Тебя не назовешь глупым, сказал Вепрев, но то, что ты не веруешь, не говорит в твою пользу.
- Зачем тебе деньги? Зачем тебе пятьдесят рублей, такая большая сумма? Я могу надеяться, что ты потратишь их без ущерба нашему делу?
- Какому делу? - спросил я с удивлением.
- Моему и тех ребят, которых ты только что видел.
- Ну подумай, - усмехнулся я, - зачем мне брать у тебя деньги, чтобы тратить их в ущерб вашему делу?
- У тебя нет денег, и, чтобы добыть их, ты вполне мог прийти ко мне, зная мою доброту.
- Но я уже так и поступил.
- То-то и оно! Беря у меня деньги, ты вполне способен истратить их в ущерб нашему делу. Изворотливость человеческого ума беспредельна.
Он анекдотичен, подумал я. Мы вошли в укромный серый кабинетик, Вепрев порылся в письменном столе и наконец вручил мне полсотни.
- Бери, Нифонт, - сказал он, и я взял со словами:
- Я обязательно верну.
- Не надо! Я дарю! Но при условии, что ты не станешь тратить их в ущерб нашему делу!
- Нет, - возразил я, - покупать динамит и взрывать ваши храмы я не буду.
- Не шути так, - попросил он тихо и проникновенно.
Я живо откликнулся:
- Хорошо!
- И помни, если ты потратишь эти деньги во вред нам, тебе придется вернуть мне все до копейки. Так что сам решай, что лучше, что тебя больше устраивает. Я бы на твоем месте сделал все, чтобы не возвращать. Но ты же... ты же готов душу дьяволу продать! - крикнул Вепрев, задыхаясь от волнения. - До свидания и будь здоров. Не забывай, что все зависит от самого тебя.
----------------
Итак, финансовая проблема уладилась. Я уладил ее не без поучительности, с некоторым даже прозрением в весьма ловкие и увеселительные способы добывания денег. Но имелась еще одна головоломка: как одеться, чтобы пройти мимо ресторанного швейцара независимо, а не в страхе, что он взглянет на меня с презрением или даже отправит восвояси. В этом никто не мог мне помочь. К тому, в чем я ходил на службу, швейцары питают, наверное, особую и, может быть, извращенную нерасположенность, ибо в их глазах это одежда простака. В диких кошмарах ночи накануне великого свидания, главными героями которых были несметные толпы надменных и чопорных костюмов, мне все грезилось, что самое надежное и безопасное самому быть одетым в гладкую швейцарову форму. Из двух потенциальных недоброжелателей моего свидания с Гулечкой - собственной супруги и швейцара - я именно швейцара ставил на первое место.
Утром в моей голове оформилась экстравагантная идея, впрочем, спасительная лишь в той мере, в какой я мог уповать на присутствие чувство юмора у людей, с которыми мне предстояло иметь дело. Я решил оставить бесплодные попытки придать себе респектабельный вид и в основу тактики моего токования положить самодовольное нахальство юнцов, а в иных случаях и людей несколько поизносившейся юности, которые называют себя художниками, поэтами, философами и по части внешнего вида считают своим долгом эпатировать наше смиренное общество неряшливостью и доходящей до гротеска безвкусицей. Я никогда не имел ничего против этих забавных ребят, они не мешали мне влачиться по жизни, а сейчас я даже проникся к ним симпатией и пожелал без заминок влезть в их шкуру. Я полагал, что подобного рода публика внушает швейцарам некоторый испуг и благоговение. Я избрал роль непризнанного, если судить по гневному блеску в глазах и ярким заплатам на заднице, но на самом деле преуспевающего живописца, и у меня была задумка в случае, если Августа или дотошная Кира потребуют материальных свидетельств моего труда, и впрямь что-нибудь на скорую руку накидать на холсте в духе абстракционизма.
Я вырвал у моли брюки и вельветовый пиджак, располагавшие к выводам, что я, во-первых, значительно подрос с тех пор, как в последний раз надевал их, и, во-вторых, последнее, что я в них делал, было близко связано с малярными работами. Разохотившись и впав в экстатическую иронию, я похитил из родительского комода ветхую зеленую шляпу с широкими и мягкими полями и позаимствовал у Жанны какой-то странный предмет наподобие свитера, с нежными женственными оборочками; и вдобавок обулся в туфли, в которые при желании влезла бы еще и миниатюрная Жанна. Когда я, закончив этот свой партизанский и героический по отношению к швейцару туалет, заглянул в зеркало, моя уверенность, что в семь часов вечера я буду именно на Садовой, а не в психиатрической клинике, доставленный туда какими-нибудь сердобольными прохожими, сильно пошатнулась. Но я сумел взять себя в руки.
Тут я не шутя осознал, что собираюсь лицедействовать, и драма, которую я разыгрывал, переместилась на ступень, где мне было уже не до низких гаданий, попаду ли я в своем шутовском наряде на Садовую. В первый момент меня, правда, охватило ликование: ведь я выступлю загадочным человеком, это будет почти то, о чем я мечтал, к чему меня влекло!
Но в том-то и дело, что почти, тайна, а не вполне, т. е. какая-то, как ни верти, убогая тайна, надуманная, сочиненная не моей сильной волей и склонностью к дерзаниям, а скудостью и ничтожеством моих обстоятельств. Я приложил руку к груди, где кольнуло сердце, и сел на стул, низко опустив голову, мне стало жаль себя. Может быть, то, что я мечтательно задумывал после шахматного турнира, тот подвал в полумраке, где я, таинственно усмехаясь, шагну к раскидавшей во сне руки Августе, - может быть, все это могло произойти один раз, да и одного раза хватило бы, чтобы привести меня к гибели, но зато что это был бы за случай! Вот что было бы достойно имени Августа!
А то, к чему я теперь сворачивал благодаря незатейливым заигрываниям Киры, было всего лишь какой-то Гулечкой, не правда ли? Гулечкой, которую можно купить рестораном и дешевой выдумкой на счет моего якобы истинного, скрываемого от заводского начальства обличья. Скучно и нехорошо, мелко! И что же я буду делать, если это не ограничится одним разом, получит продолжение?
Я чуть было не сбросил балаганные одежды, в жалостливом отчаянии желая явиться на свидание в том своем виде, который давно уже был узаконен моими прискорбными обстоятельствами. Пусть девушки сами решают, иметь ли им со мной дело. Но в таком случае следовало расстаться и с суммой, которую я взял у Вепрева в долг, заведомо зная, что никогда ему ее не отдам, а это предполагало неизбежность моего поражения.
Нет, надо быть мужчиной, проявить мужество, держаться молодцом, сколько бы ни была сомнительной почва, на которую я ступил. Раз жизнь предлагает разыграть фарс, надо его разыграть. Ведь речь шла о Гулечке. Я хотел терять девушку, когда только-только забрезжил предо мной шанс взять ее.
В шесть часов вечера я пугалом стоял в прихожей перед Жанной и тепло прощался с ней. Она ни о чем не спрашивала и, видимо, полагала, что я, заботливый семьянин, вздумал подработать в частном порядке, в чьих-нибудь, скажем, огородах. Целуя меня на прощание в лоб, она не преминула напомнить, что мой долг не осыпать ее золотом, а всего лишь почаще приносить домой заработанное. Я надел шляпу, низко надвинул ее на глаза. На улице, в трамвае я старался победить смущение и, добившись в этом немалого успеха, на Садовую прибыл в бравом настроении, которое вполне могло увлечь меня на путь авантюр и новых вымыслов.
И тут мой разум опутало и стеснило ужасное предположение, что Гулечка не придет. Что обе они и не собирались приходить, не восприняв наш уговор всерьез, или что явится одна Кира, без Гулечки. Что все это, пожалуй, подстроено с тем, чтобы швырнуть меня в тощие кирины объятия. Вне себя от ужасных подозрений и ужаса вообще я столбом стоял под стрекочущими и говорящими окнами почтамта и тупо таращился на часы, синим облачком висевшие над моей головой.
Вдруг улица Садовая озарилась красноватыми косыми лучами солнца, как-то очень явственно пролегла между домами, внезапно обезлюдев, и я увидел, что Гулечка и Кира, переговариваясь и наклоняя друг к другу парадно завитые головы, неспеша, степенно бредут в мою сторону. Они еще не заметили меня, а могут и вовсе не заметить, пройти мимо, как мимо нищего. Я затрепетал. Какой-то человек выглянул из окна почтамта, крякнул у меня над ухом и пропал из виду. В порыве отчаянной решимости я совершил цирковой скачок, каким обычно появляются на арене акробаты и шуты, я скакнул к моим дамам и звонко выкрикнул: привет, девочки!
Они остолбенели, их напугал мой крик, но доконал их, безусловно, мой фантастический облик. Явись я таким на службу, они только беззлобно посмеялись бы, но я явился провести с ними вечер. Из их представлений не получался ответ, как же они, приволокшие на себе всю свою роскошь, которая красноречивее слов говорила, что памятные примерки в отделе не прошли даром, будут терпеть рядом с собой безобразного оборванца. Они ничего не знали о мире обеспеченных и чудаковатых живописцев и, пожалуй, ничего и не хотели знать.
- Ты хоть шляпу сними, - обескураженно и безнадежно пробормотала Кира.
Они были угнетены.
- О нет! - воскликнул я. - Без шляпы мой ансамбль... взгляните, я ж одет не хуже иной лилии!.. без шляпы, увы, потускнеет!..
- Ты так собрался идти в ресторан? - перебила Гулечка.
Я посмотрел на ее сладкие уста и с чувством вымолвил:
- Да хоть на край света.
- Ну нет, только без нас, - зафыркали они. - Где встретились, там и расстанемся. Нам с тобой находиться рядом неприлично.
Я успокоил их, не без развязности сообщил, что пришло время сбросить маску и показать, каков я на самом деле. Т. е. это мое время, пробил мой час. Я художник. Я довольно известный в широких кругах живописец, знаменитость, у меня большое будущее. К ним на завод я пришел лишь для того, чтобы отчасти побыть среди простого народа, в гуще жизни, отчасти отдохнуть от чересчур шумного и пестрого мира искусства. Надо сказать, что веду я себя довольно-таки изощренно, например: я совсем не прочь участвовать в разных выставках и продавать свои картины всяким известным музеям, но когда на меня как из рога изобилия сыплются всевозможные заказы и предложения, я твердо говорю: нет! оставьте это! потом когда-нибудь, после моей смерти! Таков мой стиль. Тем не менее я иногда продаю свои работы, в основном частным лицам, и потому богат, можно сказать, сказочно богат. Между прочим, девушки не должны удивляться моему внешнему виду, ибо я, как всякий художник и богач, чудаковат. Я экстравагантен. Время от времени я одеваюсь огородным пугалом и гуляю на бульварах. Я хочу, чтобы народ знал своего певца. Хочу, чтобы народ, завидев меня, внутренне восклицал: вот идет знаменитый живописец Нифонт Славутинский!
Девушки, сморщив носы (но уже не в неудовольствии, а чуточку насмешливо), подняли пальчики, только отчасти, словно бы с робостью, направив их в мою сторону, и как зачарованные протянули:
- Вот стоит знаменитый живописец Нифонт Славутинский...
Моя вдохновенная ложь немного успокоила их; возможно, их успокоила мысль, что народ узнает меня и не удивляется. И все же они пугливо озирались по сторонам, как будто я силой уводил их в грозную гущь джунглей. Теперь я сообразил, что Гулечка взята Кирой не более чем напрокат, в качестве своеобразного громоотвода, но пока делал вид, будто не придаю этому какого-либо значения. Вероятно, мне даже удалось заронить в сердце Гулечки подозрение, что я не так уж ею и увлечен. Не знаю, что сказать о Кире. Не исклечено, обе решили, что я проведу с ними вечер и на том все кончится между нами. Острый запах жареного мяса и какие-то нелепые переливы музыки говорили о близости ресторана. Мы толкнули стеклянную дверь и... мой хищный враг швейцар равнодушно объявил нам, что свободных мест нет. Затрудняюсь сказать, какие мысли выстраивал в его категорически увенчанной форменной фуражкой голове мой облик, этот живописный подлец и не смотрел-то в мою сторону, он обращался почему-то исключительно к Кире, а та отвечала ему взглядом проголодавшейся кошечки.
- А что же нам, позвольте спросить, делать? - осведомился я. - Мы желаем хлеба и зрелищ.
- Ничем не могу вам помочь, - возразил швейцар Кире; можно было подумать, что я сижу в ее пасти и оттуда обсуждаю с ним наши животрепещущие проблемы.
Этот негодяй, величественно ступая, подвел нас к табличке, которую нам следовало изучить со всем тщанием, прежде чем входить, ибо на ней черным по белому сообщалось то, что он вынужден был, утруждая себя, теперь излагать вслух.
- Ладно, - сказала Гулечка, - пошли.
Кира с тоской прижалась лбом к стеклу, за которым пестрели счастливцы, опередившие нас. Меня окликнули.
Я оглянулся. Друг моей юности, рассекая душный воздух радугой огромного галстука, спускался по мраморной лестнице в удручающую атмосферу нашего поражения. Ей-богу, его галстук на фоне белоснежной рубахи казался каким-то нездешним, пожалуй, что и неземным исступлением, безумием, и истошно поскрипывала его мучительно плоская лакированная обувь. Вот первое, что пришло мне в голову: пройдет десяток-другой лет, и я, вспоминая этот эпизод, иными словами, галстук моего друга и обувь его, непременно воскликну, мысленно и потрясая кулаками: а все-таки мы жили, было когда-то и наше время!
- Сколько же мы не виделись? - волновался он, протягивая мне руку. Каким ветром тебя занесло сюда?
Он, Жора, мог бы вспомнить, как вечно требовал называть его Жоржем, а я иначил это по-своему и упорно говорил Шарж. Мне было это в ту пору смешно. Сейчас же мне было не до его меланхолических воспоминаний и разъяснений, тем более что от моего внимания не ускользнули изумленные взгляды, которые он бросал на мой диковинный наряд. С другой стороны, по взглядам, которые бросал на самого Шаржа проклятый швейцар, я уже смекнул, что мой друг здесь далеко не последний человек. И я сурово произнес:
- Послушай, Шарж, нас не пускают.
- Пропустить! - велел Шарж.
Пусть он остается Шаржем. У меня это сейчас проскользнуло, в общем-то, случайно, от волнения, даже от испуга, что друг выдаст меня неосторожным словом, отнимет у меня мою великолепную сказку о богатом живописце. Швейцар, разумеется, ничего не понял. Он вытянулся по стойке "смирно", сладко усмехнулся нам и крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41