в черной, тонкой кожи, куртке, в черных джинсах, водолазке и только ботинки его были светло кремовые, почти белые, как кроссовки.
"Бандит" - очередной раз среагировала Алина на его униформу, и что-то заныло в душе отвращающим ритмом, закружило туман памяти. Шея... линия плеча... куртка сидит на нем, как ватник... ватник... И сладкая, томительная ненависть растворила остатки трезвого поведения. Глядя в его отзывчивые черные глаза, рассказала ему, как жила, жила, тихо, мирно, вроде нормально, и вдруг узнала, что при смерти. Как муж её начал впадать в истерики-скандалы, оттого, что психика его не выдерживала. Ломкая вроде оказалась психика у лидера, фантазера и эгоиста. Привыкшего к тому, что женщины заботятся о нем. Говорила и удивленно вспоминала, неужели ещё и свекровь, теперь вышедшая замуж, умирала когда-то?.. Умирала похлеще её. И она поняла, что не было в том ничего особенного, что все это - обычно, обычно... и сорвалась. Господи, да разве это была она тогда, или сейчас она та самая?.. ... и казалось ей, что теперь между нею прошлой, домашней, спокойной, эмоционально чувственной женой и теперешней - пролегла пропасть. Пропасть. А тогда, когда она сорвалась с единственным желанием - бежать, потому что при всем своем внутреннем напряжении, и внешней выдержке, не могла молча наблюдать обреченности того, что было для неё обыденным, этого житейского равнодушия... И сорвалась в ледяное равнодушие всеразрушающей лавиной от предсмертной вспышки её личного солнца... И тогда поехала с известным фотокорреспондентом, известным в малоизвестном кругу, черти куда...
Она рассказала все - в подробностях, естественно не упоминая о своем падении в объятия Фомы. О своей жажде утолить муку страха смерти пьяной любовью. Но рассказала все остальное - до той самой встречи в тайге, когда вышли на неё двое... И их тоже скосила мужская истерика, как она теперь это может оценить, а тогда... Тогда... Она хотела умереть, то есть не просто умереть, пасть и умереть, а умереть достойно, не дрогнув, глядя в глаза смерти. Потому и стояла не шелохнувшись, пока бугай развлекался обстреливал её, её абрис... а она истощенная болью...
И тогда, когда осталась одна в безграничном покрытом мраком полярной ночи морозном пространстве, в молчащей тайге, вдруг что-то перевернулось в ней, и она всегда готовая всех понять и всех простить, вдруг резко, раз и навсегда, потеряла желание искать родственную связь с людьми, что встречались ей на пути, поняв, что её мир и их несовместимы на уровне сознания одного человека. И не будет она их никогда совмещать... потому что автоматная очередь разверзла между нею и ими бездонную пропасть. "Я видела, видела, как летят в меня пули, так медленно, словно сонные пчелы. Все было как в замедленном сне. Он метко стрелял, обрисовывая мой силуэт, лишь бы так... попугать, добиться, чтоб сердце мое разорвалось от страха или, быть может, хотел, чтобы я упала на колени и молила его о пощаде. И тогда он, унижаемый зоной, вертухаями и т. п. испытал бы победное удовольствие. Или он хотел меня расстрелять, только пули, словно меняли свой ход, под силой моего неприятия его мира, под силой моего взгляда... Нет... мне трудно об этом... Я ведь уже думала, что проиграла все роли, все спектакли жизни, и хотела умереть. Да. Но не быть расстрелянной, растерзанной каким-то варваром. Это противно. - Говорила она.
ГЛАВА 24.
"Аля! Алечка! Замолчи! Руки твои целовать надо, да что там руки, следы!" - страстно шептал он в ответ, - Замолчи, не могу больше, не могу больше.
Она сделала небольшую паузу, прикурив сигарету, едким пращуром заглянула ему в глаза, и выдохнула: - ... после этого, ничто уже как бы не касалось меня. Я чувствовала себя так, словно я вся другая. Я обрела космическую отстраненность, и если и вмешивалась в процесс какой-нибудь надвигающейся катастрофы, то без оглядки на других, без объяснений перед всем миром и соседями по жизни... Меня перестало волновать, как меня поймут... потому что мое одиночество больше не тяготило меня. Я ощутила свободу, свободу пусть не тела, но духа и захотела так жить!.. А ведь раньше я всегда ощущала, что я какая-то не такая, что меня никто не понимает, я мучалась и не хотела, подсознательно не хотела, жить, словно стремилась изъять себя из этой жизни, как лишнюю. Главное, не ломаться самой, и тогда ничто и никто не сможет тебя сломить. Почему я должна уступать пространство жизни тем, кто имеет на него точно такое же право, как и я. Не больше. Каждый должен брать свою высоту. Вот с каким чувством я уже ездила по зонам и находила своей теории множественные подтверждения, потому что очень многие, оказавшиеся там, сначала сломались сами ... - и ускорив повествование, продолжила своим тихим голосом, резко скомкав все последующие события до смерти новой, а быть может старой, подруги Фомы, до онкологического диспансера. Она говорила, не прерываясь, около часа.
Он смотрел на неё расширенными глазами, глотал ртом воздух, пришептывал на разные лады её имя и пил. Пил по началу красное сухое, а потом, забывшись, заказал себе водку. Пил. А она говорила, говорила, и понимала, что сидит перед нею тот самый - кто в неё стрелял.
Юноша, присевший за соседний столик, поставил магнитофон на соседний стул и, включив его, взяв стакан водки, пил, опустив понуро голову. "Но я хочу быть с тобой! Я так хочу быть с тобой..." - тихо звучала песня. И Карагоз, совершенно обессиленный от переживаний своего прошлого, сопереживания Алине, той самой женщине, что казалась ему видением тогда... - впал в ритм посторонней песни, чуть покачивая понурой головой.
"Что же я делаю! Что же я делаю! Сижу здесь, пью вино, как краснокосыначная агитка тридцатых, режу правду матку тому, кто убил меня однажды, убил меня ту..."
И вдруг испытала неизъяснимое чувство благодарности к этому невменяемому по жизни типу. Невменяемому, потому что он не ведал, что творил на самом деле. Это же он! Нет не он, а он, как спусковой механизм сработал, дав ей иные старты. Он сам не понимал, что он натворил, и теперь прибывал в сентиментальном смятении.
Она на секунду застыла в своих мыслях, как вдруг мысли её лавинным потоком захлестнули: "... что я делаю! Что я вообще здесь делаю! Я же, как пошлый пассажир, севший в поезд, исповедующийся попутчику - прощаюсь... Прощаюсь с пейзажем, который оставляю навсегда. Но я же оставляю в нем Алешу! А он сейчас, не понимая, что все когда-нибудь кончается, сидит, запершись от всех, словно забившись в угол своего одиночества и умирает! ...так же, как умирала когда-то я. Если я его не столкну сейчас с мертвой точки - я буду предателем самой себя"
- Да... - качал головою Карагоз, не решаясь признаться ей в том, что это был он, только был он тогда другой, стриженый под машинку, без усов, весь обветренный, промороженный... Да... Какой ты человек! Аля, Алечка, клянусь мамой, ты настоящий человек! Я все, все сделаю для тебя. Жемчугами озолочу. Ты у меня будешь на таких "мерсах" кататься!.. Хочешь, шубу тебе подарю?.. Дорогую самую!..
- Ты уж прости, но неужели ты не понимаешь, что не нужны мне все эти шмотки. Ты всю жизнь свою потратил на то, чтобы их иметь, и девок с барского плеча одаривать мечтал. Да вряд ли одаривал, когда даже было. А у меня все не о том. Понимаешь, мы с разных планет. И мы никогда не поймем друг друга, не смотря на всю эту примирительную демократию.
- Почему? Как это с разных планет?
- Потому. Время такое. Все смешалось, вроде, в одну единую кашу псевдоравенства. А на самом деле, на одной плоскости оказались и первобытные дикари, и шаманы, и комсомольцы, и проститутки, и гопники, и гении, и программисты, компьютерщики, и механические люди, и сибирские купцы, и эльфы... Ты знаешь, как сейчас молодежь разыгрывает в фэнтази Толкина, по его книгам?
Она говорила запальчиво, вроде вглядываясь в глаза собеседника, но в тоже время не замечая как вытягивается его лицо от удивления.
Живет часть молодежи игрой и ничего знать не хочет. Вот так-то - все философские обоснования демократии - что якобы мы равные, и якобы нет между нами границ, а на самом деле между всеми нами стены, огромные неприступные стены непонимания, из разных внутренних законов. Это... как тебе сказать, когда уток у ковров один и рисунок вроде бы один, да основа разная... плотность ее... Ты же не положишь на один прилавок...
И тут образ ковров, как символ трудной кропотливой работы, не просто рук, но и воображения, векового мыслительного процесса человечества, как символ глобального процесса, под который легко подделать современными технологиями нечто внешне похожее, но клееное, рассыпающиеся в течение десятилетий ни во что, застыл у неё перед глазами, как аллегория разницы внутренних людских основ. Она прервала свою пламенную речь на мгновение и продолжила, с сожалением:
- Да, что я тебе об этом говорю... Чушь!.. Ты же знаешь - кто ты. Ты же - вор. Обыкновенный квартирный вор. И плевать тебе на все философии, пусть живут и копят свое богатство, а ты вовремя придешь и экспроприируешь, мол, потому что обижен ты на жизнь. Потому что считаешь, что недодали тебе. Что общего между тобой и мной?.. Лишь случай свел... - сказала она не обидно, а искренне грустно.
- Аля, Алечка!.. Вор ли я, не вор. Да пусть и вор, но я же человек!..
- Человек человеку рознь.
- Пусть, - он глотнул залпом пол стакана водки, и опустил голову. Нет! - и голова его поднялась. Я тебе нужен! Я все для тебя сделаю. Все!
- Да знаю я цену ваших услуг!
- Нет! И приставать к тебе я не буду... если сама меня, как мужчину не захочешь, просто так сделаю, просто! Ты как сестра мне, сестра по душе, сердцем чую, мамой клянусь! Прости меня, прости. Я всю жизнь тебе переменю! Я за все и за всех счастливой тебя сделаю!..
- Конечно, прямо так и сделаешь... - грустно усмехнулась она. - Но если узнаешь, что у меня есть другой мужчина...
- Он любит тебя? Любит?! Если он тебе мозги пудрит, если он...
- Ну что... что тогда ты?
- Я приеду и все ему скажу, он не сможет... Я ему в глаза посмотрю!..
- А... - отмахнулась Алина, - Все не о том...
- А о чем? Ну в чем сейчас твоя печаль?! Скажи, скажи мне, я все - что могу - сделаю.
- Пока я здесь с тобою сижу - человек умирает.
- Какой человек?! Ты любишь его?
- Какая разница - люблю - не люблю. Что с того... он же умирает!
Карагоз заглотнул воздух, тряхнул головой и распрямил свои плечи. Горящими глазами обвел кафе, всех его редких посетителей, закрыл глаза, словно взял себя в руки, наступил на горло собственной песне, встал, подошел к стойке и заказал ещё бутылку водки. Сколько бы он не пил сегодня, а словно и не был пьян. Наполнил свою и её рюмку, на этот раз она, за все это время выпившая лишь стакан сухого вина, не отказалась.
- Хорошо, - как мог спокойнее сказал он, - Скажи, что мне надо делать, чтобы спасти твоего мужчину?
Она обреченно пожала плечами и, не чокаясь с ним, выпила свои пятьдесят грамм.
- Ты видишь, как я к тебе отношусь, если ты любишь его...
- Да причем здесь любовь! - прервала она его, - Он гений! Его нельзя так просто любить, вот как все люди любят друг друга, привязываясь, плотски и губят гениев друг в друге... Он писал великолепные картины, а теперь пишет музыку. Не повеситься ему на шею, а дать свободу, дать возможность дописать. Вот что я хочу!
- А... знаю я этих женщин, пристраиваются к какому-нибудь дураку и талдычат - он гений, гений, а он хам просто! И ноги об них вытирает, а они все: вы ничего не понимаете, гений, гений... Но ведь гений и хамство несовместны!
- Гений и злодейство.
- Нет! Не прав ваш Пушкин! Или язык с тех пор изменился... Хам, он что мужик - ползал, ползал и вдруг поднялся. Облизали его мамки-няньки. Голову поднял. А вот гений - он не ползал никогда.
- То есть, ты хочешь сказать, - не унижался?
- Да кто вас разберет, - унижался - не унижался! Этим... как его холопом не был. Потому что холопами, как и гениями, рождаются. И это... как его... не взаимо-заме-няю-щиеся сосуды. - С трудом произнес свою мысль по слогам, - И каждый на своем месте. А едва не на свое место холоп попадает, бабами, да газетной славой вылизанный недоумков всяких, - тьфу ты! - вот что получается. И что они с ними носятся?! Все надеются, небось, что когда-нибудь он разбогатеет, и они погреются от его славы, думаешь, совсем я темный, думаешь, не знаю я. А он сотворит какую-нибудь фитюльку, пшик, и все вокруг него прыгать должны, ты из таких, что ли?
- Эх ты... дальше своего предела не видишь... И ничем ты мне не поможешь, и не понимаешь меня. И не веришь. - Она хотела было встать и уйти, но он схватил её за руку:
- Нет! Нет! Верю.
- И ничего мне от него не нужно... и дело вообще не в этом. Главное... чтобы музыка жила. Музыка не для удовольствия кого-то, а как вибрация космоса. Неважно - какой живой организм её производит, но тот, кто её производит должен жить, - чтоб музыка жила и обновлялась, иначе мы погибнем, мы задохнемся в сиюминутной пыли. И он должен жить. И я люблю его не больше прочих, я вообще разучилась любить как все... сексуально эгоистической тягой... Любовь для меня не что-то обособленное, не итог, не сладостное забвение, но как воздух, путь... энергия пути. Я знаю, что ему не хватает этой энергии неравнодушия, я знаю, что могу ему помочь, и он нуждается во мне. Оттого и свела нас судьба. Оттого я так пристально... голос её сорвался, и она хрипло прошептала, - ...не веришь?
- Верю, верю, - кивал Карагоз и пил, - Что с ним? Какие лекарства нужны?
- Не знаю я - что с ним. Только знаю, как бы это тебе сказать, что он... в общем, нос себе обтесал, обрезал.
- Че-е-го?!
- Ну... вот так. - Не нашлось в ней больше слов.
- И кровь течет?!
Нет. Нос он обрезал давно.
Это что же это за религия новая, что уже обрезание носа делает?!
- Ты не понял. Это, по всей видимости, не совсем религия, а эстетика такая. Хотя у некоторых и эстетика как религия... Бывает. Он произвел на носу, как бы пластическую операцию, ну обрезал все лишнее...
- Как это лишнее?!
- Ну... все, что за прямую линию выпирает.
- Так он сделал пластическую операцию, как Майкл Джексон?
- Считай - да, только сам. Он все делает сам.
- Потому что он гений, - продолжил за нее, кивая, совершенно обескураженный Карагоз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54