Солдаты Крутицких и Александровских казарм были разоружены правительственными войсками.
Уже начиная с 14 декабря московские власти перешли в наступление. Артиллерийским огнем уничтожались баррикады на улицах. Захватив центр, драгуны и посланные им в помощь из Петербурга три полка, артиллерия из Тулы наступали на рабочие окраины.
15 декабря они вошли в «границы» «Симоновской республики». Остатки боевых дружин района прорвались на Пресню, которая продолжала неравную, но беспримерную борьбу.
Пресня опоясалась дымным кольцом пожаров. Артиллерия не умолкала ни на минуту. Но битва была проиграна.
Московский комитет и Совет рабочих депутатов по указанию Ленина приняли решение прекратить сопротивление.
И вот последний приказ штаба пресненских боевых дружин:
«Мы начали. Мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это ничего. Будущее за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству».
По Москве разошлась 20-тысячным тиражом листовка Московского комитета с призывом прекратить стачку 19 декабря.
«Выходите на работу, товарищи! Становитесь на работу, товарищи, до следующей, последней битвы! Она неизбежна. Она близка… Ждите призыва!»
«Мы начали – мы и кончаем!» Это сказано очень точно.
Московское восстание было прекращено решением Московского комитета и Совета рабочих депутатов. Это был не разгром, а сознательное отступление. Московским большевикам предстояло перестроить свою работу. Тем, кто в дни восстания был уж очень на виду, необходимо на время скрыться, уехать в другие города, их места займут новые люди. Кое-кому придется уйти и в подполье. Это тяжело. Когда партия была в подполье, когда ее функционеры жили на нелегальном положении, то это воспринималось естественно. Но в октябре большевики вышли из подполья, превратили небольшую законспирированную организацию в широкую, массовую. И в ноябре и в декабре у многих товарищей окрепло убеждение, что с подпольем покончено. Эти люди требовали, чтобы были «вытащены наружу» типографии, рассекречены явки. Но московские большевики этого не сделали. За два месяца они не растеряли навыков конспирации, сохранили подпольную технику. И теперь, снова становясь нелегальной, партия опиралась на обширнейшие связи с массами.
Конечно, когда снова забираешься в подполье, не успев даже как следует отдышаться на вольном воздухе, бравурные мелодии ни к чему. На нелегальное переходят в тишине и подальше от сторонних глаз.
Московские большевики этот переход совершили столь бесшумно, что генералу Дубасову показалось, что вожаки восстания не в пределах досягаемости.
А они все оставались в пределах Москвы.
И вовсе не собирались закрыть для себя отвоеванные «в дни свободы» легальные связи с рабочей массой.
И все же тяжело!
И теперь в подполье будет казаться еще теснее, еще более душно.
Иосиф Федорович не уехал из Москвы, хотя и очень «наследил» в этом городе. Пока Московский комитет не решит, что будет с газетами «Вперед», «Борьба», он, ответственный за издательскую работу комитета, должен оставаться на месте.
И раньше помещение редакции «Вперед» на Никитской привлекало к себе не только рабочих журналистов. Сюда приходили члены МК, здесь проводились собрания и совещания.
«Новый, 1906 год мы встретили в редакции газеты „Вперед“, – вспоминает М. Лядов. – Собралась вся редакция во главе с Дубровинский и Голубковыми и еще кое-кто из комитетчиков. Газета „Вперед“ была уже закрыта постановлением генерал-губернатора. Московский комитет хотел выпустить новую газету. Было уже найдено помещение для редакции. Старому помещению на Никитской истекал срок аренды 1 января. Вот мы и собрались в этом старом помещении справить поминки по нашему восстанию, по бурным, радостным дням и одновременно отпраздновать начало новой работы. Собралось человек 15, все старые, давно знакомые друг другу товарищи, побывавшие во всех переделках. Мы провели вместе всю ночь, благо раньше 6 утра нельзя было выходить согласно положению о чрезвычайной охране. Надо признаться, выпили мы основательно за эту ночь. Нервы у всех были за все это время кипучей работы более чем потрепаны. Я вспоминаю разговоры, которые мы вели. Ни у кого ни малейшего уныния, ни малейшего сомнения насчет будущего нового подъема. Бодро звучали все речи, искренние, задушевные произносились тосты. Все чувствовали, что предстоит громадная живая работа и что все мы еще пригодимся для этой работы. Урок, который мы все пережили за это время, не пропадет даром. Мы пили много, но как-то никто особенно не пьянел, а только все задушевнее, сердечнее становились все мы. Утром я настаивал на том, чтобы осторожно разойтись, пока на улицах еще не появились шпики. Часть публики соглашалась со мной, но часть решила продолжать пирушку на новой квартире. Я их всячески отговаривал от этого, но бесплодно. Нас несколько человек ушло. Остальные перетащили вещи в новое помещение редакции и там все были арестованы. Днем их узнали и проследили сыщики».
Василий Соколов тоже вспоминает эту встречу нового, 1906 года. Только оставила она у него иное впечатление.
«Разрушенное „вчера“ и неопределенное „завтра“ – таково настроение встречи. Как будто именины после похорон. И безуспешны попытки Лядова разбудить карманьолой боевую бодрость минувших дней».
Но Соколову запомнились слова Дубровинского. Они звучали строго, и в них действительно не было уныния.
– Дорогие товарищи! Мы были крепки в борьбе, должны быть мужественны в поражении! Мужественными и твердыми без иллюзий. Иллюзии нужно отбросить! Надо запасаться фальшивками и бодро спускаться в подполье. Наш день вернется, и его нужно готовить самим!
И в этих словах весь Дубровинский. С его верой, его оптимизмом.
А ведь у подполья прежним остался только «люк».
Это понимал Иосиф Федорович. Об этом писал и Соколов: «…Подполье, как только начинаешь туда спускаться, оказывается значительно изменившимся. Жизнь из него представляется совершенно иною, чем раньше. Она не стояла на месте. Она развивалась и развивается, присвоила и усвоила уже новые пути в своем поступательном ходе.
Новые взаимоотношения классов, новые формы борьбы. Как ни убога конституционная действительность, она все же открывает кое-какие возможности использования.
И также новым должно стать подполье, входя в новую полосу работы. И с этой полосой связана длинная цепь подпольных переприспособлений, иных конспиративных навыков, более широкий размах работы.
Если хочешь жить, приходится переучиваться».
Глава VIII
До Москве еще рыскают жандармы, полицейские, филеры и снова столбами стоят городовые. В Москве еще опасно появляться на улицах в одежде с вкраплением красного. Еще хватают людей в пенсне, студенческих шинелях и просто с «подозрительными физиономиями». Ведь прошел только месяц с окончания Московского восстания.
Но в Москву приехал Владимир Ильич. Приехал, чтобы на месте познакомиться с положением дел.
Литературно-лекторская группа при Московском комитете во главе с М. Н. Покровским по заданию комитета уже приступила к изучению опыта и уроков Московского восстания. Она быстро готовила сборник «Текущий момент».
Ленин подолгу беседовал с партийными организаторами районов, членами лекторской группы.
Владимир Ильич прошел и по местам баррикадных боев. Еще ветры не сдули копоть пожаров, еще стояли, ощерившись мертвым оскалом оконных глазниц, выбитых дверей, типография Сытина, Прохоровская мануфактура, дома Пресни. Когда в марте Ленин снова приехал в Москву, его сопровождал Скворцов-Степанов, который и записал в своих воспоминаниях, что Владимир Ильич «…с жгучим вниманием относился… ко всему, связанному с Московским восстанием. Мне кажется, я еще вижу, как сияли его глаза и все лицо освещалось радостной улыбкой, когда я рассказывал ему, что в Москве ни у кого, и прежде всего у рабочих, нет чувства подавленности, а скорее наоборот… Организация частично глубже ушла в подполье, но вовсе не отказалась и от открытой агитации и пропаганды. Никто не думает отрекаться от того, что большевики делали в последние месяцы.
О панике, об унынии не может быть и речи. От повторения вооруженного восстания нет оснований отказываться».
Встречался ли Владимир Ильич в Москве с Дубровинский? По всей вероятности, нет. Скорее всего такая встреча произошла в начале января 1906 года в Петербурге. Во всяком случае, уже в конце января 1906 года Иосиф Федорович стал членом объединенного Петербургского комитета вместе с большевиками И. А. Теодоровичем, П. А. Красиковым, Ф. И. Голощекиным, Д. 3. Мануильским, М. М. Эссен…
Но здоровье Дубровинского было подорвано вконец.
Не только физическое напряжение, сверхчеловеческая работа, бессонные ночи, недоедание, но и огромная нервная нагрузка обострили туберкулезный процесс. А ведь Иосиф Федорович и в более спокойной обстановке не очень-то заботился о своем здоровье. К его услугам не было лучших врачей, хотя, наверное, он и обращался к врачам-большевикам, среди которых были такие крупные специалисты, как доктор Обух.
В начале 1906 года Иосиф Федорович по настоянию и стараниями товарищей оказался в небольшом финском санатории. Царские жандармы, полиция еще не осмеливались проводить аресты в Финляндии, и здесь, в «ближайшей эмиграции», находилось много активных участников революции.
Дубровинский мог немного отдохнуть и подлечиться, не заботясь о безопасности. Он уже и не помнил, когда ему приходилось отдыхать. Да полно, приходилось ли? Разве что на «романовских курортах»…
А здесь тишина. Здесь сосны и нетронутые сугробы. Яркое солнце. И замкнутые, но доброжелательные люди.
А он как солдат, только что выползший из пекла боя. Он рвется снова туда, где гремит битва. Но у него нет сил подняться. И тишина, покой утомляют больше, чем бессонные ночи и грохот баррикад.
Как трудно иногда биографу проникнуть в мир чувств и настроений своего героя! Герой их скрывал не только от потомков, но даже от людей, соприкасавшихся с ним ежедневно. Была ли это скромность или природная замкнутость, минутное настроение или длительная полоса вынужденного молчания – теперь остается только гадать. И вероятность разгадки столь же ничтожна, как ничтожно малы у нас сведения о жизни, думах и настроениях Иосифа Федоровича в дни, когда он сидел у окна санатория, не рискуя выйти на мороз. Или в недолгие часы прогулок среди озябших сосен.
Возможно, что он писал письма домой, даже наверное писал. И может быть, вспомнил договор, заключенный с Анной Адольфовной еще в Яранске: «Кто из нас будет иметь меньше значения для революции, тот возьмет на себя основную заботу о детях».
Основная выпала на долю Анны Адольфовны. Она сама признавалась, что семья старалась освободить Дубровинского от забот о себе. «Но его постоянно мучила мысль о том, что он не может в должной мере помогать нам. „Когда, дружище, ты станешь более справедливой, менее доброй, более злой?“ – спрашивал он меня в одном из писем».
Может быть, это письмо пришло из Финляндии?
…Недолго пробыл Иосиф Федорович среди сосен и в тишине – меньше месяца. Наверное, к нему приезжали товарищи из Питера. Не забывали и те, кто временно удалился в Финляндию, заметая следы.
Они рассказывали о незатихающей революционной борьбе, о том, что перед партией сейчас встал вопрос об объединении всех сил пролетариата. И не кто иной, как Ленин, потребовал созыва нового, IV съезда. Объединение с меньшевиками? Да. Но Ленин, выступая за объединение РСДРП, ставил условие – сохранение идейной и организационной самостоятельности большевиков.
Большевики должны прийти на съезд со своей платформой, чтобы не смазывались принципиальные разногласия. Ленин говорил о боевом соглашении с Другими революционными партиями, но и требовал решительного разоблачения их псевдосоциалистического существа.
Мог ли Иосиф Федорович долго высидеть в санатории? Конечно, нет. Уже в конце января он включился в подготовку IV Объединительного съезда РСДРП.
По заданию Петербургского комитета и лично Ленина Дубровинский объезжал заводы, фабрики, железнодорожные мастерские. Разъясняя позицию большевиков на предстоящем съезде, он выполнял привычную работу.
Дубровинский знал, как нужно разговаривать с рабочими. Он не умел просто отговорить заранее заготовленную речь, ответить на вопросы и, добившись нужной резолюции, спешить на следующее заседание. По давно укоренившейся привычке он обязательно входил во все мелочи партийной работы на заводе или фабрике. Делился своим богатейшим опытом партийного организатора.
И когда Иннокентий докладывал комитету о состоянии дел на конкретном предприятии, то поражал всех знанием таких деталей, таких мелочей, словно он сам вел эту работу.
Естественно, что Петербургский комитет очень широко использовал организаторский дар Дубровинского…
Но краток наезд Иосифа Федоровича в столицу.
И снова первопрестольная. Весна 1906 года обещала быть здесь бурной. Уже в первомайских забастовках участвовало только в Москве 60 тысяч рабочих. А ведь было еще и промышленное Подмосковье!
Теперь в Москве бастовали и текстильщики, и булочники, и портные. А за ними потянулись и металлисты.
В Московском комитете хорошо понимали, что эти отдельные стачки легко могут привести к всеобщей забастовке. А, как показывал опыт, всеобщая забастовка неизбежно завершится решительным политическим столкновением. Иными словами, восстанием. Но к такому столкновению не подготовлены ни рабочие, ни тем более другие слои населения, без участия которых невозможно победоносное восстание пролетариата.
Необходимо было усилить работу в легальных организациях и прежде всего в профсоюзах.
Профессиональные союзы в Москве возникали один за другим, несмотря на репрессии. Уже к лету 1906 года их насчитывалось 46, и они объединяли 48 тысяч человек. Московские большевики резко выступили против меньшевистской теории «нейтральности» профсоюзов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30