.. бархатно-зеленых. Бриллианты сверкали в сережках, кольцах, на шеях. А быть может, это были стекляшки, но сверкали же, и как сверкали!..
"Зачем здесь я? Какое отношение я имею к происходящему, не понимала Алина. Зачем здесь Фома? Зачем мы им? Или они считают, что мы свои? Или хотят купить нас, как журналистов? Но я не пишу ни о политике, ни о бизнесе..."
Она вспомнила плотное дыхание в ухо, крепкую руку, дуло направленное ей в висок. Она вспомнила обжигающий свист пуль и истерику, да именно истерику, как теперь оценивала она, истерику того беглого... в тайге...
Она, на клеточном уровне испытывая неприязнь к тому миру, что постигла за год странствий, год маеты души и полного отрешения от себя, она всячески обходила реалии всего, что чуждо ей, и ход её жизни теперь напоминал ход по канату. Нет. Ничего, что противно её сердцу она не сделает. Даже если ей тысячу лет жить и бороться со своей нищетой, а не год - все ровно. И вдруг подумала, что мысль о смерти, даже не мысль, постоянное ощущение близости своей смерти длящееся уже ровно год совершенно изменило её. Она стала прямей в своих поступках, перестала оглядываться, обреченно терпеть, петлять в своих чувствах. Ощущение смерти дало ясность в жизни. В каждом поступке, каким бы бредовым он не казался для постороннего, она проявлялась со всей своей полнотой, ничего не оставляя на потом.
- А вот теперь, пусть товарищи журналисты скажут нам, сколько они нажили на нашей выставке? - последовало после тоста за журналистов, которые "несмотря ни на что, вникли в духовный мир простых людей... жертв и т. п."
Алина не очень-то слушала этот словоблудный тост-вопрос, а лишь смотрела на Фому и казалось ей, что его эстетическо-нравственная система, якобы поэта, явно отказывала ему. Потому как он откровенно не делал скидку на то, кто же они в сути, эти "сильные мира", словно не помнил их жалкий лепет, наполненный дешевого пафоса, а принимал их безоговорочно - было видно, что он предал и самого себя и всех, кто был ему поддержкой и опорой раньше. А значит, и предал свое будущее. Подвел своей жизни жалкий итог. Сдался. А думал, наверняка, что выиграл, присоседившись к сильным. И сидел, распрямив тщедушные сутулые плечи, и с серьезным лицом кивал каждому слову.
- ... так сколько же?
Алина вспомнила, как недавно к ней за столик в Доме Журналистов подсел один знакомый с двумя интервьюируемыми им, бывшими жертвами произвола властей из Воронежа. Парни сидели за столом и откровенно скучали - ну что это за ресторан - ни музыки тебе, ни девок в мини с длинными ногами?.. "Вон прошел Щекотихин, а это..." ведущий телепрограммы... - указывал им журналист на присутствующих в зале. Но парни скучно кивали в ответ. И лишь когда к их столику подошел просто завсегдатай этого места, мелко плавающий комбинатор Глеб, который, как личность явно не вызвал у них никакого интереса, (костюмчик был плоховат) журналист, подмигивая Глебу, спросил у него, слушай, а это не ты ли купил недавно белый Мерседес? Лишь тогда спины Воронежских пришельцев заметно выпрямились.
"Не-ка, по-простецки ответил Глеб, на фига мне "Мерс", "Мерс" купил вон он, он указал на редактора одной из примитивных газетенок, сидевшего с другом за соседним столом в стареньком свитере и стоптанных ботинках, я купил джип, по Испании без джипа не поколесишь".
Лишь тогда лица парней засияли приветливыми улыбками.
Вспомнив об этом, Алина понимала, что надо бы сказать, "да не особо, так... приобрели по БМВ...", но все же ответила:
- Нисколько. Только лишь получали убогие командировочные от редакций нескольких журналов и газет. Если бы не знакомые во время поездки, мы вряд ли бы вытянули все это.
- Зачем тогда вам это было надо? - осоловело уставился на неё тот, что сидел во главе стола, и все оглянулись на нее, как на сумасшедшую.
- Потому что мы хотели сделать настоящую работу, которая потом, через годы, через десятилетия могла бы явиться хорошим материалом для работ психологов, социологов, этнографов, исследователей развития сознания... а командировочных хватало лишь на чай, который мы обменивали на экспонаты.
- Но любой труд должен быть оплачиваем, - недоуменно вставил свое слово длинный сидевший рядом, про себя она окрестила его "Циркуль"
- Лично для меня он оплачен, - обернулась она к собеседнику.
- Чем же?
- Чувством окончательного знания и понимания того, что мы с разных планет. И я не за вас и не с вами. Я понимаю причины ваших преступлений, но понимание мое не означает, что я мыслю также.
- Что ж это выходит? Да ты нас, как юный натуралист насекомых?! - Он гневно выпрямился над ней.
- Однако! - прислушивавшийся, тот, что сидел во главе стола, уже порядком раскрасневшись от количества выпитого, и ельциноподобная физиономия его тяжело довлела над застольем. - Это наезд. И пишешь после, что все это искусство выеденного яйца не стоит как искусство?! Что представляет оно из себя какую-то там тнокрафф - он запнулся - тно... тьфу, ентнографическую ценность! Да как можно не оценить наших умельцев!..
- Я так не писала "Выеденного яйца"!
- Я все читал. Читал!
- Я так не писала, - твердо повторила она, не уступая зоновскому пахану.
Все в зале притихли, расценивая её отпор, как невероятную наглость.
- Я написала, - продолжила Алина, - Что, к сожалению, несмотря на природный талант, самородки и в зонах полностью подавлены культурной средой весьма низкого уровня. И любое их творение невозможно воспринимать иначе, чем оправдание, мол, и я не хуже, и я могу... Так проявляется рабство, заложенное где-то в подкорке. Еще бы, ведь сравнительно недавно мы отмечали столетие отмены крепостного права, но не успел народ очухаться от него, как на нас свалились ГУЛАГи... Рабство... снова рабство... А потом перестройка, голод... И от этого "и я" все их творчество ориентируется на некий ширпотреб, плодя вторичный кич, не более. Отчего представляет собой лишь этнографическую ценность аборигенов страны ГУЛАГ.
- А душу! Душу!.. Ты в душу нашу заглянула?! - взревел тамада, сидевший по правую руку главы собрания.
- Дура какая-то, - услышала Алина женский шепоток.
- А что душа? - оскорбившись бабьей усмешкой, встрепенулась в ней женская гордость, и презрение ко всему убогому, материально-плотскому, постоянно кивающему на некую душу, душу несчастную. - Что вы называете душой? Раздрызг эмоций, - "подай!", "Хочу", "Ах, я несчастный?"... Сорок обокрал, десять изнасиловал, с пяток перерезал, семь в упор расстрелял мальчоночка такой!.. И... никто теперь моей страдающей души не понимает. Да. Я писала о первобытных законах и примитивном мышлении в зоне. Но теперь вы эти законы легко перенесли в нашу действительность. И мне лично это противно.
- Нет, здесь никаких законов. Беззаконие! - возмутился кто-то дремавший в один ряд с Алиной.
- А что наши законы? Да ты наших законов не знаешь! Да если бы все по нашим законам бы было, не творилось бы такой несправедливости!..
- Да ты посмотри на Думу! На Думу посмотри, как шестерят, гады!..
- Всю страну по крохам растаскали! А нам, простым людям что?!
- Да уж лучше, хоть какой закон, чем беззаконие! - вставил Фома, все это время бледный, с въедливым прищуром смотревший на нее, - За свободу русского оружия! - встал он, произнося тост.
Все уставились на него охваченные мгновенной паузой. И начали постепенно подниматься, чтобы выпить стоя, поддаваясь всеобщему настрою, сами конкретно не понимая за что.
- Баба, чего с неё возьмешь...
- Баба она и есть баба, - тихо ворчали вокруг.
- А мы-то её королевою зон величали...
Выпили.
Пахан улыбнулся Фоме, - А вот здорово ты в "Вечерке" корреспонденту ответил: "Я бы песню пропел про этих людей!" Во, человек! Понимает! Песню!
И они затянули - "По ту-ндре, по желе-зной дороге,
Где мчится "скорый" Воркута - Ленинград,
Мы бежали с тобою..."
"Что я сделала! Собирая выставку этих убогих, я как бы дала им право поверить в то, что они действительно представляют собой интерес в искусстве и культуре. А таким только дай, а уж утвердиться для них ничего не стоит и будет вокруг вытоптанная территория и никакой иной культуры. И все мои последующие статьи, для них чушь, женский лепет. - Думала Алина, - И плевать, как они выглядят в других глазах, они теперь возвысились в собственных. Дура я, дура!" - ругала она саму себя, и передразнила: - "Я думала - раскопать истоки современного этнического сознания! - кровь прильнула к голове, в глазах потемнело, но внутренний монолог продолжался: - А на самом деле выпустила первобытных демонов наружу! Не только я... но и я тоже".
Песня кончилась, отвывшись, народ явно подобрел.
- А че бы там ни было, махнул рукой главный, но за Америку вам спасибо. Ну и как там наш брат поживает?
- О! Америка! - обрадовано подхватил Фома. - Догадайтесь с трех раз, кого я встретил воспитателем лос-анжелесской тюрьмы?
- Никсона? - предположил кто-то с дальнего края стола и заржал.
- Да не тяни.
- Анжелу Дэвис! - торжественно выдал Фома
В этом есть свой резон, подумала Алина, то по эту, то по ту сторону одних и тех же баррикад. Игрок одного поля. Но при чем здесь Америка?..
А Фома тем временем упоительно рассказывал о том, как сидя в тюрьме, можно выбрать себе любую профессию, и тебя будут учить ей за счет государства, о том, как можно заниматься любым творчеством и один заключенный подарил для его выставки шар вытесанный из мрамора. Он, вот, видите ли, захотел научиться вытесывать шар, и ему предоставили и мрамор, и скарпели...
Но его сообщение о шарах, картинах не особо вдохновляли публику, зато, когда он начал говорить, о том, что во многих американских тюрьмах есть прямо в камерах телевизоры и видеомагнитофоны, что можно в любой момент позвонить в город, - народ за столом оживился. Мужчины закачали головами, лица их обрели нивно-мечтательное выражение. Казалось, что детям рассказывают красивую сказку.
"А че, здеся жить можно, кормят, правда, плоховато, но хоть кормят. Еще бы женщину давали" - вспомнились Анне пожелания на обратной стороне анкет. Но какая Америка?!.. Откуда вообще взялась эта Америка?! По разговору она начала понимать, что Фома ездил туда с выставкой.
И это понимание, подобно параличу сковало все мысли. "Как же так?! Почему?! Зачем он поступил так нечестно?! Не может быть... Это же подлость! Как же так..."
- Бить будешь? - спросил Фома, застав её выходящей из туалета.
- Что? - Она, прищурившись, посмотрела ему в глаза.
- Я это... извиняй, в общем, вместо тебя ездил с Инессой.
- С какой ещё Инессой?
- Ну... ты её знаешь, она в "Огоньке" раньше публиковалась. Вы учились вместе. Ее это... там, в Америке, за тебя приняли.
- Как это за меня?
- Ну... перепутали - писали, что она совершила неженский подвиг подвижничества, путешествуя со мной по мужским зонам. О ней столько статей написали. Извиняй уж, перепутали журналисты... - скорчил он тут же невинно гримасу простака. - Ты же знаешь нашего брата.
- И она давала им интервью, так словно она была я?!
- Чего не сделаешь за ради славы... - вздохнул Фома, закурив, пустил колечками дымок под потолок.
- Но это подло?! И ты... - Алина ощутила белую вспышку в мозгу и у неё закружилась голова, слов не было.
- А зачем ты меня тогда в аэропорту бросила?
Алина не ответила, резко развернувшись, пошла в банкетный зал.
Народ выпил уже основательно, потому долго слушать одного и того же вещателя не могли и вновь затянули песню, теперь голосили женщины:
"Город Николаев, фарфоровый завод.
А девчоночка ребеночка несет.
Ах вы, мальчишки, с вами пропадешь.
С вами негодяями на каторгу пойдешь!.."
Пели громко, звонко, по-бабьи, что совсем не вязалось с их великосветскими нарядами. Алина незаметно вышла из банкетного зала.
ГЛАВА 5.
Она ушла, словно все забыла, отсекая навсегда от себя жестокую комедию своего пробега по зонам. Но постоянно вспыхивало в мозгу Алины имя Инесса.
Через несколько дней Алина и Инесса случайно встретились в Доме Журналистов. Инесса входила в кафе. Алина сидела за столом напротив входа и беседовала редактором новой молодежной газеты. Инесса на секунду застыла, завидев Алину издалека. Их глаза встретились. Алина по мягкости своего характера улыбнулась, но лишь губами. "Подойди!.. Подойди! Ну извинись, и все будет нормально, и я пойму, ведь я же знаю по каким законам тебе пришлось так поступить тогда". - Все ныло в Алине. Ей почему-то стало бесконечно жаль бескомпромиссную снаружи Инессу. Ведь это же она дала слабинку и сломалась на возможности получить какую никакую, но славу, а не Алина. Алина так и застыла с улыбкой на устах, казалось ей, что именно улыбка облегчит путь...
Но Инесса прошла мимо, даже не поздоровавшись, словно они не знакомы. "Что же ты делаешь, что же ты делаешь... что!.." - вопило сердце Алины, словно чувствовало чужую катастрофу. "Ты же действуешь по законам уголовного мира. Обокрасть и ни сном, ни духом... не выдать себя. Ты повязана той же ментальностью, что и все эти воры! Вернись, скажи, что случайно они перепутали наши имена, что не хотела!.. Что так случайно получилось. Ведь мы же знаем, как журналисты спешат и все путают, как не вникают, как могут быть не точны! Подойди! Ведь мы не ссорились с тобой!.. Вернись! Извинись! Я прощу! Ведь это катастрофа!.."
Но зря.
"А что я так за неё испугалась? - рассуждала Алина, выходя на улицу. Это она меня облапошила, получилось, что я работала на её имидж, пусть не здесь, а где-то в чужой стране, но все же... Да у неё все нормально. Это я осталась в дураках. В дураках, по её меркам. Но я осталась как раз при себе!"
- Бить будешь? - в упор спросил её случайно встретившийся на пороге Фома.
Она снисходительно улыбнулась в ответ
"... И крови полные пригоршни
Мне видеть холодно в тумане.
Не помогай, не подходи,
Хотя бы я о том молила,
Ты только издали следи,
Как боль в глаза мне ужас влила..."
Почему ты не приедешь и не ударишь мне пощечину? Почему ты меня не побьешь?.. - навязчиво звучал голос Фомы рефреном по телефону.
Размеренная речь холодной вежливостью проливалась на него в ответ. Она мысленно уничтожала его. "Пошел к черту!" - цедила в сторону, выключая трубку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54