Иосиф Федорович обязан найти силы и обратиться официально к тюремному врачу за справкой. Пусть его освидетельствуют.
Иного выхода тогда не было.
Конечно, отвратительно снова писать «ваше высокопревосходительство… покорнейше прошу…». И это после 1905 года, после Пресни…
Ничего, он не должен сейчас расстраиваться по таким пустякам. Товарищи считают, что Иннокентий им очень нужен. А это лучшее лекарство.
И он написал. Он обратился к врачу.
Дубровинский не тешил себя напрасными иллюзиями. И менее всего верил в гуманность палачей. Сколько безвестных могил разбросано по Руси, могил, оставшихся последней скрижалью тем, кто был «гуманно» умерщвлен царскими опричниками! Вспомнился Ванеев. Он не был с ним знаком, о нем рассказывал Ильич. Енисейская ссылка доконала этого чудесного человека. И стража милостиво дала ему умереть «на руках» товарищей. А Леонид Радин?.. Не стоит перечислять…
Прошение написано. И он его пошлет. Это приказ Московского комитета, а он привык подчиняться партийной дисциплине.
И конечно, Анна немедля поддержит его ходатайство. Но прежде всего, что скажет доктор Савицкий? Ведь он как-никак тюремный врач. И наверное, проводил в мир иной не один десяток таких вот, как Инок, чахоточных. Ему ль привыкать?
Да и министры внутренних дел отнюдь не милосердные сестры. Об охранке и говорить нечего. Если уж что и поможет, так это отголоски былого страха у царских чиновников. Они еще не верят в свою победу, хотя уже и затопили Россию рабочей кровью. Конечно, департамент полиции хорошо знает, кто такой Иосиф Дубровинский. Его «Дело» пухнет год от года. Но с оружием в руках он, слава богу, не попался, «анархизм» ему не пришьешь. Значит, нельзя с ним расправиться по законам карателей. Нужно судить. А это волокитно, тем более что жандармские следователи прекрасно усвоили его манеру разговора с ними. Разговор простой – молчание.
Сгноить в Лефортовском полицейском доме? Не дадут. Охранка понимает – за Дубровинским стоит армия рабочих-партийцев. За его судьбой следят.
А ведь революция еще продолжается, и кто знает!..
Слабая, конечно, надежда. Но все же, может быть, правительство и пойдет на то, чтобы удалить из страны такого опасного, неисправимого смутьяна.
И приговор ему поспешили вынести – ссылка в Вологодскую губернию. Но ведь полицейские и сами не верят, что Дубровинский задержится там надолго. Сбежит!..
Большевики наловчились бегать. Ловят немногих, большинство благополучно уходит за границу или в подполье.
Иосиф Федорович не считал дней. Ему показалось, что минула неделя, а может быть, и полмесяца с того момента, как доктор Савицкий освидетельствовал его в приемном покое той же Лефортовской части.
И вот, наконец, заключение:
«Осмотр № 336
1907 года, апреля 3-го дня, вследствие отношения господина смотрителя Лефортовского полицейского дома от 3 апреля за № 875, в приемном покое Лефортовской части свидетельствовал я состояние здоровья мещанина Иосифа Дубровинского, содержащегося в камерах для арестованных при Лефортовском полицейском доме, причем оказалось: Дубровинский, 29 лет от роду, малокровный, среднего телосложения, слабого питания, жалуется на кашель, боли в груди и на лихорадочное состояние. По словам Дубровинского, он около шести лет страдает кашлем, который по временам осложняется кровохарканьем. При осмотре в 10 часов утра температура тела несколько повышена (37,7); пульс слабого наполнения, учащен, 120 ударов в минуту. В верхних долях легких замечаются рассеянные сухие и влажные хрипы. На основании исследования следует полагать, что Дубровинский страдает катаром легочных верхушек. Продолжительное содержание Дубровинского под стражею при неблагоприятной гигиенической обстановке может обострить легочный процесс, которым он страдает.
Врач Лефортовской части Савицкий».
Дубровинскому не нужно было притворяться больным, он был болен. Очень болен. Заключение тюремного врача скорее смазывало действительную картину его заболевания, нежели что-то преувеличивало. Савицкий прямо не настаивал на изменении условий «содержания под стражей», он констатировал только – процесс в легких может обостриться. Остальное на усмотрение начальства.
Дубровинский еще раз перечитал заключение, приложил его к прошению на имя министра внутренних дел и… горько улыбнулся. Ведь он обрадовался этой справке! Как печально звучит старая истина, что нет худа без добра. Он не обманывал себя, знал, что если даже ему и на сей раз удастся вырваться на волю, то это не поможет его здоровью. Но не о нем он беспокоился. И не кашель, и боли в груди, и кровяные пятна на платке будут заботить его там, за стенами тюрьмы.
Прошение пошло по инстанциям. Дубровинский заставлял себя не думать о нем, не возлагать на эту бумажку особых надежд.
Опять потянулись унылые тюремные дни. И снова утром он заходился в кашле, а потом мучительно долго не мог отдышаться, не мог найти сил, чтобы встать с нар.
Приближалась середина апреля. В иные годы апрель в Москве бывает даже жаркий, но в том году и можайский лед прошел, а небо бороздят серые, не по-весеннему низкие облака. И землю исхлестывают злые, холодные дожди. По стенам камеры, особенно в углах, расползается плесень. Дубровинский часами сидит на табуретке, упершись руками в колено, – так немного легче втягивать в себя воздух.
И снова гулкий кашель. Потом долгие хрипы.
16 апреля, наконец, появилось солнце. В окно камеры оно не заглянуло, но даже его отраженный свет обещал тепло и напоминал о зелени. В этот день Иосиф Федорович почувствовал себя бодрее. Он почти не кашлял, и даже захотелось поесть.
Конечно, полицейские харчи не могли возбудить аппетита, но Дубровинский все же съел кусок полусырого хлеба и выпил кружку кипятка. За эти недели отсидки, приступов, упадка сил он почти ничего не читал. Рука потянулась за книжкой. Но не читалось.
Наверное, после обеда предложат прогулку. Сегодня он пойдет и во дворе полицейской части встретится с солнцем.
– Выходи!..
Это могло означать что угодно. И даже этап, ведь он назначен в вологодскую ссылку.
Но его вызвали без вещей…
В тюремной канцелярии вручили бумагу.
«Осип Федоров Дубровинский, обвиняемый в прикосновенности к деятельности революционных организаций, подлежит высылке в один из северных уездов Вологодской губернии под гласный надзор полиции на три года…»
Дальше можно не читать. Все же как хорошо, что он не связывал с этим прошением министру никаких надежд.
А Вологодская губерния… не привыкать. Если дойдет, то непременно убежит.
Но нужно расписаться. Иосиф Федорович взял ручку… и дочитал:
«…считая срок с 16 апреля 1907 года, но вместо высылки разрешить Дубровинскому выехать за границу, с тем что, в случае возвращения его в пределы России ранее 14 апреля 1910 года, настоящее о нем постановление в первой его части будет подлежать исполнению».
Можно только гадать, какими мотивами руководствовались департамент полиции и министр внутренних дел, разрешая Дубровинскому выезд за границу. Арестовав его 11 марта, жандармы тем самым предупредили поездку Дубровинского на V съезд РСДРП. А ведь 16 апреля съезд еще не начинал своей работы. И жандармы хорошо понимали, что Дубровинского на съезде примут и без мандата. И без бумажки – делегат. А в результате ему просто облегчалась поездка на съезд. Ведь Иосифу Федоровичу не придется нелегально переходить границу, как это делали остальные делегаты из России.
Дубровинский теперь уже не мог дождаться того дня, когда вновь откроется дверь и на сей раз ему скажут: «Выходи! С вещами!..»
Съезд не задержался в Копенгагене. И снова делегатам пришлось путешествовать, да еще с приключениями, в Лондон.
В Лондон спешил и Дубровинский. Кратчайшим путем. Не заезжая домой. Только бы успеть.
Качало в Ла-Манше. Укачало и в поезде. И Лондон встретил так, как он встречал всякого, кто впервой вступал на его панели. Туман и копоть, суета вокзала и Сити. А невдалеке, в районе Вестминстер, неторопливая чопорность прохожих и старомодные экипажи, знакомые по России трамваи и непривычное множество чадящих автомобилей.
Но Дубровинский торопился. Ему некогда разглядывать британскую столицу.
Он потерял слишком много времени. Потерял? Нет, он-то не потерял ни часу. Но департамент полиции не спешил с выдворением за рубеж нежелательного элемента. Пока оформляли документы!..
Иосиф Федорович попал па последнее заседание V съезда РСДРП, буквально в Последний день. И был тепло встречен Лениным, делегатами.
И как высшая награда, как величайшее доверие – он избран членом ЦК.
В Центральный Комитет вошли не только большевики. Там оказались и меньшевики и представители национальных социал-демократических организаций, которые были неустойчивы, часто колебались. Правда, сторонники Ленина имели в ЦК большинство.
И все же состав ЦК не обнадеживал. И это понимал Ленин. Поэтому еще в ходе съезда большевики на специальном совещании создали свой большевистский центр. И Иосиф Федорович также был введен в этот руководящий орган.
Несколько дней в Лондоне – как мираж, как сон. И не столица Британской империи тому виной.
Ведь Дубровинский впервой на съезде. Этот – пятый. А ведь он по праву мог бы участвовать в работе четырех. И не участвовал. Сидел в тюрьмах, отбывал ссылки. Одно дело читать протоколы съездов, резолюции, а другое – хотя бы один-единственный день провести в атмосфере заседаний.
В последний день уже поставлены все точки. Уяснены все позиции, но еще продолжает действовать инерция прошлых дней. Еще не угас полемический задор, и потому так ясно видно, кто чем дышит.
В эти дни отступили куда-то на задний план тревожные думы. А ведь еще несколько недель назад он был в их власти.
Глава IX
К тому времени, когда V съезд завершил свою работу, уже не за горами был «последний день» первой русской революции. «Последним» называют 3 июня 1907 года. Условно, конечно. 3 июня 1907 года высочайшим указом была разогнана II Государственная дума и был издан новый избирательный закон. К разгону Думы можно было бы отнестись и спокойно. Ведь первую тоже разогнали. Но издание основного избирательного закона без санкции Думы означало, что царизм разорвал манифест 17 октября 1905 года. Ведь по этому манифесту ни один закон не имел силы без утверждения его Думой. В условиях России манифест 17 октября играл роль какой-никакой, а конституции. Когда же в государстве рвут конституцию – это означает уже государственный переворот.
И 3 июня 1907 года вошло в историю как день «3-июньского государственного переворота».
Он свершился в то время, когда реакция уже более года наступала широким фронтом. Она снова справляла тризну.
И снова маловерам казалось, что «вихрь покрутился и все осталось по-прежнему», что жизнь – это темный коридор, из которого нет выхода. И никогда, никогда эту тьму уже не прорежет луч солнца. Только кривляются какие-то рожи, хрипло выкрикивая: «Да скроется солнце, да здравствует тьма», – и из царского дворца несется гнусавый припев: «Боже, царя храни». И охраняемый богом помазанник принимает из рук главарей черносотенных банд титул почетного члена партии «Союза русского народа».
Бог охраняет бандитов, убийц, вешателей.
По империи рыщут каратели. С Дальнего Востока на запад идет Ренненкампф, оставляя сожженные села, безвестные могильные холмы. С запада на восток движется Меллер-Закомельский, отмечая дорогу качающимися на фонарях трупами в рабочих блузах.
За людьми охотятся среди белого дня. Для них нет убежищ, нет законов, нет права на суд, на защиту, «не говоря уже о неприкосновенности личности».
Заседают только военно-полевые суды, и только для того, чтобы расстреливать. В Москве расстреляли 2 тысячи, и еще алчут крови «усмирители восстания».
На Кавказе день и ночь работают кинжалы. «Союзу русского народа» удалось стравить «инородцев» в дикой резне. «Союз» довольно потирает руки. Пусть себе режут друг друга: чем больше крови, тем меньше сил.
Новый министр внутренних дел Столыпин тоже хочет крови. Над левыми скамьями Государственной думы обвалился потолок. Обвал подготовил Столыпин, и теперь он негодует, что по чьей-то оплошности обвал произошел минутой раньше, чем депутаты вошли в зал.
В ответ на выкрики возмущенных левых, что он кровавый убийца, министр, нагло улыбаясь, сравнивает себя с врачом и под восторженный визг черносотенцев заявляет, что он делает «врачующее кровопускание».
5 тысяч казненных по официальным данным и 7,5 тысячи по данным прессы.
30 тысяч умерших в тюрьмах от голода, пыток, болезней.
Это было «врачующее кровопускание».
Его рецепт капиталист Рябушинский сформулировал так: «Пролетарии должны быть рабами. Если кто мятежничает – убивать. Крестьяне жгут усадьбы? Перестреляйте тех, которые нападают, и сожгите десять усадеб кругом, и мужики поймут, что у вас есть право на землю».
Столыпин наступал на крестьянскую общину. Разгромить ее, расслоить, отделить кулака от революционно настроенного бедняка, отдать земли беднейших кулаку, сделать сельского буржуа твердой опорой царизма в деревне.
А бедняков – в Сибирь, на Дальний Восток по принципу: «дальше едешь, тише будешь».
Тех же, кто сопротивляется, кто не смирился, – тех в тюрьмы, на каторгу.
А какая неразбериха, смута царили в умах российской интеллигенции! И эта смута была побочным продуктом политической реакции.
Расправились кукиши в карманах. И бывшие попутчики, левацкие крикуны, «народные радетели» отплевывались, отмежевывались, открещивались от «революционного наваждения».
Они теперь «не могли понять», не знали, «как это могло случиться…». И вообще, с каких это пор истинный русский интеллигент занимается политикой… Куда лучше осетрина под хренком…
Крутились и трещали столики. И в спиритическом угаре нетленные духи императоров назидательно поучали, что безбожие, умственный разврат и отступничество от истинно русских начал – православия, самодержавия и народности – породили «безумные мечтания», «ложные надежды» и «преступные содеяния».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30