При этих словах гости, молодой и старый, быстро переглянулись и старший сказал:
– Может, на кухне?
Шальнев замахал на него руками.
– Ну зачем же, Саша? Сейчас придумаем что-нибудь.
– А чего тут думать, – сказал Зыков и кивнул Мите: – Давай-ка мой раздвижной притащим. – И, подумав, прибавил: – А может, проще ко мне?
– Нет-нет, – с непривычной для Зыкова решительностью запротестовал Шальнев. – Будем здесь.
У себя в комнате Зыков хотел отдать Мите остаток денег, их было сотни полторы, но Митя сжал его ладонь в кулак вместе с бумажками и сказал небрежно:
– Еще сочтемся. Только начинается, а мы с Сашком народ измученный, до звездочек злые.
– Ты про коньяк? – пряча деньги в карман, уточнил Зыков.
– Про него, проклятый.
И они еще до застолья сделались если не друзьями, то понимающими друг друга людьми: Зыков признавал такую вольность с деньгами баловством, но людей вроде Мити, которые их не считают, очень уважал.
А потом была душевная пьянка, ради которой Зыков не пожалел даже своей льняной скатерти цвета малосольной семги, точно такой же семги, какая лежала на одной из тарелок.
Они с самого начала разделились: Шальнев с Сашей сидели рядышком по одну сторону стола, Митя с Зыковым – по другую. Саша и Митя пили из стаканов, Зыков и Шальнев – из хрустальных рюмок. Так что в некотором роде получалось крест-накрест. Но разговор был тоже парный: Шальнев с Сашей говорили тихо, из губ в ухо, а Зыков с Митей вели громкую и веселую беседу.
После третьего или четвертого захода Зыков сказал Мите:
– Колбаски не хошь? У меня хорошая есть, венгерская, салями называется. В ресторане такой нет. Митя братски обнял его за плечи.
– Костя, друг, самая хорошая колбаса – это чулок с деньгами…
Тут старый Саша перебил их беседу, обратясь к Мите, как показалось еще не пьяному Зыкову, с подначкой:
– Сдачу не брал?
– Ты что! – обиженно откликнулся Митя.
– Ша.
Зыков сообразил, что его почтение к Мите выходит вроде бы и не по адресу.
Шальнев и Саша кончили шептаться. Игорь Андреевич, еще не очень захмелевший, громко спросил:
– Слушай, что это за история с журналом «Вокруг света»?
Саша не враз сообразил, о чем речь.
– Какой журнал?
Шальнев погрозил Саше пальцем и в этот момент показался Зыкову мальчишкой.
– Брось, Сашка! Думаешь, я не понял? Тот парень подписать его просил. Письмо еще на Красную улицу пришло, а я уже сюда перебрался. Оля парню ответила, мои координаты дала, а я как раз к ней погостить приехал, читал письмо, но не помню, взял его или не взял… На «Вокруг света» трудно подписаться, но мне устроили…
Саша смотрел на Шальнева нежно, и это удивило Зыкова, потому что такое лицо, как у Саши, по его разумению, могло выражать что угодно, только не ласковость и нежность.
– Ну и что? – подбодрил Саша умолкнувшего Шальнева.
– А вот что: письмо-то было послано из…
– Догадываюсь, – перебил его Саша, покосившись на Зыкова. – И дальше что?
– И был там привет от «моего знакомого», – неумело изображая хитрость, продолжал Шальнев. – Полагаешь, мне трудно вычислить, кто такой этот знакомый?
Саша сказал:
– Ты старый штурман… Курс на Испанию, помнишь, проложил, все вычислил.
Шальнев расхохотался, а Зыкову слова Саши остались непонятны.
– А мальчик-то был? Или ты просто аукнуть хотел? – спросил Шальнев.
– Правда, попался там шкет, малолетка совсем, но с головой. Журнал получил – радовался. А я заодно адресок твой новый узнал. – Саша налил себе водки в стакан, а Шальневу коньяку в рюмку и спросил другим тоном, как бы опасаясь чего-то: – Ну а Оля что?
Они выпили и опять стали говорить друг другу на ухо.
Митя хлопал коньяк по полстакана и закусывал без передышки. Зыков за ним не поспевал, но тоже мимо рта не проносил. Ему было и вкусно, и, главное, интересно, потому как в строго мужских застольных компаниях бывал он разве что на работе во время обеденного перерыва.
Чем дальше, тем больше хмурился Саша, слушая Шальнева. А потом вдруг Шальнев заплакал и даже разрыдался.
– Они же все разбили! – пресекающимся голосом выкрикивал он. – Они же у меня Юру отняли, жизнь сломали.
Митя, уже порядком нагрузившийся, заорал пьяно:
– Подать их сюда, секир-башка делать будем!
– Заткнись, – сказал Саша, словно камнем бросил.
Он встал, приподнял Шальнева за плечи со стула, и они вышли из комнаты.
Митя, кажется, мигом протрезвел, толкнул Зыкова локтем.
– Он что, припадочный?
– Сосед-то? Да нет. Книжек много читает, и работа тоже – все читай и читай. Корехтур называется.
– Корректор, – поправил Митя. – А Юра – это кто?
– Сын. Андреичу бы дедом быть, внуков растить, да не про него это. Тютя, а не мужик. У него даже карточки сыновьей нету, а вживе и подавно руками не трогал.
– Неудачник, значит, – усмехнулся Митя. – А Сашок расписывал!
Зыкову сделалось неудобно оттого, что он перед незнакомым человеком вроде бы чернил какого-никакого, но все же доброго соседа. Он сказал:
– Видать, Андреич в молодые-то лета козырем был, да ведь жизнь кому хошь крылья обобьет. А жену выбирать – что арбуз без разреза: не угадаешь. У меня вот тоже не задалось…
– Ну ты мужик хоть куда, – возразил Митя. – А этого – по стенке размазывать. Ха! В одном городе жить – и родного сына не видеть? – И он добавил непечатное словечко, которого Зыков отродясь не слыхивал.
– Сын в Москве, – уточнил Зыков.
– Все равно… – Митя повторил словечко и предложил: – Ну их в трам-тарарам, давай-ка тяпнем.
Вернулись Шальнев и Саша, налили себе и больше уже не шептались. Разговор стал общим и бестолковым, потому что все, даже Саша, который до тех пор не пьянел, быстро напились.
Зыков проснулся в своей кровати, увидел аккуратно сложенные на стуле брюки и рубаху на его спинке, но как и когда улегся спать, он решительно не помнил. Он в ванной почистил зубы, пошел на кухню, поглядел на свою двухпудовую гирю, черневшую в простенке за плитой, которую он выжимал каждое утро – тридцать два раза без передыху правой рукой и потом, после короткого перерыва, двадцать четыре раза левой, – но поднимать тяжести не хотелось, да и не утро было, а час дня.
Подойдя к соседской комнате, он услышал легкий храп – там еще не вставали. Делать нечего – надо ждать, когда проснутся.
Зыков побрился, умылся, наодеколонился, и тут дверь у соседа хлопнула. Он выглянул в коридор, увидел встрепанного Митю, направлявшегося к нему с неполным стаканом в руке.
– Здорово, пьяница! – приветствовал его Митя.
– От такого слышу, – добродушно отвечал Зыков.
– На-ка поправься, да продолжим.
Зыков водку выпил, крякнул и сказал:
– Мне нынче в ночь вкалывать.
– Идем-идем, какая ночь? Тут, как за Полярным обручем, – сплошной день.
У Зыкова возникли зыбкие догадки насчет Саши и Мити еще тогда, когда он увидел синие от татуировки руки Саши. Поэтому он спросил, проверяя себя:
– А ты видал, каково за Полярным-то кругом? Митя посмотрел на него и сказал нахально:
– Я только лысого ежа не видал. Там, как у тебя на роже, – сверху светло, внизу темно.
Зыков не успел обидеться. Митя одной рукой отнял у него пустой стакан, другой обнял за шею, притянул к себе, нос к носу, и заговорил жарко и притворно, как артист или цыганка, с придыханием:
– Ходишь ты по крутой горе, ты слышишь? Счастье по пять пудов по пяткам бьется, в руки не дается, ты понимаешь? На лице твоем печаль и скука, ты слышишь? А сама ты… – Он оборвал себя и нормальным голосом сказал: – Не обижайся, Костя, вот рука. А на пару мы с тобой – ни одна стерва не устоит.
Этот молодой, но все угадывающий Митя одновременно и раздражал Зыкова, и располагал к себе.
– Язык у тебя, – скривясь, сказал Зыков.
– Знаю – помело, – быстро согласился Митя, и они пошли в комнату, где за столом сидели невеселые Шальнев и Балакин.
Так как выпивки оставалось по ничтожной норме, а из всей компании самым бодрым был Зыков, ему и выпало снова отправиться в ресторан.
И само собой получилось, что уже часам к четырем он понял: на работу сегодня лучше не показываться. Но без замены никак нельзя, и Зыков поехал на квартиру к своему сменщику. Тот вошел в положение – сам иной раз просил о том же, – и Зыков, вернувшись, с легкой душой продолжил начатое…
И закружило Зыкова на две недели. Он и на работу ходил вполпьяна, а трое его собутыльников, можно сказать, трезвыми не бывали.
Как-то вечером пожаловала рыженькая Агриппина. Шальнев к себе в комнату ее не пустил, говорили в прихожей, и Агриппина ушла, расстроенная видом Игоря Андреевича.
Когда на следующий день Зыков проснулся, он вышел в прихожую. Из комнаты соседа доносились громкие голоса. Зыков притаился.
– Не будь жлобом, – сказал Саша.
– Мы так не договаривались, – зло ответил Митя.
– А теперь договоримся.
– Чего это я должен от себя отрывать? – не соглашался Митя. – В благодетели лезешь?
– Не твое дело. Тебе трех пока хватит.
– А если не дам?
– Не финти, Чистый! – нервно, с угрозой крикнул Саша. – Забыл, кто я и кто ты?
– Смотри – не пожалеть бы, – смиряясь, но все же по-прежнему зло произнес Митя.
– Заткнись, надоело! Сказано – и ша. Давай!
Зыкову почудился шелест бумаг, но дальше подслушивать он побоялся и поспешил в ванную. Это было вовремя: в квартиру вошел Игорь Андреевич с двумя полными сумками в руках – он вернулся из магазина… Все опохмелились, и опять закрутилось пьяное колесо.
Так прошла неделя, началась вторая. Во вторник, 3 июля, Зыков предложил всем сходить в баню, попариться с веником. И тут между ним и Сашей произошел такой разговор.
– В баню мы не пойдем, но вот насчет помыться ты прав, – сказал Саша.
– А что? – удивился Зыков. – Оченно даже помогает – похлестаться веничком. От головы оттягивает.
– Оно так, да сердце больное, пару не выдерживает… Но ты вот что купи-ка нам белья… Ну, трусы, майки, носки покрасивше. Можно?
– Отчего же? Конечно, можно.
Саша дал денег, и Зыков съездил в Военторг на Невском, купил все, что надо. Саша и Митя мылись в ванной, а Зыков собирался в баню и про себя рассуждал: чудной народ – не понимают своей пользы. Какое это мытье – в ванне? Как в корыте… И насчет сердца ерунда. Непохоже, чтоб у таких мотор барахлил. Водку хлещут, как за плечо бросают, а пару вдруг испугались.
Но окончательно странными показались Зыкову гости соседа на следующий день, в среду. Саша позвал его к себе и сказал:
– Васильич, не в службу, а в дружбу… Нам с Митей костюмчики новые надо купить, а идти неохота. Морды опухшие – стыд. Сделаешь?
– Можно, да не ровен час мерка не сойдется.
– Чего ей не сойтись? Размеры мы знаем: мне – пятьдесят четвертый, рост второй, ему – пятьдесят второй, рост четвертый.
– Ну а цвет? Матерьял?
– Это все равно, лишь бы неодинаковые. И не синий и не светлый. И подороже. Саша отсчитал пятьсот рублей.
– Вот, хватит?
– За две сотни хороший костюм достать можно.
– Ну на твой вкус…
Когда Зыков в универмаге выбрал два костюма и, не примеряя, попросил выписать на них квитанцию и завернуть, продавщица посмотрела на него как-то удивленно, даже опасливо. Тут-то Зыков и подумал, что гости Шальнева – люди все же очень непонятные, а может быть, и такие же малахольные, как сам Шальнев. Но он успокоил себя, что всяк по-своему с ума сходит. Да и морды у них вправду опухшие, со стороны глянуть – как только что из вытрезвителя.
Саша и Митя, надев обновки, остались довольны. Костюмы были чехословацкие, модно сшитые, чистошерстяные. У Саши коричневый в синеватую клетку, у Мити мышиного цвета.
Оставшиеся деньги – сотню с рублями – Саша подарил Зыкову.
А ровно через неделю, 11 июля, часов в девять утра (Зыков как раз вернулся с ночной смены), Саша постучался к нему, вошел в комнату и попросил спуститься на улицу, поймать машину лучше не такси, а «левую», можно даже грузовую. Ехать, мол, до Колпина, и пассажир шофера не обидит. И машину желательно подогнать прямо к подъезду, во двор. Саша, между прочим, побрился, оставил лишь усики, которые выглядели вполне подходящими, а борода у него так и не отросла до подобающих размеров, потому что времени было мало.
Зыков нанял черную «Волгу», поднялся за Сашей, потом вместе с ним спустился. Они обнялись внизу на прощание, Саша сказал: «Не поминай лихом», сел в машину и уехал.
Как он простился с Шальневым и Митей, Зыков не видел, но с Митей скорее всего без слез, потому что в последние дни, после того подслушанного разговора, они меж собой мирных, а тем более дружеских бесед и за чаркой не вели, а трезвые и подавно, будто черная кошка между ними пробежала. Митя и зубоскалить перестал, ходил туча тучей, только глазами злыми поблескивал, а Саша недобро усмехался, глядя на него.
Митя отбыл тем же манером, с помощью Зыкова, через два дня, 14 июля. И тоже в сторону Колпина.
Шальнев после отъезда Саши сделался сам не свой. Ничего не ел. От выпивки отказывался категорически. И не спал совсем. Только курил и кашлял, кашлял и курил.
Зыков объяснял это усталостью, потому что и сам порядком утомился после двухнедельной беспрерывной пьянки, а ведь он был не в пример здоровее и выносливее своего хилого соседа. Но дело оказалось не только в усталости.
Накануне отъезда Мити, вечером 13-го, у него с Шальневым завязался почему-то скандал. При начале Зыков не присутствовал, началось это в комнате у Шальнева, а потом сосед в расстроенных чувствах прибежал на кухню, где Зыков жарил молодую картошку, купленную на рынке.
– Господи, ну и человек! – держась рукой за сердце, сказал Шальнев и присел на табуретку.
– Ты чего это, Андреич? – поинтересовался Зыков, углядев при этом, что держался Шальнев за сильно оттопыренный борт пиджака.
Но Шальнев не успел объяснить, так как на кухне появился Митя, который был все еще под мухой.
– Ну что, старая крыса, не любишь против шерсти? – спросил Митя, глядя на Шальнева исподлобья.
– Не хочу с вами говорить, – тихо сказал Шальнев.
– А ты и помалкивай, паразит, обмылок! На чужие жрет-пьет, и еще сухими ему давай.
– Подите вы к черту, – умоляюще протянул Шальнев.
– Что-о! – заорал Митя и подвинулся к нему. – Я тебя соплей перешибу, огарок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25