Я знаю, что оно совершенно обоснованное. Только не для меня.
– Я не подозревал, что у тебя были только два этих варианта.
Она колебалась.
– Я раньше представляла себе, как займу место ответственного секретаря, когда Рей уйдет на пенсию.
– Раньше?
– Я не уверена, что мне хочется руководить газетой, если это означает печатать материалы вроде той фотографии на первой полосе.
– Ты бы решила иначе?
– Не знаю, – тихо произнесла она. – Я много думала об этом и просто не знаю. Вот что так беспокоит.
– Ну, если это имеет значение, я думаю, что из тебя бы вышел замечательный ответственный секретарь.
– Спасибо.
Он помолчал.
– И с девочками ты тоже отлично справляешься.
– Пожалуйста, не будь со мной так любезен. Это действует мне на нервы.
– Я знаю. Может быть, когда тебе не нужно будет искать объяснение по поводу того, что ты осталась в Хардисоне, то и меня объяснять тебе не потребуется.
Она с любопытством взглянула на него, как всегда, когда он удивлял ее остротой суждений, которой она не разглядела за внешней невозмутимостью и его настойчивым стремлением хорошенько выспаться ночью.
– Хочешь, я скажу тебе одну глупость? Я с трудом удерживаюсь, чтобы не набрать телефонный номер Энн и не попросить у нее совета.
– Сэнди, тебе нужно просто любить их. И у тебя это получается очень хорошо.
– Да, но ты знаешь, что гораздо легче любить на расстоянии.
Он улыбнулся и притянул ее к себе.
– Мне об этом не известно.
Джулия и Эйли лежали рядышком в двуспальной кровати, касаясь друг друга коленями. В доме на Сикамор-стрит у них были разные спальни; важность разделения – один из немногих вопросов, в которых Энн проявляла настоящую непреклонность, хотя и не без некоторого привкуса печали, когда думала о той комнате, где жили они с Сэнди, об их дыхании, их запахах, смешанных, неразделимых. Эйли дышала чаще, чем Джулия, почти в два раза чаще, разглядывая зловещее переплетение теней на стене.
– Джулия?
– Что?
– Ты не спишь?
– Нет.
– Как ты думаешь, мама на небе?
– Не знаю.
– А я знаю. Я думаю, она там.
В течение всего минувшего года Эйли все больше попадала под власть навязчивой одержимости точно знать, где находятся родители в каждую минуту. Она заставляла приходящих нянь звонить в больницу, чтобы убедиться, что мама там, а потом звонить снова, чтобы выяснить, на каком она этаже, и снова – подтвердить, что она не ушла в другое место. Она выучила наизусть номер телефона в новой квартире Теда, название улицы, этаж.
– Джулия?
– Что?
– Она нас видит? Как ты думаешь, она знает, где мы?
Они находились в гостиной, вчетвером, втроем, в мыслях Джулии они были в гостиной снова и снова, всегда в гостиной, свет скользил по ружью и пропадал.
– Я не знаю, где она, Эйли. – Джулия повернулась лицом к стене, чтобы Эйли не заметила слез, выступивших у нее в уголках глаз, теперь они иногда выступали и во сне, так что она сомневалась, снилось ли ей, будто она плачет, или действительно плакала по ночам, когда никто не видел.
Урок Джулии в тот вечер: память зыбкая и изменчивая штука, запоминай, запоминай, ты видела то, что видела я, запоминай тверже, запоминай снова, запоминай правильно.
Когда Эйли задышала спокойно и размеренно, а голоса внизу уже давно затихли, Джулия осторожно вылезла из кровати и на цыпочках прошла через комнату.
Сэнди не выключила свет на случай, если девочкам понадобится среди ночи в туалет, но Джулия, потихоньку двигаясь по коридору, все-таки вела рукой по стене, словно боялась заблудиться. Она остановилась перед закрытой дверью в спальню Сэнди и, прислушавшись, различила только приглушенное похрапывание мужчины.
Она слегка нажала на ручку, проверяя, не заперто ли, не заскрипит ли, потом приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.
Голова Сэнди покоилась в дюйме от головы Джона, лицом к его макушке, их тела свернулись под пушистым голубым одеялом. Ее рука была небрежно отброшена ему на грудь, словно не требовалось ни думать, ни примеряться для того, чтобы положить ее туда, держать ее там. Они спали, не пошевелились.
Джулия подходила ближе, пока почти не начала ощущать тепло их дыхания.
Он один раз повернулся, ткнувшись в Сэнди, и она завозилась и свернулась клубочком, пристраиваясь к нему – все во сне.
Джулия медленно повернулась и оказалась перед комодом. Она открыла верхний ящик справа, заваленный бюстгальтерами, чулками, трусиками. Двумя пальцами она извлекла оттуда черные кружевные трусики-бикини, легкие и прозрачные. Задвинула ящик, скомкала находку в руке и вышла из спальни.
На рассвете Сэнди на цыпочках провела Джона вниз по лестнице. Первые тусклые лучи света падали на их лица, оттеняя морщинки и впадины. Джон, полностью одетый, шел за ней неохотно, с ворчанием, держа ее руки в своих, теплых и влажных со сна.
– Тс-с-с-с, – предостерегающе зашипела Сэнди.
– Мне не верится, что ты заставляешь меня это делать.
– Что бы подумали девочки?..
– Наверное, то же самое, что думают сейчас. Они же не слепые.
– Я просто не хочу, чтобы они застали тебя здесь утром, понимаешь?
– С каких это пор ты придаешь значение таким вещам? Ты превращаешься в настоящую маленькую лицемерку, чувствуешь?
– Чувствую, – мрачно ответила она. – Похоже, это входит в перечень моих обязанностей на новой работе.
На самом деле то, что она в своей жизни вырывалась за рамки условностей во всех мелочах, в одежде, в языке, никогда не было только результатом природной склонности, а еще и сознательным выбором, который она делала каждый день из принципа – того принципа, в который она и сейчас верила, но, помимо ее воли, в присутствии детей он становился странно расплывчатым.
– Ну, выкатишься ты отсюда наконец?
– Выходи за меня замуж.
– Не сейчас.
– Не сейчас ты выйдешь за меня или не сейчас дашь ответ?
– Просто не сейчас. Разве тебе не пора отправляться на пробежку или что-нибудь еще?
Она наклонилась, поцеловала его и решительно выставила за дверь.
Тед сидел на высоком табурете возле стойки, отделявшей кухню от гостиной, в своей квартире на третьем этаже в Ройалтон Оукс – группе зданий с белыми стенами и коричневыми крышами в начале Тайлер-стрит, заселенной разведенными, вдовцами, холостяками, перешагнувшими порог ожиданий, прибывшими на полустанок одиночества. У него в гостиной была безукоризненная, ничем не нарушаемая чистота и порядок, серый диван застелен и убран к приходу девочек, серое ковровое покрытие на полу, столовое серебро и лампы, постельное белье и посуда, – все купленное за один выходной. Он все еще то и дело натыкался на этикетку с ценой, которую забыл отодрать, обычно на чем-нибудь таком – прессе для чеснока, одежной щетке – что, как он считал, могло бы пригодиться для дома, но, во всяком случае, не для этой квартиры, и тогда этот выходной вспоминался ему во всех подробностях, со скрупулезной точностью. Он понял, начинать все заново – порочная идея.
Положив локти на стойку, он встряхивал стакан, разжевывая последний хрупкий кусочек льда. Сквозь тонкие стены ему было слышно, как сосед снова и снова гонял одну и ту же запись Марии Каллас в «Мадам Баттерфляй». Он отставил пустой стакан (набор из двадцати четырех стаканов он купил за 66 долларов; ведь он до сих пор не мог не запоминать, что сколько стоило, до последнего цента; в конце концов, он ничего не накопил, у него в ящиках не было никаких сюрпризов) и снял трубку телефона, на который неотрывно смотрел последние пять минут, потом положил обратно.
Он налил себе еще один стакан, выпил, смакуя. Однажды ночью в тюрьме ему приснилось виски, его цвет и вкус, и он по-настоящему напился там, во сне, туманном, отстраненном призрачном видении, одновременно таком близком и таком далеком, которое пришло к нему после виски. Энн не снилась ему ни разу. Он все время ждал этого, каждый вечер, ложась спать, он покрывался испариной, с ужасом ожидая ее появления, но она не приходила к нему.
Он отставил стакан и набрал номер.
– Сэнди? Это Тед. Я думаю, нам с тобой следует поговорить.
У нее застучало в висках.
– Мне не о чем говорить с тобой.
– В самом деле? Ну, во-первых, есть мои дочери.
– Твои дочери не желают тебя видеть.
– Могу себе представить, каким дерьмом ты забиваешь им головы.
– Этого не требуется. Ты представил им все необходимые доказательства.
– Никаких доказательств нет, Сэнди.
– Еще что-нибудь, Тед?
– Послушай, этот судебный процесс будет неприятным. Он будет неприятным для всех. Этого ты хочешь?
– Чего хочу я, не имеет ни малейшего значения, насколько я могу судить. Мне нужна моя сестра, вот все, чего я хочу.
– Дай мне увидеться с Джулией. Всего на десять минут.
– Ты прекрасно знаешь, что существует запрет на свидания.
– Нам незачем никому сообщать об этом.
– Ты спятил.
– Все будут в проигрыше, Сэнди. Даже ты.
Она стиснула трубку и молча положила на рычаг.
Тед услышал щелчок и опустил трубку. Он стер влагу с запотевшего стакана, отхлебнул еще один глоток и взял со стойки фотографию Энн с девочками в серебряной рамке. Ее сделали два года назад, летом, в парке у озера Хоупвелл. Энн стояла в озере по колено в воде, ее длинные округлые ноги возносились из темной воды словно величавые колонны, гладкий, блестящий цельный купальник, руки на бедрах. Ее лицо, ни радостное, ни грустное, было обращено к объективу с вопросительной настойчивостью – этого ты хотел? этого? – а девочки распластались возле нее в воде. Допивая, он без всякого выражения смотрел на этот снимок.
В те четыре дня и ночи, что он провел в тюрьме, лежа на жесткой кровати, которая источала затхлое зловоние, стоило ему пошевелиться, он представлял себе, что бы он делал в каждую минуту, если бы не находился под замком, отрезанный от жизни: в понедельник в 10.30 утра, в 5.45, во вторник в 9.00 утра, телефонные звонки, обеды, бумаги, даже ванну; воображал в мельчайших подробностях свое параллельное «я», расхаживающее в параллельном мире вне его досягаемости, так что когда он теперь шел по улице, когда открывал дверь с надписью простыми черными буквами «Уоринг и Фримен», как много раз проделывал прежде, то немного сомневался, то ли это ему чудится, то ли происходит на самом деле. Само время, сила тяжести остались в той камере; выйдя оттуда, он обрел иное время, иную силу тяжести – более легкую, менее осязаемую.
Он открыл дверь, прислушался к звуку собственных шагов по линолеуму.
– Привет.
Рут Бекер, секретарь, нарочито избегала его взгляда, шумно роясь в бумагах, на тот случай, если он не догадается, в чем дело. Эта женщина, весившая фунтов на тридцать больше нормы, с пышными волосами, перекрашенными в сияющий золотистый цвет, была не из тех, кто склонен к недомолвкам. Когда Тед только ушел от Энн, Рут вырезала из газет заметки с заголовками вроде «Разведенные мужчины больше подвержены сердечным приступам» и «Почему у разведенных мужчин выше процент самоубийств» и по утрам оставляла на его столе, выделив желтым маркером основные доводы. «Как это получается, что люди, которые никогда не вступали в брак, всегда разбираются в нем гораздо лучше, чем те, кто испытал это на себе?» – поддразнивал он ее. Однако и сам он забыл, что такое супружество, утратил ощущение его рамок и атрибутов, и хотя он притворялся, что выбрасывает эти заметки, уносил их домой и читал бесконечными ночами в одиночестве в мрачной квартире в Ройалтон Оукс. Он переступил с ноги на ногу и улыбнулся: ее всегда легко было вывести из равновесия. Однако она даже головы не повернула, продолжала перебирать бумаги, вырезки.
– Как угодно, – пробормотал он и направился в кабинет Карла.
Тед подвинул стопку обработанных на компьютере строительных чертежей с размеченными бледным пунктиром стенами и окнами и уселся напротив своего компаньона.
– Ну, насколько плохи дела?
Карл Фримен откинулся на стуле. Более грузный и румяный, чем Тед, любитель поясов с аляповатыми серебряными пряжками и дорогих сапог в ковбойском стиле, он тем не менее был человеком гораздо более невозмутимым и уже давно изобрел способ обходиться с Тедом, просто не обращая внимания на тяжелые стороны его характера.
– Плохи.
– Понимаю, что плохи. Даже старушка Рут не захотела посмотреть мне в глаза. Я хочу знать, насколько плохи.
– Мы лишились четырех заказчиков. Никто не хочет связываться с тобой, Тед.
– Я не приглашаю их спать со мной, я просто прошу дать нам возможность достроить их чертовы дома. В наше время это довольно сложно. – В действительности в последнее время они упорно балансировали на грани платежеспособности, которая всего каких-то несколько лет назад была вполне надежной, – увольняли рабочих, чаще брались за реконструкции, от которых прежде отказались бы ради более крупных проектов. – Как подвигается дело у Бриаров. Все по графику?
– Они одни из этих четверых.
– Не могут же они менять строителей за две недели до того, как мы наметили рыть котлован?
– Ты застрелил свою жену. И как ты рассчитывал, что произойдет?
Раздражение, усталость и гнев в голосе Карла были редкостью, свидетельством напряженных усилий сдерживаться, снедавших его все эти дни. Он не собирался демонстрировать их. Он еще в начале решил для себя, что верит Теду, должен верить ему, несмотря на свою жену Элис, которая, как она выражалась, «не верила ни вот насколечко». Это расхождение во мнениях порождало между ними некоторое напряжение на кухне, в спальне, и сейчас, когда он смотрел на Теда, оно незримо присутствовало здесь.
– Это был несчастный случай.
– Я знаю. Но никто не забудет, что именно ты держал ружье, когда оно выстрелило.
Тед снова уселся на место и провел руками по волосам.
– Я сам не могу об этом забыть. – Он наклонился, облокотившась обеими руками на стол. – Слушай, я уйду, если ты захочешь. Убери мою фамилию с вывески. Я понимаю.
– Нет, – Карл произнес это спокойно, задумчиво, так что стало ясно, что он уже рассматривал такую возможность. – Нет, мы не будем этого делать. – В какое-то мгновение он испытывал лишь сочувствие, а как же иначе, спрашивал он потом у Элис, как же иначе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44