Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце
сжимается от какого-то сладостного волнения".
Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать о
чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся лист
бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочитал
он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию? А это
еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все
это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут еще письмо..."
Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещала
автора, что обе его пьесы никуда не годятся.
- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.
В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось
неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвал
цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в
течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать,
выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своем
рождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благодаря
ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки. А поэт в это время
думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке еще неведомые
ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки, но свет - ее
главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда он уходит вечером,
она засыпает в объятьях воздуха.
- Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.
- А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.
Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке
- брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался вдруг о тех
миллионах живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетают вместе
с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственными размерами,
высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя
об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: "Я просто сплю
и вижу сон. Но какой это все-таки удивительный сон! Оказывается, можно
грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится. Хорошо бы вспомнить
обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какое странное состояние!
Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя таким бодрым и
сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь
припомнить, в голову мне полезет только чепуха. Сколько раз это бывало со
мной! Все эти чудесные вещи похожи на золото гномов: ночью, когда их
получаешь, они кажутся драгоценными камнями, а днем превращаются в кучу
щебня и увядших листьев".
Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, поглядывая на птичек,
которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.
"И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная
способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог
превратиться в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"
И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья и
обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил все
эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но таких
дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он, взлетел на
зеленую ветку и запел.
Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть
поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли
только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел
превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние
свойства.
"Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу в полицейской
канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я
жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми,
можно написать целую народную комедию!"
И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело клевать
гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.
Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто на
него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это мальчик из
слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку и
схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха, потом
вдруг возмутился:
- Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!
Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и, пи-и-и". Он щелкнул
птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.
По дороге он встретил двух школьников; оба они были в высшем классе -
по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному развитию и
успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким образом
полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной квартире на Готской
улице.
- Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а не то я бы
здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведь это
моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую малютку.
Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к подобным
сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?
Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их
встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой
полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила
мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.
- Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила она и с
улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно покачивался
на кольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки день
рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его
поздравить.
Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно раскачивался взад
и вперед. В это время громко запела красивая канарейка, которую сюда
привезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.
- Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку белый
носовой платок.
- Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и умолкла.
Писаря, которого хозяйка называла "полевой птичкой", посадили в
маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем.
Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень
комично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получалось у него столь же
невразумительным, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившись в
птичку, отлично понимал своих новых знакомых.
- Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным деревом, - пела
канарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над чудесными цветами и
зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали отражения прибрежных
растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали множество
чудеснейших историй.
- Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие никакого
образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица? Если
этой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не
посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок,
должен вам сказать. Нет, будем людьми!
- А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью цветущих
деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?
- Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь мне гораздо лучше!
Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен, и с меня
довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура, а
я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность, но не
хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя
осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся им
дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу
кого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!
- О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я буду петь о
твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих
заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых
хранителях влаги в пустыне - кактусах.
- Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи лучше что-нибудь
смешное. Смех - это знак высшей степени духовного развития. Вот разве
могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только
плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! -
расхохотался попочка и окончательно сразил собеседников своим "нет, будем
людьми!"
- И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала канарейка
жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное, холодно, но
зато в них ты свободна. Лети же отсюда! Смотри, они забыли запереть твою
клетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!
Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле нее. В этот миг
дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась кошка, гибкая,
страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было приготовилась
к прыжку, но канарейка заметалась в клетке, а попугай захлопал крыльями и
закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел от ужаса и, вылетев в
окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел, наконец устал, - и вот
увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в доме было открыто.
Писарь влетел в комнату и уселся на стол. К своему изумлению, он увидел,
что это его собственная комната.
"Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу
попугая и в ту же минуту вновь стал полицейским писарем, только зачем-то
усевшимся на стол.
- Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на стол, да еще
заснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!

6. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ
На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в постели, в дверь
постучали, и вошел его сосед, снимавший комнату на том же этаже, - молодой
студент-богослов.
- Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал он. - Хоть в саду и
сыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти выкурить
трубочку.
Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только два дерева -
слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в Копенгагене
большая редкость.
Студент прохаживался взад и вперед по дорожке. Время было раннее,
всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового дилижанса.
- О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у него. - Что может
быть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они осуществились, я бы
тогда, наверное, угомонился и перестал метаться. Как хочется ехать
подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по Италии!
Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания немедленно, а то бы
студент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого и для нас с
вами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в
почтовый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Голова у него
трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали
немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то
мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив, в левом
паспорт, а в кожаном мешочке на груди было зашито несколько золотых.
Стоило нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало
мерещиться, что он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда его
бросало в дрожь, а рука его судорожно описывала треугольник - справа
налево и на грудь, - чтобы проверить, все ли цело. В сетке над головами
пассажиров болтались зонтики, палки, шляпы, и все это мешало студенту
наслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но он все смотрел, смотрел и не
мог насмотреться, а в сердце его звучали строки стихотворения, которое
написал, хотя и не стал печатать, один известный нам швейцарский поэт:
Прекрасный край! Передо мной
Монблан белеет вдалеке.
Здесь был бы, право, рай земной,
Будь больше денег в кошельке.
Природа здесь была мрачная, суровая и величественная. Хвойные леса,
покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто зарослями
вереска. Пошел снег, подул резкий, холодный ветер.
- Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по ту сторону Альп!
Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы по аккредитиву свои
деньги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня
пленять. Ах, если б я уже был там!
И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на дороге
между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащие между
двумя темно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды в
расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь
виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелеными плетями. У
дороги, под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки
пасли стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как
следует, все бы только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни
странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух
и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались
миртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В карете не
было человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. У
лошадей был еще более несчастный вид: бедных животных сплошь облепили
огромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал с козел и
отгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новые
полчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающий
холод - правда, ненадолго, но все равно это было не слишком приятно.
1 2 3 4 5