не переменился. Просто надел маску. Ту, в которой я могу сидеть в адском театре, не рискуя окончательно свихнуться.
– Неужели ты хочешь сказать, что, став Рябининым и начав новую жизнь, остался прежним? – с сомнением покачал головой Георгий.
– Михаил Нелюбин не переменился. Он умер. Осталась его душа без имени и прошлого. И эта душа скрылась под маской.
– Ну, о себе я такого не скажу, – скорбно рассмеялся Георгий. – От меня прежнего остались одни воспоминания. И ты. Я стал так поразительно пуст, не поверишь! В самой темной комнате больше света, чем в моей душе.
– Э-э, Жорка, плохи твои дела! – протянул Андрей и наполнил рюмки.
– Верно, стоит нам добавить, а не то слишком уж тягомотный разговор получается, – встряхнулся Георгий.
Они выпили без пожеланий, сумрачно и деловито. Старицкий крякнул и, усмехнувшись, спросил:
– А все же расскажи, как ты стал этим Рябининым? История наверняка была авантюрная.
– Хуже, почти мистическая. По своей воле я никогда бы не стал «товарищем Рябининым». Это знак судьбы…
С лета восемнадцатого года был я рядовым офицерской роты Первой добровольческой дружины «Народной армии» КомУча. Затем служил Верховному правителю Титул А. В. Колчака.

. К лету девятнадцатого в чине капитана командовал одним из полков каппелевского корпуса. Так что симпатий к большевикам не питал.
Когда в феврале двадцатого красные разбили наши части под Иркутском, остатки армии стали разрозненными группами пробиваться к Чите, на соединение с атаманом Семеновым. Жалкие крохи моего полка объединились с отрядом в тысячу сабель под командованием полковника Капитонова. Измученные постоянными стычками с партизанами и почти павшие духом, мы больше месяца скитались по тайге.
Чувствуя, что власть Колчака пала окончательно, крестьяне не давали нам ни хлеба, ни фуража. Приходилось менять на продукты личные вещи и обмундирование. У меня, например, не осталось ни кителя, ни портупеи, ни сменного белья. Под стареньким полушубком была только исподняя рубаха.
В марте совсем стало худо: к партизанам и войскам Иркутского ревкома присоединились регулярные части Пятой армии красных. Найдя хорошего проводника, мы оставили раненых в одном из сел и решились на прорыв. В том же селе, в заброшенном сарае, я спрятал свои маленькие реликвии – документы, письма, ордена и дневник, который вел последний год. Было у меня недоброе предчувствие – не хотелось, чтобы над дорогими мне вещами поглумились большевики.
И наступил тот самый день, пятница 20 марта 1920 года…
С утра мы нарвались на кавалерийский отряд красных, сабель в полтораста. Большевики были сильно измотаны в боях, везли в обозе много раненых и попытались уклониться от боя. Однако Капитонов приказал ударить по неприятелю. Красные были разбиты наголову. От пленных мы узнали, что они бойцы Пятой армии; вчера их кавполк принял бой с сильной частью белых двадцатью верстами севернее, но потерпел поражение и стал отходить кружным путем через тайгу к Иркутску.
Сведения о белых частях неподалеку нас ободрили – решили идти к близлежащей станции на соединение с нашими. Пленных тут же расстреляли и поделили нехитрые трофеи. Мне достался новенький «романовский» тулуп и медвежья шапка красного командира. Все последующие годы я старался вспомнить его лицо и не мог.
До станции дошли к вечеру. Разведка не обнаружила там ни наших войск, ни вражеских. Капитонов приказал занять станцию и прилегающий к ней поселок. На путях стояло несметное количество обгорелых и разграбленных вагонов, три теплушки с трупами белых и красных, вперемешку. Как только наш отряд подошел к зданию вокзала, из окон ударили пулеметы – на станции все же стоял небольшой красный гарнизон. Пришлось отбиваться и занимать оборону.
Капитонов не хотел ввязываться в драку, предполагая, что вдоль магистрали наверняка шатается немало частей неприятеля, однако наши «орлы» не послушались и приняли бой. Большевики, как оказалось, заранее послали за подмогой, и очень скоро в поселок влетел свежий конный полк. Капитонов скомандовал отступление. Я со своими людьми был в арьергарде. Мы отходили по маленькой улочке, когда рядом взорвалась граната…
О последующих событиях я узнал с чужих слов, в госпитале, а остальное домыслил. Капитонов вывел-таки наш отряд из поселка и скрылся в тайге. Красные последовали за ним. Я остался лежать у забора одной неизвестной мне женщины. Когда выстрелы стихли, она вышла, перенесла меня в дом и перевязала. Санитары красного полка собрали раненых и ушли вслед за своей частью.
В кармане моего полушубка добрая женщина нашла документы на имя комэска Рябинина и решила, что я красный командир. Как только утром жители поняли, что в поселке остались большевики, моя спасительница передала меня гарнизонному начальству. Положение мое ухудшалось: в груди засел осколок гранаты. Нужна была операция, а врача в поселке не нашлось. Ночью через станцию проходил красноармейский эшелон, на котором меня и отправили в Иркутский госпиталь. Шесть дней я был без памяти и, очнувшись, с удивлением узнал, что я Рябинин.
Поначалу я собирался бежать сразу после выздоровления. Однако вести с фронта приходили неутешительные. Регулярные колчаковские части были окончательно разбиты, а их остатки присоединились к войскам Семенова. Атамана Семенова я недолюбливал и считал больше бандитом, нежели истинным бойцом с Советами. Мне оставалось два пути: либо служить коммунистам, либо пробираться за кордон.
Чем заниматься за границей и на какие средства там существовать, я не имел представления. В одной палате со мной лечился некий Сазонов, видный большевик-подпольщик и друг предсибревкома Ширямова. Мы сошлись за игрой в шахматы. В июне, когда я уже числился выздоравливающим, Сазонов пристроил меня в военкомат, где требовались грамотные кадры. Мне выделили крохотную каморку рядом с дворницкой и дали рабочий паек. В июле, от имени военкома я послал запрос в штаб Пятой армии с просьбой выслать документы на Рябинина А. Н. Вскоре пришел пакет, и я смог познакомиться со своей новой биографией. Его судьба в чем-то напоминала мою: двумя годами моложе, с 97-го года, воевал на германской. Отец Андрея погиб в бою, мать умерла от тифа. Других родственников не имелось. Ничто не мешало мне оставаться Рябининым.
В сентябре медкомиссия признала меня годным к строевой службе. Регулярных красных частей в то время в Сибири оставалось немного, а новообразованная Народно-революционная армия Дальневосточной республики формировалась из партизанских отрядов. Вот меня и послали обучать их воинской науке.
Так и началась моя служба власти, с которой я воевал полтора года.
Моя красная кавбригада славилась сильной комсомольской ячейкой, а Рябинин был членом Союза с восемнадцатого года. Пришлось включаться и в общественные дела.
В конце октября случился забавный эпизод: в Москве созывался съезд РКСМ, а делегат от кавбригады заболел воспалением легких. Не знаю почему, но ячейка откомандировала на съезд именно меня. Может, оттого что я был (судя по анкете) старинным членом организации? И вот, в ноябре двадцатого, в составе сибирской делегации я попал в Москву на комсомольский съезд! На одном из заседаний перед делегатами выступал Ленин. Я сидел недалеко от сцены и хорошо рассмотрел злого гения российской истории. У него было болезненное землистое лицо с россыпью веснушек и воспаленные глаза, постоянно прищуренные – следствие ранения и сильнейших мигреней. Вождь пролетариата был невысок и мелок. Голова тем не менее казалась огромной из-за высокого лба и лысины.
Встретив подобного типа на улице, я счел бы его крайне заурядным, однако речь Ленина производила впечатление замечательное. Он говорил просто и доходчиво, строил фразы, основываясь на железной народной логике, обильно сдобренной марксистскими идеями. Не удивительно, что Ленин сумел поднять людские массы и повести их на захват власти! Среди наших горе-демократов и «военных гениев» я таковых не встречал. Именно тогда я понял, что сила большевиков не только в прагматизме и наглом обмане всех и вся, но и в железной воле, сосредоточенной в этой упрямой голове, в понятной и непогрешимой идеологии.
1 2 3 4 5 6 7