Сквозь дым вспыхивали языки пламени. Оглянувшись на запад, я заметила над заставой Сен-Клу такое же темно-алое зарево.
– Что это такое? – прошептала я испуганно.
– Вы разве сами не видите? Парижане жгут заставы. Это тоже протест против отставки Жака Неккера.
Эти слова меня рассмешили, несмотря на то, что я была слегка испугана. Жечь заставы для того, чтобы выразить протест и поддержать отставного министра…
– Протест против отставки Неккера, – повторила я насмешливо. – Скажите лучше, что вашей черни больше всего хочется, чтобы вино и ром были дешевы, поэтому-то они и жгут заставы – ведь на заставах взимаются пошлины за товары, ввозимые в город. Я так полагаю. И моя догадка верна – смотрите, сколько здесь пьяных…
Пьяных и тянущих вино здесь действительно было великое множество. Те, что еще держались на ногах, подходили к королевским гвардейцам, которые пока ни во что не вмешивались и не защищали заставы, и уговаривали их присоединяться к третьему сословию.
– Вы, похоже, горой стоите за Старый порядок, – язвительно отозвался Франсуа. – Вы, наверное, просто слепы, если не видите, что начинается революция.
– Я не вижу, – парировала я в том же тоне, – да, я не вижу никакой революции, я вижу только мятеж, который приведет всех, кто в нем участвует, на виселицу.
– Похоже, вы и меня туда отправили бы, а, моя дорогая? Этот вопрос был так нелеп, что я даже не стала отвечать.
Франсуа – единственный в лагере мятежников, кого я люблю. Ради него… честное слово, ради него, если он потребует, я буду стараться смотреть на мир глазами Собрания.
Париж бурлил… Из узких маленьких улочек толпы оборванных злых людей направлялись в Пале-Рояль и к Ратуше. Из обрывков разговоров я поняла, что горожане уже знают об отставке Неккера, и теперь ничто, казалось, не могло остановить этого мощного людского потока, выплеснувшегося на парижские бульвары.
Никто и не думал заниматься обычной будничной работой. Прекратился ремонт дорог: каменщики ушли митинговать, захватив с собой ломики и бросив неубранными груды щебня и вывороченного из брусчатки камня.
Все лавки и магазины были заперты, окна закрыты железными жалюзи – видимо, лавочники опасались ограблений и нападений со стороны многочисленных групп людей, одетых в лохмотья. Полиция стояла вдоль домов и не вмешивалась ни во что.
На площади Карусель, проезжая мимо своего отеля, я заметила, что два окна на первом этаже выбиты. Стало быть, и мой дом вызывал у кого-то ненависть. Хорошо еще, что Жанно со своей нянькой и Авророй находятся совсем в другом месте.
Мы выехали на улицу Шартр, и по мере приближения к Пале-Рояль ропот толпы, окружавшей нашу повозку, становился все громче, гневнее и возмущеннее. И чем больше подходило бродяг и оборванцев, тем громче становился крик.
Одно слово повторялось чаще других: «Заговор, заговор!»
Кричали иногда сущую чепуху, выдумывали всякие небылицы:
– Австриячка подложила мину под Национальное собрание, есть свидетели, которые это видели!
– Австрийская шлюха и ее прихвостень граф д'Артуа хотят взорвать весь Париж, а тех, кто уцелеет, сослать на галеры.
Мне стало казаться, что мы едем совсем не туда, куда следует, и я потянула Франсуа за рукав:
– Куда вы направляетесь? Мне нет нужды заезжать в Пале-Рояль. Вы же знаете, где живет мой сын…
– Знаю.
– Так почему же едете в Пале-Рояль?
– Это же нам по дороге, дорогая! Я – депутат, и мне не мешает послушать, что говорят в самом сердце Парижа о дворе!
– Черт побери! – возмутилась я. – Да вы хоть понимаете, какой опасности я подвергаюсь?
– Никакой опасности нет. Вас никто не узнает. Как мне кажется, в то время, когда вы блистали при дворе, вы не слишком утруждали себя знакомством с простым народом.
– Народом! – повторила я с горечью. – Порядочные люди сидят сейчас дома и молят Бога о том, чтобы хоть какая-то власть была восстановлена!
Я видела, что, несмотря на мои возражения, Франсуа не отказался от своего решения. Он только повернулся ко мне и сказал уже гораздо ласковее:
– Успокойтесь. Вы так дороги для меня, Сюз, я головой отвечаю за вашу безопасность.
Я промолчала, мрачно глядя в сторону.
Пале-Рояль гудел от криков и страстных призывов, сильнейшее брожение усиливалось с каждой минутой. Люди без определенных занятий, бродяги, вульгарные рыночные торговки – словом, всякий сброд с разнузданными страстями и исступленной ненавистью к каждому, кто был выше по положению и умнее, заполнил все галереи и кафе, жадно внимал каждому выступлению и разражался шквалом диких аплодисментов. Здесь было мало людей, одетых прилично или хотя бы опрятно, а еще меньше тех, кто умел говорить красноречиво и грамотно, но, если такие и были, они настолько подпадали под настроение толпы, так пропитывались пароксизмами ненависти, что выглядели ничуть не лучше остальных.
– Войска стоят под Парижем и в Сен-Клу!
– Завтра королевские гвардейцы вступят в Париж и парижане будут отданы на расправу иностранным наемникам!
Я брезгливо оглядывалась по сторонам. Запахи немытых тел, пота, водки и чеснока душили меня. Мне становилось страшно. Гневные, а то и озверелые лица, полные сатанинской злобы, ненормально блестящие глаза, дергающиеся, прыгающие губы и крик, крик без конца… Я не привыкла к такому. Страх сдавил мне горло: я боялась, что во мне узнают аристократку и обвинят во всех смертных грехах.
Я схватила руку Франсуа, решив ни за что ее не отпускать, и мне стало немного спокойнее. Мы остановились у кафе, где человек восемьсот жадно слушали какого-то молодого человека, взобравшегося на стол. Оратор был некрасивый, нервный, заикающийся, но своими речами он заслужил почтительное внимание толпы. Он говорил:
– Раз зверь попал в ловушку, его убивают… Так и мы поступим с аристократами. Никогда еще патриотам не предоставлялась более богатая добыча. Мы заберем у дворян сорок тысяч дворцов, особняков, замков… Две пятых всего имущества Франции – вот стоимость этой добычи… Нация будет очищена…
Я смотрела на этого человека с отвращением. Ничтожество, в свои тридцать лет ничего не добившееся, не заслужившее никакого положения в обществе, теперь решило компенсировать свои неудачи грабежами. И это называется патриотизмом?
– Граждане! – кричал оратор, задыхаясь. – Неккер изгнан! Можно ли оскорбить нас сильнее? После такой проделки они решатся на все, быть может, уже сегодня они устроят Варфоломеевскую ночь для патриотов. Батальоны немцев и швейцарцев придут с Марсова поля, чтобы нас перерезать…
«Да уж, – подумала я, – ничего удивительнее и представить невозможно». Как он решается так открыто лгать? Ведь я прекрасно знала, я сама слышала, что король запретил любое насилие, любое применение оружия.
– Отставка Неккера должна стать для нас гласом колокола к справедливому восстанию… Чтобы избегнуть смерти, у нас остался только один шанс – взяться за оружие!
– К оружию! – бешено взревели вслед за ним. Оратор выстрелил из пистолета – вероятно, для того, чтобы придать больше наглядности своим словам. Облако дыма заволокло его, но было видно, что он оглядывается по сторонам:
– Видите того человека? Это полицейский шпион. Подлая полиция здесь. Прекрасно! Пусть она как следует наблюдает за мной, да, это я, я призываю своих братьев к свободе… Живым я им не дамся в руки, и я сумею умереть со славой…
Он сошел со стола; его обнимали, теребили со всех сторон, благодарили и поздравляли. Толпа принялась кричать, что образует вокруг него стражу и не даст его в руки полиции, что пойдет туда, куда пойдет и он… Бедная полиция! Где она была в этот час?
Я с ужасом смотрела туда, куда указал этот оратор, в ту сторону, где якобы стоял полицейский шпион. Как он определил в нем шпиона? Не меньше двух сотен людей бросились на несчастного человека в сером камзоле, били его тростью, пока не выбили ему один глаз, заставляли в виде покаяния целовать землю, забрасывали камнями, катали в пыли. Не удовлетворившись этим, толпа палачей потащила свою жертву к бассейну – топить.
Оратора, по указанию которого была устроена эта расправа, происходящее нисколько не заботило. Он купался в лучах славы, наслаждался своим успехом и, решив блеснуть еще раз, прикрепил зеленую ленту к своей шляпе и отчаянно закричал:
– Да здравствует третье сословие! Да здравствует зеленый цвет! Пусть этот цвет надежды станет знаменем нашей революции…
Это предложение вызвало восторг. Люди как сумасшедшие бросились к деревьям, срывали зеленые листья и украшали ими свои шляпы, шарфы, перевязи. Проститутки, которых тут было пруд пруди, украшали себя целыми гирляндами из зеленых веток.
– Я знаю этого человека, – сказал Франсуа. – Это Камилл Демулен, адвокат без места…
– Да будь он проклят, – сказала я с ненавистью. – Я очень надеюсь, что он переживет когда-нибудь то же, что и тот человек, которого растерзали из-за его болтовни.
– К оружию! – бешено кричали люди вокруг нас. Франсуа протянул мне зеленый кленовый лист:
– Украсьте этим голову, да побыстрее.
– Зачем? Я же буду выглядеть как чучело!
– Может быть, вы хотите, чтобы вас тоже бросили в воду? Пожав плечами, я достала шпильку и прицепила лист к шляпе.
Гордость моя была уязвлена тем, что я была вынуждена делать то, что мне не хотелось. И уж конечно, я была удивлена тем, что этот глупый злой сброд выбрал для себя знаменем зеленый цвет – цвет графа д'Артуа. Так одевались его лакеи. Очень остроумно придумано: Париж будет воевать под знаменем роялизма…
– Послушайте, я покину вас, – торопливо сказал Франсуа, – мне кажется, вы доберетесь и сама.
– Но куда же вы? – воскликнула я испуганно, заметив, что он устремляется вслед за тем потоком людей, что отправлялись на поиски оружия. – Вы бросаете меня?
– Не могу же я пропустить такое событие. Прощайте!
В какую-то секунду я осталась одна, не в силах сдержать злых слез. Вот я и приехала с Франсуа в Париж, приятно провела время… Да он просто низкий, мерзкий человек! Вероломный предатель! Он бросил меня одну среди враждебной кровожадной толпы, нисколько не заботясь о том, что со мной может случиться.
– Все кончено, – прошептала я злобно. – Да, отныне все кончено. Если он не понял этого, тем хуже для него…
Я была в отчаянии от того, что произошло. Как он мог так поступить, обращаться со мной так небрежно и невнимательно… Или он мстил мне за то, что я насмешливо отзывалась о том, что было ему дорого? Но ведь и я часто страдала от его замечаний по поводу Старого порядка… Да и не все ли равно? Он поступил не так, как подобает благородному человеку, и это единственное, что я теперь сознаю!
Вдобавок ко всему мне было очень страшно. Повсюду ездили всадники, кричали и громко бранились женщины. Несмотря на то, что значительная часть народа отправилась на поиски оружия, Пале-Рояль отнюдь не опустел. Яблоко, брошенное сверху, наверно, не упало бы на землю, настолько плотной была толпа.
– Я не должна думать об этом, – прошептала я. – Мне надо во что бы то ни стало выбраться из этого осиного гнезда и добраться до Жанно.
Я пошла вдоль галерей, с трудом пробираясь сквозь галдящие группы людей. Толпа пьяных, выбежавших из какого-то кафе, заставила меня сойти с дороги, и в толчее я была прижата к дереву. Обернувшись, я увидела большое объявление.
Я равнодушно прочла первые его строки. Это был проскрипционный список, так называемый «приговор французского народа», записанный, вероятно, под неистовые крики толпы. Перечень имен тех, кто был якобы врагом отечества и, следовательно, приговаривался к смерти, был мне знаком. Список возглавлял король, за ним шли королева, д'Артуа, Конде, герцог Бурбонский, принц Конти, Полиньяки…
У меня потемнело в глазах. Очень ясно, между именами веселого графа де Водрейля и маркиза дю Шатлэ я увидела следующие строки:
«Принц де ла Тремуйль, известный злодей, негодяй и преступник, стрелявший в народ.
Принц д'Энен, прихвостень графа д'Артуа, мерзавец и растратчик.
Принцесса д'Энен, версальская шлюха, лесбиянка и мотовка».
Итак, мой отец, мой муж и я были приговорены к смерти и подлежали казни сразу, как только попались бы в руки патриотов.
Кровь отхлынула от моего лица. Я стояла напротив своего имени, четко напечатанного на белом листе. Не веря своим глазам, я еще раз прочла написанное.
Мой отец – он тоже виновен. Хотя я, его дочь, понятия не имела, когда это он стрелял в народ. Разумеется, он не стрелял. И даже жаль, что он этого не делал… Может быть, это внушило бы головорезам, творящим бунт в Париже, немного страха и уважения к власти. А мой муж? Ведь уж он-то при дворе всегда был тише воды, ниже травы.
Что касается меня, то я, оказывается, шлюха и лесбиянка. Как хорошо, черт побери, что мне сообщили об этом!
Да, у меня еще достало духу иронизировать. Но от гнева и оскорбления губы у меня дрожали, лицо покрылось бледностью, в глазах стояли злые слезы. Как отвратительно то, что в Париже нет войск, что никто не хочет привлечь мятежников к ответственности! А это милосердие короля – будь оно проклято!
– Добрый вечер, сударыня, – услышала я чей-то низкий, чуть насмешливый голос. Он прозвучал мягко, но с хрипотцой, с небольшими модулирующими раскатами на букве «р».
Я увидела высокого мужчину в голубом камзоле, отделанном серебряным галуном. Приветствуя меня, он приподнял роскошную шляпу, и солнце сверкнуло в его белокурых волосах. Я узнала банкира Рене Клавьера.
– Я очень удивлен, встретив вас здесь, мадам.
По спине у меня пробежала дрожь. Стоило ему хоть раз произнести мое имя, назвать меня принцессой или просто вспомнить о Версале, и внимание толпы будет привлечено ко мне. Потом я вспомнила, что вела себя с Клавьером очень высокомерно и холодно. Чтобы отплатить мне, ему нужно только узнать меня, и я тут же буду растерзана на тысячу кусков… О, разумеется, со мной не обойдутся так мягко, как с тем человеком, которого бросили в бассейн. Думая об этом, я стояла молча, сознавая, что нахожусь полностью во власти Клавьера.
– Дайте мне руку, – произнес он приглушенно.
1 2 3 4 5