Сан Саныч достал со шкафа три охапки бумаги, и дети запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.
- Ты решил сжечь свою докторскую? - сухо осведомилась Лизавета.
- Да, неудачный вариант, надо начинать все сначала. Ничего, на компьютере все сохранилось.
Сан Саныч ожидал услышать, как и прежде, бурю протеста, но не услышал ничего, кроме обрадованно запевшей, загудевшей печи. Огонь весело взвился, и белые листы, изгибаясь в предсмертной судороге, быстро стали такими же черными, как когда-то написанные на них буквы... Тепло печи, одновременно с запахом готовящейся к полуночи утки, растекалось по квартире, вселяя надежду на то, что следующий год будет более спокойным и более удачным, чем уходящий. С последним боем курантов под грохот хлопушек и искры бенгальских огней с брызгами шампанского и пепси-колы все дружно впрыгнули в Новый Год, оставив все беды и тревоги в прошлом. Так, по крайней мере, Сан Санычу тогда казалось... Но беда приходит, когда ее совсем не ждешь.
- Александр, нам надо поговорить, - сказала Елизавета, и суровая складка обозначилась у нее между бровями. - Я даже не знаю, с чего начать. Все как-то так быстро решилось и внезапно...
- Начинай с главного, - не ожидая почему-то ничего хорошего, посоветовал Сан Саныч.
- Я думаю, ты все поймешь... Мы с Виталиком на следующей неделе переезжаем. Мне не хотелось портить всем праздник, но ты должен знать... Мы расстаемся навсегда.
Чашка кофе лишь слегка дрогнула в руке Сан Саныча, но что-то с неслышным, но крайне болезненным звоном оборвалось у него внутри.
- Почему ты молчишь?
- Какой реакции ты ждешь? Выражения восторга, что я наконец-то свободен? Свободен от твоих капризов и моего сына?
- Но мы так долго шли к этому. Я думаю, что так будет лучше для всех.
- Возможно, ты права... Возможно...
Праздничный новогодний фейерверк за окном раскрасил небо всеми цветами радуги, и колючая украшенная елочка весело подмигивала ему из угла гирляндой крошечных огоньков.
Как cтранно и нелепо все в жизни. Вот живут люди в мире и согласии. Счастливы. И вдруг в их отношениях появляется трещина. Сначала маленькая и незаметная, потом она ширится, ширится и превращается в страшный ужасающий провал, а они, удивленные, стоят на разных берегах пропасти и не могут постичь, что же произошло. Любовь умерла, они просто друзья, добрые товарищи, но они уже не составляют единого целого, и бессовестно врет попугай, надрывно крича по утрам: "С добрым утром, любимая." И уже ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить. С болью и звоном рвутся нити, невидимые, незримые нити, связывающие людские души. Рвутся нити, разлетаются судьбы, остается боль и гулкая пустота...
От тягостных воспоминаний Сан Саныча отвлек Славка. Складывалось ощущение, что все эти четыре года он провел в одиночном карцере и вот теперь на неделю выпущен на свободу. Он никак не мог наговориться. Сан Саныч помнил, что временами Славик бывает невыносимым, но таким занудой его могла сделать только Австралия. В студенческие годы его хвастовство рано или поздно разбивалось вдребезги, когда случайно попадало в область чьей-то компетенции. Со временем появился даже чисто спортивный интерес - уличить Славика во лжи. Теперь же он оперировал убийственным аргументом: "Как ты можешь судить, ты же не был в Австралии." Против этого было сложно что-то возразить. Австралия, по его словам, была раем для утомленных российскими дрязгами душ. Славик любил в ней все, от законов кенгуру, запрещающих оставлять детей без присмотра взрослых, до уникального климата Барьерных рифов, дающего ровно тридцать градусов по Цельсию и днем, и ночью. С пеной у рта он доказывал, что Америка - жалкая падчерица по сравнению с Австралией. Чего уж говорить про Россию...
Славика понесло, и он уже просто не мог остановиться:
- Конференция организована погано, полчаса ходил из угла в угол, пока все оформили. А у нас, в Австралии, все четко и быстро. И отношение к людям в Австралии лучше, чем в Америке. Мы там живем особой русской общиной, дети по выходным ходят в русскую школу, проходят сразу две программы: австралийскую и российскую. В австралийскую культуру несем свежую струю русской.
Он не собирался униматься:
- Тебе никогда не хватит денег решить в России свою жилищную проблему. Социальные программы схлопнулись, а чтобы накопить на квартиру, тебе надо... - Славкины шестеренки в голове со скрипом завертелись, - тебе надо шестьсот твоих месячных окладов. А если я не ошибаюсь, конечно, твой оклад даже ниже прожиточного минимума. Так что ты обречен жить в одной комнате в коммуналке. А я вот все думаю: из скольких спален квартира нам нужна, с гостевой спальней или нет. Вот сначала решим, в каком городе будем жить, а уж потом и квартиру купим.
"Этот враль все фантазирует, он пока еще не может выяснить: оставят его на этой работе или придется искать другую. Срок контракта скоро истекает. Однако через пару лет он действительно купит себе домик," - сообщил внутренний информатор Сан Саныча.
- У вас в стране еще не начали выдавать кредиты под жилье? - с деланным участием между тем спрашивал Славик. - Жаль, жаль, право жаль. А у нас дают... - И он раздувался фазаном в курятнике от осознания собственного превосходства. - А как у тебя с английским? Бедненький, ты ведь, наверное, половины не понимаешь. - С фальшивой заботой и легким сожалением продолжал он. - В командировки сейчас легко пускают? А если демократы провалятся на выборах? Опять все кончится? Опять будут кататься только партийные функционеры?
В его словах была правда, жестокая правда нашего трудного российского времени, от которого счастливый человек Славик теперь был совершенно независим. Однако Сан Саныч вдруг почему-то завелся и сам изумился этому. Жизнь в эпоху перемен не баловала, и он стал гораздо терпимее, мягче относиться к людям. Это может подтвердить каждый. Но тут Сан Саныч выдал:
- Слушай, Славик,... иди ты со своей Австралией знаешь куда? Или уже забыл, как это звучит по-русски? Так я тебе напомню. ... Австралопитек чертов.
Так звучала только цензурная часть достаточно длинной речи Сан Саныча. Он вылез из бассейна, завернулся в одеяло и улегся на шезлонге, вперив взгляд в печальное, удрученное своей бесполезной красотой, разукрашенное драгоценными каменьями небо.
"Что ты от него хочешь? - прозвучал внутри Сан Саныча голос. - Для него Австралия - свет в окошке. Он всегда будет стоять на том, что сделал правильный выбор. Ежели ты зародишь в нем сомнение - он ведь просто повесится. Со знанием правды ему не выжить." "А какого черта он..." - возразил все еще возбужденный Сан Саныч. "Патриотизм в нас взыграл, - захихикал Некто, - что-то новенькое. Славик убеждает в первую очередь СЕБЯ, что может жить без России. Пожалей ты его бедного, убогого. Будто бы он что-то новое сказал. Вспомни свою первую заграничную командировку. Вспомни дурдом подготовки к отъезду. Если бы тебе тогда представилась возможность не возвращаться, ты бы вернулся? Вспомни, как, все-таки возвратившись, сам в течение недели адаптировался к ней, родимой, до боли знакомой, до жути грязной и пьяной. Вспомни этого алкаша с желтой слюной, у которого капало из носа, что сидел напротив тебя в автобусе по дороге из "Шереметьево". Да вспомни заодно и аэрофлотовский самолет по дороге ТУДА и ОТТУДА... Небо и земля... "
Возразить было нечего. Сан Саныч помнил тот кошмар, предшествовавший его первой заграничной командировке, время которой совпало с легким приподнятием железного занавеса после семидесятилетней изоляции. Все было настолько эфемерно и зыбко, настолько неправдоподобно и чревато срывом, потребовало столь колоссальных затрат психической энергии, что, можно быть уверенным, никогда не сотрется из памяти. И сейчас Сан Саныч иногда видит это все как бы со стороны, будто и не с ним это все происходило...
Когда угасает свеча надежды,
Вселенский холод стекает на Землю...
Промозглая стужа внезапно пронзила город в начале октября. Ранний иней выбелил облезшие, залатанные крыши, выгнутые дугой перила мостов, покосившиеся флюгера на башенках. Стылые, безжизненные лучи осеннего солнца выплеснулись на коченеющую землю скользящим, холодным светом, дробясь радужными брызгами на гранях стекол. Один из лучиков странным рикошетом добрался до резной двери здания Министерства иностранных дел, что на набережной Невы, желая проникнуть внутрь. И именно в этот момент дверь с тихим позвякиванием открылась, выдавив из себя человека в длинном черном плаще, черной велюровой шляпе, с черным металлическим дипломатом в руках. Это был Сан Саныч, тогда еще тридцати с небольшим лет, руководитель лаборатории в одном из институтов Российской Академии наук.
Нетвердой походкой продвигающегося во мраке лунатика человек двинулся на мостовую наперерез несущимся с двух сторон вереницам машин. Взгляд темных упрямых глаз был неподвижен и прикован к свинцовой, шевелящейся, чешуйчатой спине Невы. Человек пересек оживленную магистраль набережной, мало обращая внимания на истеричные сирены иномарок, и остановился лишь ударившись коленом о гранитную плиту закованной в камень реки. Красивая рука с изящными длинными пальцами привычно скользнула в карман плаща, вытянула "Беломор". Человек, пряча огонек от ветра, покашливая, закурил. Кончики пальцев, пожелтевшие от табачного дыма, слегка подрагивали, однако с каждой затяжкой взгляд становился все более и более осмысленным. Любопытная чайка, уже несколько минут в упор разглядывавшая несуразное, задумчивое двуногое существо, наконец-то встретилась с ним взглядом. В этих глазах она увидела что-то такое, что заставило ее с громким криком броситься головой вниз с высокого парапета набережной в студеную воду.
Как только человек окончательно вернулся в этот мир, он почувствовал холод, неимоверно безжалостный космический холод, мгновенно пронзивший его до самых костей, словно это не чайку, а его кто-то, злобно пошутив, окунул в невской воде. Волны реки мелкой рябью суетно копошились у каменного спуска, подобные скользким, гладким, кишащим неведомым существам, безнадежно пытающимся взобраться на мокрый щербатый гранит. Сан Саныча бросило в дрожь, и он, отшатнувшись, двинулся вдоль реки, с трудом переставляя вдруг отяжелевшие ноги. Воздух промерз до земли, стал гулок и прозрачен, замерзший человек медленно перемещался в хрустальной пустоте пространства, окруженный бездыханным великолепием исполинских домов и дворцов, отжившим струящимся золотом Летнего сада. Сан Санычу казалось, что и сам он стал так же гулок и прозрачен, как окружающий мир, что где-то внутри него по хрупким прозрачным сосудам вяло пульсирует едва теплая кровь, разгоняемая еле движущимся измученным сердцем. Студеный северный ветер злорадно дунул под поля шляпы, пытаясь сбросить ее в пыль мостовой, закружил черные полы плаща, придавая им сходство с бьющимися о дипломат крыльями черной птицы...
На работе так же холодно, как и на улице, центральное отопление не согревает просторный кабинет, не спасает и журчащая под ногами масляная батарея. Однако жизнь идет своим чередом, неутомимо надрывается красный, словно раскалившийся, телефон на заваленном оттисками и распечатками столе, и визитеры идут один за другим бесконечным неиссякаемым потоком.
- Сан Саныч, вы обещали докончить эти две программы. Вы же сами понимаете, что кроме вас этого не сделает никто...
В голосе слышны то ли слезы, то ли мольба. "Но когда же кончать? -пульсирует в висках Сан Саныча. - Будь в сутках 48 часов, и то не успеть..."
- Александр Александрович, там у Подопригоры что-то не стыкуется, надо бы вам туда съездить или хотя бы позвонить... Заказчики все-таки.
"Сами разберутся, балбесы, пусть описание читают..."
Настойчиво, требовательно:
- Александр Александрович, крайне желательно решить вопросы по реорганизации лаборатории до отъезда.
"Елкин пень. Если уж уверен, что не вернусь, так зачем реорганизовывать? Расформировывать придется. Ну давай-давай, вали все до кучи..."
- Сашка, ты не поможешь мне провести исследования, мне бы хотелось общаться со шведами, уже имея результаты... Может, в выходные?... Ты же понимаешь: без тебя никак.
"Здесь никак, там никто... Я что, змий дюжинноголовый? "
Дальше-больше, как снежный ком:
- Сан Саныч, вы еще не подготовили материалы, которые повезете с собой... Времени осталось крайне мало.
- Саныч, еще надо... еще хотелось бы... не забудьте...Вы обещали...
И среди этого спасительно-интимное:
- Сашок, мы тут чай согрели, тебе сюда принести или сам вырвешься?
- Да, сейчас постараюсь.
- Саныч, необходимо было заранее отправить письмо...
Мир перед глазами куда-то уплывает, начинает кружиться в нелепой дьявольской пляске, повторяются слова, подобно болтовне одуревшего от скуки попугая, пространство фантастически искажается, мелькают неведомые лица, размалеванные маски, звериные морды с умными глазами, фигуры в балахонах. Вопросы становятся двузначными, линзы очков - двояковыпуклыми, глаза посетителей - двугранными, а телефон на столе - двугорбым. Тягучая боль стылой пустоты удваивается, и вдруг откуда-то рождается резкий странный звук, Саныч слышит звенящий крик до боли знакомого голоса:
- Довольно!... Хватит!
Мгновенье - и гнетущая тишина. И удивленные, растерянные, обращенные на него взгляды. И с запозданием приходит понимание - мой крик, и испуг: что это со мной, что это делается со мной? И уверенно-спокойное:
- Я вернусь. Вернусь через две недели. Ну почему нельзя отложить большую часть дел всего на две недели?
Не верят. Видели. Знают. И снова давят, наседают, торопят, как будто с его отъезда для них начнется время страшного суда, и все они, мелкие грешники, стремятся закончить, привести вверенные им на Земле дела в порядок. Мутный зыбкий туман окутывает сознание Сан Саныча, он механически отвечает на вопросы, что-то обсуждает, что-то советует, ощущая себя обессилевшим распростертым телом, которое пинками заставляют подняться и куда-то идти, делать что-то неимоверно тяжелое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21