По сути, не только на вашу, но и на карту того юноши, о котором я упомянула. Ваши гороскопы, несомненно, схожи.
– Я полностью в вашем распоряжении.
Миллисент Круземарк нахмурилась, изучая свои записи.
– В настоящее время вам предстоит большая опасность. Недавно, не более недели назад, вы повстречались со смертью. Покойный не был вашим хорошим знакомым, и все же вы очень обеспокоены его кончиной. Здесь присутствует медицинская профессия. Возможно, вы сами вскоре окажетесь в больнице: неблагоприятные аспекты очень сильны. Берегитесь незнакомцев.
Я не сводил глаз с этой странной женщины в черном и чувствовал, как холодные щупальца оплетают мое сердце. Во рту пересохло. Откуда она все это знала? Я с трудом разлепил губы и выдавал из себя:
– Что это за украшение у вас на шее?
– Это? – Рука женщины замерла у горла, словно птица, отдыхающая в полете. – Обычный пентакль. Приносит удачу.
Пентакль доктора Фаулера не принес ему особой удачи, но ведь он и не носил его, когда умер. Или кто-то забрал кольцо после того, как убил старика?
– Мне нужна дополнительная информация, – сообщила Миллисент Круземарк, и ее золотой карандашик завис над бумагой, как дротик перед броском. – Когда и где родилась ваша невеста? Мне нужен точный час и место, чтобы я смогла определить долготу и широту. Кстати, вы не сказали мне, где родились.
Я напридумывал что-то и демонстративно взглянул на часы перед тем, как поставить чашку. Мы поднялись одновременно.
– Спасибо за чай.
Она проводила меня до двери и сказала, что карты будут готовы на следующей неделе. Я обещал позвонить, и мы пожали друг другу руки с механической учтивостью заводных солдатиков.
Глава двенадцатая
Спускаясь в лифте, я вспомнил о сигарете за ухом и закурил, как только вышел на улицу. Мартовский ветер был чистым и свежим. До встречи с Верноном Хайдом оставалось больше часа. Я медленно шел по Седьмой авеню, пытаясь найти объяснение беспричинному страху, охватившему меня в квартире-оранжерее гадалки. Я знал, что дело не обошлось без мошенничества, ничего не значащих слов – классических уловок всех предсказателей. «Берегись незнакомцев». Обычное дерьмо, за которое выкладываешь свои денежки. Она надула меня «вещим» голосом и гипнотическим взглядом.
Пятьдесят вторая улица выглядела как всегда заурядно. «Клуб-21», расположенный двумя кварталами восточней, сохранил былую элегантность, но на месте исчезнувших джаз-клубов расцвели притоны со стриптизом и азартными играми. А с закрытием «Оникс-клуба» лишь «Птичий остров» на Бродвее поддерживал священное пламя бибопа. Клуб «Знаменитая дверь» тоже закрылся, – боюсь, навсегда. Кабачки «Джимми Райан» и «Хикори-Хаус» – единственные, выжившие на этой улице, угрюмые дома которой во времена Сухого Закона приютили более пятидесяти «слепых свиней» [Заведения, нелегально торгующие спиртным (жарг.)].
Я шел на восток, мимо китайских ресторанчиков и вульгарных шлюх в юбках из искусственной кожи с застежками-"молниями". Трио Дона Ширли уже расположилось на «пятачке» в «Хикори-Хаус», но играть они пока не собирались, и, когда я вошел, в полутемном баре было тихо.
Заказав виски, я выбрал столик, откуда можно было наблюдать за дверью, и после двух стопок заметил парня с саксофонным футляром. На нем был светлый свитер ирландской вязки и коричневая замшевая куртка. Волосы короткие, цвета перца с солью. Я махнул ему рукой, и он подошел.
– Верной Хайд?
– Он самый. – Хайд криво улыбнулся.
– Пристраивай свой «кальян» и присаживайся выпить.
– Заметано. – Он осторожно поставил футляр и подвинул стул. – Значит, ты писатель. И что ты пишешь?
– В основном, статьи для журналов. Например, биографические очерки.
Подошла официантка, и Хайд заказал бутылку «Хайнекена». Мы немного поболтали, затем официантка принесла пиво и налила его в высокий бокал. Хайд сделал огромный глоток и перешел к делу:
– Итак, ты хочешь писать о бэнде Спайдера Симпсона. Что ж, ты обратился по адресу. Умей асфальт разговаривать, этот тротуар поведал бы тебе историю моей жизни.
– Не хочу сбивать тебя с толку, но я главным образом хотел бы услышать о Джонни Фаворите.
Улыбка Хайда превратилась в презрительную гримасу.
– О нем? На фига тебе писать об этом придурке?
– Похоже, вы не были закадычными друзьями?
– И вообще, кто сейчас помнит о Джонни Фаворите?
– Например, редактор «Взгляда», который предложил мне эту тему. Да и ты, кажется, не забыл Джонни. Что он из себя представлял?
– Самый что ни на есть подонок. То, что он сделал со Спайдером, было подлее трюка Бэна Арнольда. [Арнольд, Бенедикт (1741-1801) – во время Войны за независимость (1775-1783) был назначен командующим форта Вест-Пойнт и пытался сдать его англичанам за двадцать тысяч фунтов, но заговор был раскрыт.]
– А что он сделал?
– Пойми, Спайдер открыл его, вытащил из какой-то занюханной провинциальной пивнушки.
– Знаю.
– Фаворит очень многим обязан Спайдеру. Ведь он получал проценты со сбора, а не твердый оклад, как остальные музыканты из бэнда, так что у него не было причин жаловаться. Когда Джонни порвал контракт со Спайдером, ему оставалось отработать еще четыре года. Из-за этой подлости мы потеряли несколько выгодных гастрольных выступлений.
Я вытащил записную книжку и автоматический карандаш и приготовился записывать.
– Он когда-нибудь пытался связаться с кем-то из старого состава Спайдера?
– Разве призраки ходят?
– Не понял?
– Ну, этот тип накрылся. Его угробили на войне.
– Правда? А я слыхал, что он в больнице на севере штата.
– Возможно, но по-моему, он все-таки умер.
– Мне говорили, что он был суеверным. Ты ничего такого не замечал?
Верной Хайд снова скривил губы в усмешке.
– Ага, он вечно бегал на спиритические сеансы и отыскивал какие-то хрустальные шары. Однажды на гастролях, кажется, это было в штате Цинциннати, мы подкупили гостиничную шлюху, чтобы та притворилась гадалкой. Она сказала, что Джонни подцепит триппер. И до конца гастролей он не глянул ни на одну бабенку.
– Кажется, у него была подруга из высшего общества, которая занималась предсказаниями?
– Ну да, что-то такое было. Я с этой девицей не встречался. В то время мы с Джонни вращались на разных орбитах.
– В оркестре Спайдера Симпсона были только белые, когда с вами пел Фаворит, не так ли?
– Только. Впрочем, целый год на виброфоне играл один кубинец. – Верной Хайд прикончил пиво. – Сам знаешь, Дюк Эллингтон тоже не нарушал в те времена своей «цветовой гаммы».
– Верно. – Я записал несколько слов в книжку. – Другое дело, когда сидишь после работы в тесной компании.
При мысли о былых посиделках в дымных комнатах улыбка Хайда стала почти приятной.
– Да, когда в городишко приезжал бэнд Бейси, мы собирались такой вот тесной компанией и развлекались всю ночь напролет.
– А Фаворит участвовал в этих сборищах?
– Нет. Джонни не любил черных. Единственными черными, которых он хотел видеть после работы, были горничные из пентхаусов на Парк-авеню.
– Интересно. Мне казалось. Фаворит был другом Пупса Суита.
– Может, он и просил Пупса почистить ему разок ботинки. Точно тебе говорю, у Джонни было предубеждение против черномазых. Помню, он говорил, что тенор Джорджи Олда лучше Лестера Янга. Можешь себе представить?
Я согласился, что это немыслимо.
– Он думал, будто негры приносят беду.
– Тенор-саксофонисты?
– Все черномазые, без исключения, парень. Для Джонни все они были «черными кошками».
Я спросил его, не было ли у Джонни Фаворита близких друзей в бэнде.
– Не думаю, что у него вообще были друзья, – ответил Верной Хайд. – Если хочешь, сошлись на меня в статье. Он был сам по себе. Всегда держался замкнуто. Бывало, шутит с тобой и улыбается до ушей, но это ровным счетом ничего не значит. Джонни умел очаровать и пользовался этим, как прикрытием, чтобы не подпустить тебя поближе.
– А что ты можешь сказать о его личной жизни?
– Я его нище не видел, кроме как на эстраде или в автобусе, когда мы мчались куда-нибудь ночью. Лучше всех его знал Спайдер. Вот с ним тебе и нужно поговорить.
– У меня есть номер его телефона на Побережье. Но я пока с ним не связался. Еще пива?
Хайд не возражал, и я повторил заказ. После этого мы целый час обменивались байками о Пятьдесят второй улице и о былых деньках, и больше ни единым словом не помянули Джонни Фаворита.
Глава тринадцатая
Около семи Верной Хайд удалился в неизвестном направлении, а я прошел два квартала на запад, к закусочной Галлахера, где подавали лучшие в городе бифштексы. К девяти часам я прикончил сигару и вторую чашку кофе, заплатил по счету и, поймав такси, проехал восемь кварталов по Бродвею, до своего гаража.
Там я пересел в «шеви» и покатил на север по Шестой авеню, следуя в потоке машин, несущихся через Центральный парк, мимо водоема и озера Гарлем-Меер. Выехав из парка через Уоррис-Гейт на угол Сто десятой и Седьмой, я углубился в мрачные переулки, застроенные доходными домами. В Гарлеме я не был с тех пор, как в прошлом году снесли танцзал «Савой», но улица совершенно не изменилась. В этом районе Парк-авеню проходила под рельсовыми путями Нью-йоркской железной дороги, поэтому вся жизнь сосредоточилась на Седьмой авеню.
Перекресток Сто двадцать пятой улицы сиял не хуже Бродвея. За ним показались кабачки «Смоллз Парэдайз» и «Каунт Бэйси»; они, судя по всему, процветали. Я приметил себе местечко для парковки напротив «Красного петуха» и остановился, ожидая, когда загорится зеленый свет. От группы бездельников на углу отделился молодой парень кофейного цвета с фазаньим пером в шляпе и спросил, не хочу ли я купить часы. Поддернув рукава своего щегольского пальто, он показал мне с полдюжины часов на каждой руке.
– Цена просто смехотворная, братишка. Ей-ей, смехотворная.
Я ответил, что часы у меня уже есть, и пересек авеню на зеленый.
Оркестровый пятачок «Красного петуха» был залит светом; вокруг, за столиками, в полумраке зала сидели местные знаменитости, а компанию этим богачам-транжирам составляли роскошные леди, сияющие радужным великолепием вечерних открытых платьев с блестками.
Найдя свободный табурет у стойки бара, я заказал крошечную стопку «Реми Мартин». На эстраде играло трио Эдисона Суита, но с моего места видна была лишь сутулая спина клавишника. Роялю вторили бас и электрогитара.
Звучал блюз; гитара то вступала в мелодию, то затихала – как пересмешник. Рояль гремел раскатами. Левая рука Пупса Суита, действительно, была на высоте, – Кении Померой не ошибся. Ударников не было, да группа и не нуждалась в них. Пупс дополнял печальный прерывистый басовый ритм сложными каденциями, а потом вдруг запел, и сладкая горечь страдания пронзила полумрак зала.
Буду блюз поселился во мне.
О, это, злой блюз…
Меня преследует Петро Лоа,
Стон зомби я слышу каждую ночь…
Господи, что за ужасный блюз!
Зузу была мамбо, влюбилась в хунгана,
Нет ей дела теперь до Эрзули!
Там– там прозвучал -и рабыня она,
Пляшет Барон Самди на ее могиле.
Вуду блюз поселился в ней,
О, этот злой блюз!…
[Хунган и мамбо – жрец и жрица вуду; Эрзули – Святая Богородица вуду; Барон Самди (Барон Суббота) – Повелитель кладбищ; Петро Лоа – божество вуду, одаривающее верующих магической силой.]
Отыграв пару номеров, музыканты со смехом перекинулись несколькими фразами, вытирая потные лица большими белыми платками. Затем направились в бар. Я сказал бармену, что хочу поставить группе выпивку. Бармен принес музыкантам бутылку и кивнул в мою сторону.
Двое из джазменов взяли бокалы и, глянув на меня, затерялись в толпе. Пупс Суит оседлал табурет в конце стойки и оперся о стену, чтобы удобней было разглядывать толпу. Я взял свой бокал, подошел к нему и залез на соседний табурет.
– Я просто хотел поблагодарить вас. Вы настоящий артист, мистер Суит.
– Зови меня «Пупс», сынок. Я не кусаюсь.
– Хорошо, пусть будет «Пупс».
Лицо у него было широкое, темное и морщинистое, будто брикет выдержанного табака. Густые волосы цветом напоминала сигарный пепел. Синий саржевый костюм едва не трещал по швам на грузном теле пианиста, но его ноги в черно-белых туфлях были маленькими и изящными, как у женщины.
– Мне понравился финальный блюз.
– Я написал его давным-давно, в Хьюстоне, на обратной стороне салфетки, – рассмеялся он. Зубы его оказались ослепительно белыми, и улыбка, наводящая на мысль о луне в первой четверти, словно расколола темное лицо. На одном из передних зубов я заметил золотую коронку. В нижней ее части, сквозь вырез в форме перевернутой пятиконечной звезды поблескивала эмаль. Подобные вещи замечаешь сразу.
– Это ваш родной город?
– Хьюстон? Господи, конечно нет, я был там на гастролях.
– А откуда вы родом?
– Я-то? Я, паренек, из Нового Орлеана. Перед тобой мечта антрополога. Я играл в дешевых борделях Сторивилла, когда мне не было и четырнадцати. Знавал всю шайку: «Банк», Джелли и «Сатчелмаут»… Потом рванул вверх по реке, в Чикаго, – Пупс расхохотался и хлопнул себя по массивным коленям. В полумраке сверкнули перстни на его толстых пальцах.
– Вы шутите.
– Может и шучу, сынок. Может и шучу… Я улыбнулся и пригубил напиток.
– Как здорово, должно быть, помнить все о прошлых временах…
– Ты пишешь книгу, сынок? Уж я-то распознаю писателя быстро, нюхом чую, как лис курицу.
– Вы почти угадали, старый лис. Я работаю над очерком для «Взгляда».
– Неужто Пупс появится во «Взгляде»? На равных с Дорис Дэй! Ну и дела!
– Не буду вам пудрить мозги: очерк будет о Джонни Фаворите.
– Кто это?
– Певец. Выступал со свинг-бэндом Спайдера Симпсона в начале сороковых.
– Ага. Спайдера помню. Ух и барабанил он, мать его, – что твой отбойный молоток.
– А что вы думаете о Джонни Фаворите? Темное лицо Эдисона Суита стало невинным, как у студента на экзамене, не знающего ответа на вопрос по алгебре.
– Ничего не помню. Ну, разве что он, кажется, сменил имя и стал Франком Синатрой. А по уик-эндам – Виком Дамонэ.
– Может, у меня неверная информация, – вздохнул я, – до мне казалось, что вы с ним дружили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28