Новелла 148

Бартоло Сональини при помощи необычайной и тонкой хитрости устраивает так, что, когда пришло время, облагать налогами, ему назначают очень маленький налог, сочтя его очень бедным человеком, несмотря на его большое богатство
Как в двух последних новеллах вы слышали о плохо удавшихся попытках некоторых граждан обмануть городских сборщиков податей, причем пострадали и кошельки их и честь, так в этой новелле я хочу рассказать об одном человеке, обманувшем свой город, и которому этот обман принес больше пользы, чем вреда.
Во Флоренции жил и поныне здравствует некий человек по имени Бартоло Сональини, весьма предприимчивый купец, что явствует особенно из новеллы, которую я расскажу. Когда флорентийцы вели самую жестокую свою войну с графом Вирту, и стали обсуждать распределение налогов и податей, то Бартоло сообразил: «Теперь они созовут членов семерок и составят совет, который обложит также купцов, а обложение будет такое, что, кто не позаботится о себе сам и кому бог не придет на помощь, будет разорен». Поэтому, видя, что настало время, но что дело еще тянется, Бартоло, поднявшись утром, спускался к входной двери, и когда кто проходил мимо, то окликал его и спрашивал, а сам наружу не показывался: «Звонили ли на собрание?»
Приятель отвечал на это: «Что это значит, Бартоло?»
А тот говорил: «Ах, беда, брат мой, я разорен, потому что послал кое-какие товары за море, а море их у меня отняло, и это меня совершенно разорило. Для поддержания своей чести я должен выплатить некоторым людям большую сумму денег: они же, угадывая мое положение, которое настолько бедственно, что едва ли кто может это учесть, требуют уплаты, и видит бог, есть ли у меня чем им заплатить».
Приятель говорит ему: «Жаль мне тебя», и уходит с богом.
На другое утро, когда кто проходил мимо, Бартоло, стоя у приоткрытой двери, окликал то одного, то другого, спрашивая: «Ты не знаешь, звонили уже на совет?»
Кто говорил да, а кто нет, а иные спрашивали: «Что это значит, Бартоло?»
И он отвечал: «Мне не до шуток, мне остается одно из двух: либо покинуть этот мир, либо умереть в тюрьме, потому что одно дело, которое у меня было за морем, меня вовсе разорило, и, можно сказать, я нахожусь теперь между молотом и наковальней».
Он вел разговоры такого рода в течение более чем месяца, пока семерка не начала собираться и распределять налоги и подати. Когда дошел черед до Бартоло Сональини, каждый говорил: «Он разорен и прячется от долгов».
Один говорил: «Это верно: на днях он не решался утром выйти из дома и спрашивал, звонили ли на совет».
А другой добавлял: «Он говорил мне то же самое».
Третий подтверждал: «То, что они говорят, сущая правда. Корабль, шедший в Тунис, как мне рассказывали, принес ему беду».
Четвертый добавил: «И я даже слышал, что кто-то его ругал».
– «Так или иначе, – сказали остальные, – а следует его считать бедняком».
И они в один голос наложили на него такой налог, какой можно было бы наложить на нищего или немногим того больше. Когда налоги были распределены и документы запечатаны, посланы в казначейство и зарегистрированы в книгах и когда их стали оглашать по городу, – ибо их оглашали обыкновенно на перекрестках, – названный Бартоло Сональини начал выходить из дома, уже не спрашивая, звонили ли на совет. И как-то утром один из его соседей, который сообразил о его проделке, сказал однажды: «Как это, Бартоло, ты устроил, что ты как будто больше не прячешься?»
А Бартоло ответил: «Я договорился с кредиторами, и мне приходится приспосабливаться к обстоятельствам».
Короче говоря, богач этот ухитрился представить дело так, что его сочли слишком бедным человеком, чтобы платить налоги. Благодаря этому он не ощутил на себе тех невзгод, которым подверглись многие люди очень бедные, но скрывавшие свою бедность и с виду казавшиеся богатыми».
Я, писатель, полагаю, что этот Бартоло подвергся бы осуждению, если бы Брут, или Катон, или их потомки входили в состав семерок, но, если принять в соображение, как воля Бартоло Сональини подчинила себе рассудок тех, коих его предусмотрительность считала уже избранными в состав семерок, то я считаю его достойным вечной памяти, как дельца, проницательного во всех отношениях. Итак, в продолжение всей войны, когда глашатаи ходили и выкликивали чрезмерные налоги, Бартоло говорил на улице: «Ох, беда! Война эта меня совсем разорила», про себя он говорил: «Кричите громче, мне это безразлично, и держитесь крепко: кое-кто был бы не прочь меня провести, но я провел его самого», – и прибавлял: «Сиди и болтай ногами, а расчеты придут сами!»
Таким образом, вся эта война стоила осторожному Бартоло Сональини очень мало, в то время как другие люди, более богатые, нежели он, были ею разорены.
Новелла 149

Один тулузский аббат, будучи лицемером, живет так, что все считают его святым, и его избирают парижским епископом. Добившись того, чего он всю жизнь желал, он ведет в Париже пышную и роскошную жизнь, совсем непохожую на прежнюю, и совсем разоряет епархию
Теперь будет уместно рассказать о том, как одно духовное лицо под покровом лицемерия обмануло людей и имело удачу в отношении телесном, но в отношении души, полагаю, – обратное.
Жил во Франции некий тулузский аббат, у которого было огромное желание стать крупным епископом или каким-нибудь очень видным прелатом, но который делал вид прямо противоположный, ибо по привычкам его казалось, что его аббатство было для него слишком большим бенефицием, и он частенько говаривал: «И какая нужда в этих. больших бенефициях? Никто не должен был бы желать больше того, что ему достаточно по расчету».
Поэтому он питался скудно и вел жизнь скорее суровую, чем изнеженную, постясь во все надлежащие дни и во многие скоромные. Эконому своему он приказывал, когда тот ходил к торговцам рыбой, брать рыбешку самую мелкую и самую дешевую, так как, мол, плохой пример для мирян, когда люди, подобные ему, отправляясь за припасами, ищут что-нибудь особенное. И так слуга и поступал. Ведя все время такую воздержанную жизнь, аббат этот прослыл повсюду за лучшего монаха, какой только был во Франции.
Случилось, что скончался парижский епископ, тогда прихожане и коммуна, размышляя о назначении нового епископа, сошлись на нем, как на самом святом человеке, какой был во Франции. Благодаря своей жизни и своей святости он при великом ликовании народа был избран парижским епископом. Когда избрание его послали на утверждение папы, аббат сделал вид, что не желает этого, что для него слишком много и той должности аббата, которую он уже имеет. Благодаря такому притворству, еще более воспламенившему сердца тех, кто его желали, ему пришлось согласиться на то, чего он давно хотел. И вот, оставив свое аббатство, он отправился в Париж, чтобы вступить в управление епархией; и, как самого правоверного и святого человека, какой у них когда-либо был, все парижане стали посещать его и прикладывались к его рукам как к самым чтимым реликвиям.
В то время, как этот достойный епископ проживал в епископском доме, случился как-то такой день, когда не едят мяса, и прежний эконом епископа купил для него по обыкновению дешевой мелкой рыбы, как в бытность его аббатом. Во время обеда рыбки эти были поданы на стол.
Увидев их, епископ сказал: «Что это значит? Разве у торговцев не было другой рыбы?»
Эконом ответил на это: «Ваше преосвященство, у них было много прекрасной и крупной рыбы на разные цены; только я купил эту мелкую, какую вы обычно предпочитали».
Епископ улыбнулся и сказал: «Ах, ты, глупец! Я ловил тогда эту мелочь в расчете поймать крупную рыбу. Теперь я парижский епископ, который хочет более роскошной жизни, чем тулузский аббат. А потому не забудь покупать впредь для моего стола самые лучшие припасы, какие ты найдешь». И слуга сказал, что он так и будет делать.
Если прежде названный епископ постился и предавался воздержанию, то теперь он не знал или не хотел знать, что такое пост, ссылаясь на великие труды, какие ему приходилось нести в новой должности. Глядя на его образ жизни и его роскошь, парижане весьма удивлялись такой перемене в короткое время, приводя на своем языке пословицу, которую приводим часто и мы, тосканцы: «Я узнаю тебя только тогда, когда присмотрюсь к тебе хорошенько». Епископ же приводил другую: «Больше мне, господи, до тебя дела нет, раз миновала зима». Так он и жил, пока оставался парижским епископом, той же жизнью и в том же великолепии, так что пришедший ему на смену мог сказать: «Я полагал, что я парижский епископ, а я оказываюсь аббатом монастыря Гуляй-ветер».
Новелла 150

Некий рыцарь, отправляясь на подестерию, берет с собой свой шлем Один немец хочет по этому поводу сразиться с ним, но рыцарь отказывается принять бой. В конце концов он идет на то, чтобы ему было уплачено пять флоринов, которые ему стоил шлем, берет другой и уплачивает со своей стороны три флорина
Один рыцарь из флорентийских Барди, по имени мессер…, человек очень маленького роста, редко или даже почти никогда не только не обращавшийся к оружию, но и не ездивший верхом, будучи избран подеста в Падую и приняв это избрание, стал приобретать необходимое снаряжение, чтобы отправиться к месту своей новой службы. Когда дела дошли до шлема, он стал советоваться со своими родственниками о том, как ему устроить его себе. Те собрались и сказали: «Человек этот очень невзрачен и мал ростом, а поэтому следует сделать, на наш взгляд, обратное тому, что делают женщины: когда они малы ростом, то подкладывают себе что-нибудь под ноги; нам же нужно поднять его и увеличить его рост, прибавив ему что-нибудь поверх головы».
И они подыскали для него шлем, представлявший собой половину медведя с поднятыми и готовыми вцепиться лапами и с подписью: «Не шути с медведем, если не хочешь, чтобы он тебя укусила.
После того, как все это было сделано и снаряжение было готово, названный рыцарь, когда настало время, выехал торжественно из Флоренции к месту своей службы.
Приехав в Болонью, он выставил напоказ большую часть своих замечательных вещей. Когда же он тронулся дальше и въехал в Феррару, то проделал это в еще большой мере, представляя себе, что он уже на пороге места своей службы. Выслав вперед свои шлемы, солдатские плащи и огромный нашлемник с медведем, он двинулся через площадь Маркиза, на которой в эту пору находилось много маркизовых наемников. В то время, как он проходил между них, один немецкий рыцарь, увидя шлем с медведем, поднялся со своего места и спросил горделиво на своем языке: «Что это за человек, который носит мой шлем?» Сказав это, он приказывает одному из своих оруженосцев привести коня и принести оружие, выражая желание сразиться с тем, кто носит его шлем, и вызвать его на бой как изменника. А этот немецкий рыцарь был человеком большой храбрости и ростом был с великана. Звали его Шиндигер.
Некоторые немцы и итальянцы, видя его ярость, окружили его и стали успокаивать; но ничто не помогало. Им удалось добиться только того, что двое отправились от имени немца в гостиницу к подеста с требованием, чтобы он отказался от своего нашлемника с медведем; иначе, сказали они, ему придется сразиться с немцем, мессером Шиндигером, который послал их к нему; он утверждает, что нашлемник этот принадлежит ему. Флорентийский рыцарь, непривычный к такого рода делам, ответил на это, что он явился в Феррару не для того, чтобы сражаться, а чтобы продолжать свой путь в свою подестерию, Падую; что он считает каждого своим братом и другом. Большего посланные от него не добились. Когда они вернулись к мессеру Шиндигеру с таким ответом, то он был уже вооружен, начинал бушевать еще сильнее и требовал, чтобы ему привели его коня. Посланцы просили его успокоиться, говоря, что готовы отправиться к подеста снова. И так они и сделали. Явившись в гостиницу, они сказали рыцарю: «Лучше уладить это дело, потому что ярость немецкого рыцаря такова, что он находится в полном вооружении, и, мы думаем, что сейчас он уже на коне!»
Рыцарь де'Барди сказал на это: «Он может вооружаться и делать, что ему угодно, но я не такой человек, чтобы сражаться, и делать этого не собираюсь».
В конце концов после долгих разговоров подеста сказал: «Ну, ладно! Переведем это на флорины, и пусть честь будет на одной из сторон. Если он хочет, чтобы я продолжал свой путь, как я его начал, то я немедленно сделаю это. Если он желает требовать, чтобы я не носил его нашлемника, то клянусь святым божественным евангелием, что нашлемник мой был сделан для меня во Флоренции живописцем Лукино и стоил мне пять флоринов. Если же ему угодно, то пусть он присылает пять флоринов и берет себе нашлемник».
С таким ответом вернулись посланные к мессеру Шиндигеру, который, выслушав, зовет одного из своих слуг, приказывает выдать пять новеньких дукатов и велит слуге сходить за нашлемником. Это было сделано. Посланные передали пять флоринов; рыцарь взял их честь честью и отдал нашлемник, который посланные, покрыв его плащом, отнесли к мессеру Шиндигеру, принявшему его с таким чувством, будто он одержал победу над целым городом. Что же до подеста, отправлявшегося в Падую и оставшегося без нашлемника, то он велел поискать по всей Ферраре, не найдется ли какого-нибудь нашлемника, который он мог бы взять с собой взамен прежнего с медведем. Случайно у одного живописца нашелся нашлемник с обезьяной до пояса, одетой в желтое платье с мечом в руке. Когда нашлемник этот, прикрыв его, доставили подеста, один из его судей сказал ему: «Вам повезло, как никогда на свете. Прикажите взять от обезьяны этот меч и взамен его дать ей в руки красную мотыгу: она будет вашим гербом».
Подеста совет понравился, и так и было сделано, что обошлось в общем, пожалуй, в один флорин. Еще один был уплачен за роспись и переделку изображения прежней эмблемы в нечто совсем иное. Таким образом, подеста пришлось израсходовать еще три флорина. Немец остался с медведем, а подеста обменял его на обезьяну и, таким образом, отправился на подестерию, куда ему надлежало явиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64