Алексей вспомнил весь их разговор и подумал, что, пожалуй, прав Анатолий, начал он незаметно терять зубы, как старый, многократно битый тигр, отступает от своих жизненных принципов. Видимо, сильно устает от ежедневных пустопорожних баталий, переживает, видя, как его кровью выстраданные слова о совести, о долге, как вода, уходят в песок, вызывая лишь иронические ухмылки. А ведь люди не слепые, каждый видит: годы идут, а на родной «Пневматике» ровным счетом ни черта не меняется в лучшую сторону. Дисциплина – хуже некуда, машины – на износе. Правда, меняется лишь отношение к нему – возмутителю спокойствия. На одном из банкетов в узком кругу Русич услышал страшный для себя приговор: «Знаете, кого больше всего сторонятся люди, не доверяют кому? Кто не пьет и кто вслух говорит о долге и чести». На заводе стало нормой: брак идет косяком, особенно в конце месяца, когда сборщики, «закрыв совесть шапкой», гонят вал. Докладные, акты не пугают начальников цехов, старших мастеров. Все давным-давно повязаны друг с другом. Начнется, к примеру, на заводе извержение вулкана, а люди все равно тринадцатую зарплату получат.Ох-хо-хо! Ничего не скажешь, наш народ ко всему быстро привыкает. Вспомнил Русич своего «хитрого» заместителя Синюкова. Толковый специалист, но… Обязательно, кровь из носу, ухитряется брать бюллетень в конце каждого месяца, квартала, года. Он, как зло шутят контролеры, «авральный хроник». Самое страшное для Синюкова время – когда на заводе «подбиваются бабки», верстается государственный план. На производстве все идет по издавна написанному сценарию: первая декада – спячка, вторая – раскачка, третья – штурм. А товарищ Синюков – на бюллетене, болен человек. Поэтому при любых штормах и шквалах чист как стеклышко. Все шишки неизменно падают на голову Русича. Бьют начальника ОТК «сверху» и «снизу».…Проводив Анатолия, Русич сразу же оценил его деликатность – за время долгого разговора им не было произнесено не единого слова о Галине, хотя, как ему показалось, Булатов пришел именно по ее просьбе. Это был ее стиль – не сумев обогреть его душу во время двухчасового пути от Воронежа, она тотчас попыталась наверстать упущенное.Русич лег на кровать, подложив руки под голову, смотрел на светящийся круг, окаймляющий старую люстру, думал о предстоящей завтра встрече с директором. Представил лицо Петра Кирыча, словно отлитое из свинца, рыжеватые брови-козырьки, глаза за сильно увеличивающими стеклами. Ждать от него добрых слов, конечно же, не приходилось. Нашлись доброхоты и на голову Русича. Заместитель начальника главка, с которым так откровенно и горячо говорил на шельфе Русич, наверняка тотчас по-дружески сообщил в Старососненск Петру Кирычу о «червячке-точильщике», что завелся в родной «Пневматике». Что же получилось в итоге? Как и предупреждал дальновидный Щелочихин, сам «печальный» случай с погибшим водолазом остался навечно в архивных анналах, а дело спокойненько спустили на тормозах. Все довольны, кроме него, «стрелочника». Хоть в голос вой, но, как любит повторять мама Зина: «Четырнадцать держав шли на нас войной, мы от всех отмахнулись, и от этих „новых“ отмахнемся». С этой мыслью Алексей Русич и заснул… * * * Поздно вечером Алексей Русич, еле волоча ноги от усталости, вошел наконец в подъезд своего дома. Здесь было совсем темно. «Лампочка, наверное, перегорела, или кто вывинтил», – подумал Русич. Где-то тут у дверей должен был лежать резиновый узорчатый коврик. Русич пошаркал ногой, ища коврик. И… почувствовал сильный удар в голову, отлетел к двери, инстинктивно отклонился в сторону, успев заметить тусклый блеск перед глазами. Кто-то тяжело дышал совсем рядом. Раскинув руки, он попытался поймать нападавшего, кажется, ему это удалось, он почти упал на человека, метнувшегося к выходу, перехватил кисть его руки. И тут его ударили чем-то острым в поясницу. Широко хватая ртом воздух, Русич стал из последних сил выкручивать руку нападавшего. Тот взвыл от боли, дико, не по-человечески. Опускаясь на площадку, Русич тяжестью своего тела увлек бандита, локтем уперся ему в горло…На лестничной клетке захлопали двери, вспыхнул свет на площадке. Русич, превозмогая боль, нашел в себе силы приподнять голову, пытаясь разглядеть нападавшего, но туман застилал глаза… * * * Писатель Субботин всегда немножко пугал Пантюхина. Был он какой-то странный, нездешний. От него веяло силой, а взгляд был колючим. И сейчас, моля бога о том, чтобы не встретить соседа, Пантюхин осторожно поднимался по лестнице к своей двери. К счастью, никого на пути не встретил. Вытащил ключ, вставил в замочную скважину и… Только помяни черта, он тут как тут. Улыбающийся Субботин словно поджидал его у дверей. Окинув взглядом, схватил за рукав, втащил в свою квартиру, с силой толкнул в угол.– Ты чего, писатель, чего? – захрипел Пантюхин, невольно пятясь к дверям. – Видать, давно тебе харю не били, а? – Его охватила нервная дрожь. Он не узнавал улыбчивого писателя. Сейчас перед ним стоял совсем другой человек – жесткий, страшный и удивительно спокойный.– Меня бить нельзя, Пантюха, – угрожающе проговорил Субботин. Он наклонился над оторопевшим соседом, приподнял его, как ребенка, прижал к стене. Правой рукой крепко держал, а левой ощупал одежду, извлек из бокового кармана Пантюхина острозаточенную отвертку, бросил в угол. Кроме складного ножа, никакого оружия у соседа больше не было.– Ты мент, легавый? – Пантюхин тяжело дышал, не понимая, что происходит. С чего бы этот писатель приволок его к себе в квартиру, обыскивает?Пантюхин с испугом наблюдал, как Субботин запер дверь, сел на стул прямо напротив, уставился на него своим дьявольским взглядом. Видимо, ему доставляло удовольствие наблюдать за Пантюхиным. Наконец соседу надоело созерцание поверженного уголовника, и он жестко проговорил:– А теперь, кореш, рассказывай все как на духу, без утайки. Желаю проверить твою искренность, ибо и так все знаю. – Субботин положил на колени руки, и Пантюхину показалось, что это были вовсе не руки, а извивающиеся змеи, готовые ужалить в любой момент.– Чего привязался-то? О чем рассказывать? – Пантюхин пытался вывернуться, найти спасительный выход из позорного положения, выглядел жалким, раздавленным. Боялся, что этот странный писатель и впрямь все узнает. И тогда… Однако он нашел в себе силы сесть на табурет, оправить смятый пиджак. Острая заточка в углу как магнитом притягивала его взгляд, а Субботин будто напрочь забыл о ней. Пугало выражение лица соседа – непроницаемое, устрашающее. В лагерях и тюрьмах Пантюхин навидался всяких зверей-надзирателей, граждан-начальников, но, пожалуй, ни у одного из них не было такого взгляда. – Дай воды, внутрях жжет! – попросил он Субботина, который даже не пошевелился. – Оглох, что ли? – Пантюхин попробовал взять писателя на испуг, но из этого ничего не вышло.– За что наши отцы и деды в семнадцатом году кровь ведрами проливали? – издевательски ответил Субботин. – Не разумеешь? За то, чтобы не было господ и рабов. Хочешь пить – встань, пойди к столу и налей воды. А может, рюмку водки?– А есть водка? – враз повеселел Пантюхин, с надеждой уставился на странного соседа. Раз предлагает водки, то дело не такое уж и страшное.– В шкафчике, в баре.– Спасибо! – буркнул Пантюхин. С трудом встал, держась за кисть руки, которая заметно распухла, посинела, боком, не спуская глаз с хозяина квартиры, направился к столу, взял стакан, потянулся к графину из тяжелого синего хрусталя. И вдруг, изловчившись, метнул графин, целя в голову Субботина, однако писатель без труда увернулся и оказался рядом с ним, больно надавил на сонную артерию, и все поплыло перед глазами Пантюхина. Оставив обмякшего соседа, Субботин собственноручно налил в стакан воды, поднес к его губам.– Пей!– Скажи, чего ты от меня хочешь, а? – истерически заверещал Пантюхин. – Говори сразу, я догадливый. Заложить кого? Пришить? – Он покосился в сторону здоровенного кухонного ножа. Субботин перехватил взгляд, сам придвинул нож. Но Пантюхина словно ударили в скулу. В ужасе он попятился к закрытой двери.– Кончай играть комедию! – жестко приказал Субботин. – Успокойся. Сядь. И рассказывай все по порядку. – На всякий случай он отодвинул нож от Пантюхина. – За что ты его хотел убить?– Кого? – в ужасе спросил Пантюхин. Он никак не мог сообразить, откуда мог узнать писатель про нападение на Русича в темном подъезде.– Хорошо, не желаешь рассказывать мне, вызовем милицию. Она чикаться не станет. Трижды сидел, сядешь в четвертый раз и надолго. Статья за покушение на убийство.– Ты не писатель, – выдавил из себя Пантюхин, – ты – змей, исчадье ада.– Итак, звать милицию или?.. Ты весь в крови. Да и заточка налицо. Все улики налицо.– Ладно! – прохрипел Пантюхин. – Скажу, что могу. Обидел он меня сильно. Угрожал. Докладную сочинил.– Врешь, скотина! – Субботин угрожающе надвинулся на уголовника, отчего тот попятился, вспомнив, как поплыла земля перед глазами, когда ему надавили пальцем на сонную артерию. – Последний раз спрашиваю.– Ну, ударил я его заточкой, защищался. Видишь? – Пантюхин потряс в воздухе распухшей кистью. – Руку чуть не выкрутил, гад ползучий!– Дальше! Кто приказал?– Я сам, честное благородное, я сам! – Пантюхин понял: на сей раз ему не выкрутиться, куда ни кинь – всюду клин. Рассказывать – конец, и не рассказывать – конец.– Надоел ты мне изрядно. – Субботин придвинул к себе телефонный аппарат, начал накручивать диск. Видя, как напрягся Пантюхин, придержал палец на последней цифре. – Ну?– Твоя взяла, писатель, – согласился уголовник, неловко опустился на крашеный табурет, скомкал в кулаке шапку. – Признаюсь как на духу – хотел я этого правдолюба, дурачка этого, недотепу, припугнуть, ну, ударил пару раз по башке, навострил лыжи к выходу, а он… волей клянусь, ухватил, падла, за руку да как завернул… Вот и пришлось поневоле успокоить заточкой.– Убил?– Вроде нет.– Тебе утихомирить правдолюба приказал Петр Кирыч? – Субботин приподнял подбородок Пантюхина, пристально заглянул ему в глаза. – Только не ври, хуже будет.– Откуда ты, змей, про это знаешь? – В глазах Пантюхина промелькнул ужас, он даже вжался в стену. – Слушай, придержи свой язычок, по-соседски прошу, не то не сносить тебе головы. Старососненск – не Москва, тут прокурор – финский нож. И еще скажу так: имя это вслух более не произноси.– Да ты, видать, больше, чем я, перепугался? – ухмыльнулся Субботин и положил на стол тонкие жилистые руки с перстнями. – Условимся так: я никому до поры не выложу о покушении на убийство. Статью УК помнишь? А ты… Ты – мне, я – тебе. Итак, Петр Кирыч намекнул тебе, чтобы припугнул Русича, сделал его сговорчивее. Так?– Чего спрашиваешь, коли знаешь. – Пантюхин никогда еще не был в столь глупом, безвыходном положении.– Убивать Русича ты не хотел, в мыслях даже не держал такого. Или я ошибаюсь?– Не ошибаешься. Зачем нам Русича «мочить»? Лишь бы держал язычок за зубами.– Слишком много знает про Кирыча? Можешь не отвечать. Видно, здорово он насолил твоему хозяину.– У них там свои счеты-расчеты, – попробовал замять разговор Пантюхин. – Я человек маленький, «шестерка», верь мне. Приказали, я сделал. – Пантюхин чувствовал, как наливается дикой ненавистью к этому странному соседу, который так нагло и смело лезет в петлю, не соображая, наверное, чего это может ему стоить. Избаловался там, на московских сытых харчах.– Понимаю, ты – исполнитель, отрабатываешь за прошлое. Петр Кирыч тебе срок скостил, да?– Мент, как есть мент! – замахал руками обалдевший Пантюхин. Казалось, еще мгновение, и он грохнется на пол, забьется в истерике. – Говори, чего надо, не могу я так больше! Говори, я выполню!– Так-то лучше, – удовлетворенно проговорил Субботин, и глаза его потеплели. – Порешим так: с сегодняшнего дня, запомни, ты будешь регулярно докладывать мне в письменной форме о стычках твоего любимого шефа с этим… если, конечно, ты его не «замочил». Все без утайки, за обман покараю. А за услуги, за добросовестность я стану платить тебе ежемесячно, ну, скажем, сотни по три.– По три сотни? – удивился Пантюхин. Это приободрило бывшего уголовника. Ему протягивали руку: скрывалось преступление да еще полагалась зарплата. Лафа!– И еще условие: ни одна живая душа, включая Петра Кирыча, не должна знать о нашем сговоре. А нарушишь слово, то… у тебя в котомке три судимости: рецидивист, провокации, заклад «воров в законе», фискальство, за что полагается по тюремным законам смертная казнь. Продолжать?– Хорош, хорош изгаляться! – почти взмолился Пантюхин. – Я на все согласен. А ты про заточку никому не скажешь? Отдай ее мне, выкину в озеро.– Заточка пока останется у меня, как твоя закладная. Карта бьет карту. Ну, пожалуй, все. Иди домой, выстирай белье, чтобы жена не видела. А про нападение… В случае чего скажешь милиции, что в это время был в гостях у соседа, то есть у меня. Выпивали по случаю покупки мебели. Вот тебе и алиби. Договорились?– Еще бы.– А теперь иди прочь. Через неделю принесешь докладную… * * * Три дня Пантюхин ходил сам не свой. Отлично понимал, что попал в страшную ловушку, из которой есть только один выход – убить страшного соседа. Иначе… Будто сунули его башкой под валик, которым прокатывают металл – крутится где-то рядом, вот-вот накатит и раздавит. Писатель – тварь страшная, Петр Кирыч – еще страшнее. Из огня да в полымя. Наконец-то вроде бы малость подуспокоился. Нашел старых дружков-мокрушников, коим здорово подсобил после выхода из «зоны», денег достал, одежонку, в заводское общежитие устроил. Расписал им, что и как. Писатель, коего предстояло пришить, имел обыкновение перед сном гулять, всегда точно в десять вечера. Пообещал подельщикам крупный куш, надеясь обчистить квартиру Субботина. Чтобы самому иметь крепкое алиби, пошел с женою в кино на десять вечера. Баба сильно удивилась, но пошла с радостью – в кои-то века мужик решил ее прогулять. Что показывали, Пантюхин постигал плохо – шла какая-то дурацкая комедия. На всякий случай сохранил корешки билетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46