Эрос — зверь, не попадающийся в капкан («Ьё1е ^и'оп
гГегп'р}ёйе раз»).
Зверь ползающий, чудовище, сила властная и не-
рассуждающая— таков Эрос, овладевший членами
Сафо.
Вот еще метафора, позаимствованная в мире сил при-
роды.
Словно ветер, с горы на дубы налетающий.
Эрос души потряс нам...
(Там же, стр. 170, 12)
Любовь, изведанная Сафо, похожа на ураган, кото-
рый оставил ее растерзанной и поверженной, не дав ей
ни опомниться, ни что-либо понять. Эта слепая, отнима-
ющая все чувства сила грозит исторгнуть у Сафо душу.
Страсть, столь же опасная для человека, как зверь
или гром, подобная гневному божеству, познается лишь
тем, кто повержен ею в прах.
... И все же Сафо не бежит этих гроз. Там, за далью
непогоды, сияет неомраченное, ясное небо. В этом опу-
стошенном сердце поселились золотые грезы.
У всякой страсти есть свой предмет. От нее исходит
радость или боль — страсти нас либо влекут к нему, ли-
бо от него удаляют. Мы отдаем&я страданию так же,
как доверяем ночи, которая возвратит нам день.
Но каков предмет страсти Сафо? Эти поиски уводят
нас в самую таинственную область ее поэзии. И самую
неисследованную, несмотря на грубые гипотезы, которы-
ми усеяла путь к ней антипоэзия (я имею в виду фило-
логию).
Дело совершенно не в том, чтобы уточнить имя или
пол этого предмета. То, что Сафо нам не открывает и мы
порой случайно узнаем по какому-нибудь родовому окон-
чанию (если только рвение филолога, пекущегося о до-
бродетели, не изменило это изобличающее окончание),
нам не следует искать между строк, пытаясь проникнуть
в текст. В этом нет нужды. Текст, взятый сам по себе,
открывает нам поэтические горизонты, более обширные,
чем те исторические соображения, которые мы бы могли
извлечь из наших сведений о гражданском состоянии
или установлении факта сексуальной извращенности.
Что же представляет собою предмет, сумевший воз-
будить страсть? Перечтем снова несколько строк из сти-
хотворения, о котором мы уже так много говорили.
. . . . . . . . . твой звучащий нежно
• Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться...
Не нужно ничего другого — достаточно звука, достиг-
нувшего уха, чтобы запылали тело и душа.
Лишь тебя увижу...
Достаточно услышать звук голоса, мельком увидеть
любимый образ, чтобы страсть вспыхнула с неистовой
силой. Поражает сопоставление 'Незначительности при-
чины с силой и напряженностью следствия. Это стихотво-
рение Сафо захватывает такие большие, просторы стра-
сти, но как мало позволяет она увидеть из того, что се
возбудило! Нам с исчерпывающей полнотой дано знать о
ее страданиях, мы увидели, как они последовательно за-
хватили все ее члены. Но мы узнаем лишь о голосе и сме-
хе того, кого она любит. Однако и этот оставшийся для
нас неясным предмет страсти подчиняет нас своему обая-
нию. «Как, — скажут нам, — столько страдать из-за таких
пустяков?» Но мы знаем, что дело здесь не в пустяках.
( Во всех фрагментах Сафо, где выражается страсть и
размеры которых позволяют проследить процесс поэти-
ческого творчества, можно видеть, как всякое страстное
движение и поэзия, которую оно порождает, противопо-
ставлены попытке описать, перечислить качества люби-
мого предмета. Каждый раз нужно и достаточно что-
бы как-то проявилась всего одна черточка любимого
предмета, и все существо поэта тотчас на нее отзывает-
ся. В ответ на этот зов и в разгар этого смятения откры-
вается поэтический источник.
Зов этот — всего лишь мимолетный жест, походка от-
сутствующей, сияние исчезнувшего лица, нежные очер-
тания груди, увитое цветами чело, грациозно поднятая
рука. Бывает, что это даже отсутствие грации:
Было время, — тебя, о Аттида, любила я.
Ты казалась ребенком невзрачным и маленьким.
(Там же, стр. 172, 19 и 20)
Оказывается, достаточно отъезда этого неуклюжего
ребенка, покидающего дом Сафо для соперничающей
школы Андромеды, чтобы вызвать вспышку страсти,
упомянутую выше и которую мы здесь видим по отноше-
нию к ее предмету.
Эрос вновь меня мучит истомчивый, —
Горько-сладостный, необоримый змей.
Ты ж, Аттида, и вспомнить не думаешь
Обо мне. К Андромеде стремишься ты.
(Там же, стр. 172, 21-22)
/ Страсть и поэзия Сафо отвечают на самые мимолет-
ные призывы, на то, что можно было бы назвать «зна-
ками». Эта поэзия знаков — символизм в первоначаль-
ном значении этого слова — составляет полную проти-
воположность поэзии описательной. Знак не есть при-
знак. Поэзия описательная всегда несколько сходна с пе-
речислением примет в паспорте. Описывая черты лица
или делая обзор элементов пейзажа, она порой забыва-
ет, что люди и вещи открываются нам гораздо более в
неожиданном жесте, в случайном ракурсе, чем в анализе
их составных частей. Влюбленная Сафо испытывает
страдание и наслаждение при одном воспоминании о
походке или тембре голоса: по этим черточкам у любов-
ника создается чувство неповторимости его возлюблен-
ной. Их достаточно, чтобы она целиком предстала перед
ним. Все его существо откликается на зов одной-един-
ственной черточки. Признак связывает нас с предметом,
подчиняет нас ему. В этом подчинении наша радость.
Ничего так не увеличивает власть любимого предме-
та над душой Сафо, как его отсутствие. Она пишет:
. . . . . . . . . приходит
Нынче всё далекая мне на память
Анактория.
Девы поступь милая, блеском взоров
Озаренный лик мне дороже...
(Там же, стр. 174, 28)
Анактория отсутствует. Два ее образа поражают по-
этессу-любовницу. Вокруг нее роем вьются воспоминания.
Но поэт не регистратор образов. Лишь один или немно-
гие из них пронзают его своим жалом. Отныне эти обра-
зы— избранники. Именно они отдают поэтессе-любов-
нице существо, составляющее предмет ее желаний. Два
образа Анактории предстают перед Сафо: милая поступь
(или «вожделенная»); лицо, озаренное изменчивым сия-
нием звезд, лицо — яркое, как звезда.
Достаточно двух черт — и отсутствие подруги стано-
вится присутствием...
Иной раз зов отсутствующей странно и таинственно
звучит в ночи. В ночном безмолвии, когда уходит осяза-
емая реальность, когда тело и душа, покоясь на одино-
ком ложе, отягчены сожалениями и желаниями, тогда
приближается в незримых волнах, разыскивая свой путь
к сердцу в потемках, голос, голос, ставший одновремен-
но светом. Чтобы обрести его в пространстве, слепые
чувства словно ощупывают темноту и, напрягаясь, тя-
нутся к любимому предмету.
Аригнота некогда жила в Митилене, в кругу девушек,
воспитываемых Сафо. Она влюбилась в нежную Атти-
ду, другую подругу поэтессы. Затем ей пришлось поки-
нуть тех, кого она любила, и переселиться в Лидию, на
противоположный берег моря. Сафо разделяет страда-
ние Аттиды, которой она посвящает свою поэму. Она на-
поминает ей радости совместной жизни с Аригнотой;
вместе с ней прислушивается она к голосу исчезнувшей
подруги, который доносится до них из Сард, через мор-
скую пучину. К толкованию этой поэмы, передающей со-
вершенно особые ощущения, нужно подходить чрезвы-
чайно осторожно:
......к нам из Сард сюда
Часто мыслью несется
Аригнота.
Вместе с нею мы жили. Казалась ты
Ей богиням подобною.
Как твоим она пеньем
восхищалась!
Ныне блещет она средь лидийских жен.
Так луна розоперстая,
Поднимаясь с заходом
солнца, блеском
Превосходит все звезды. Струит она
Свет на море соленое,
На цветущие нивы и поляны.
Все росою прекрасною залито.
Пышно розы красуются,
Нежный кервель и донник с частым цветом.
Тихо бродит она, и Аттида ей
Вспоминается кроткая,
И тоска ей жестоко сердце давит.
И зовет нас она, но нет отклика:
Нам сюда не доносит ночь,
Что там за морем слышит
ухом чутким...
(Там же, стр. 173, 24)
Невольно колеблешься, приступая к таким стихам.
Как удержать эту струящуюся воду в сетях коммента-
рия? И для чего? Разве лишь для того, чтобы вторично
ею насладиться.
Это стихотворение, как и другие произведения Сафо,
связано с ночным безмолвием и сиянием звезд. В темно-
те отблески неба становятся отчетливее, слух обостряет-
ся. В то же время внутренний мир воспоминаний, сожа-
лений, желаний, освобожденный молчанием ночи, прида-
ет таинственный смысл примеченным отблескам и зву-
кам. Луна взошла над морем Митилены, она похожа на
розовое сияние, возникшее из недр азиатской земли. Лу-
на ли это? Или знак Аригноты?
Над волнами и лугами проливается тихий свет. Лун-
ное ли это сияние? Может быть, это сияет красота под-
руги? И то и другое. Словно мысль поэта заколебалась
вдруг в этих лунных грезах... Сафо точно видит в небе
призрак, склонившийся у ее ног над цветами ее сада. Это
видение на мгновение задерживается среди цветов,
оживших в прохладе утра.
Затем этот образ вдруг затуманивается и уступает
место другому—более определенному, более настойчи-
вому. Зов отсвета становится зовом голоса. Раздается
крик, громкий, как бывают крики в снах. Вся поэма по-
гружена в атмосферу грез. Странные слова стремятся
преодолеть пространство и вместе с тем проникнуть че-
рез глухую зону, отгородившую мечтателя. Говорит
Аригнота. Ее гнетут желания, тоска по Аттиде и сожа-
ления. Она зовет, и смысл ее слов не подлежит сомне-
нию: они велят Аттиде и Сафо присоединиться к ней. Но
все же — ив этом ярче всего проявляется сомнамбули-
ческий характер этих стихов,— хотя смысл послания, пе-
редаваемого этими словами, и ясен, но сами слова «не-
понятны», они таинственны и неуловимы: как будто в
них заключен двойной смысл, мучительно недоступный.
Ухо тянется к ним во тьме, стремясь услышать, вернее,
сама ночь превращается в слух, чтобы их уловить и пе-
редать,— но звучит лишь нечто непостижимое...
В этих стихах поэзия Сафо отрывается от реальности,
к которой она казалась прикованной в поэме о физиче-
ских страданиях, — теперь поэзия 'переселилась в сны.
Эту перемену произвело отсутствие подруги, удаление
любимого предмета. Существа, движущиеся в поэтиче-
ском мире, куда она нас вводит, действуют подобно не-
выразимым образам, живущим в наших снах. В них нет
ничего смутного, напротив, ощущение их бытия запечат-
лено чрезвычайно отчетливо. Их присутствие как будто
лаже воспринимается более определенно, чем присутсл-
вие обыкновенных существ. Их послание к нам не таит
никаких недомолвок. И все же наша полная уверенность
в реальности этих образов совершенно отделена от тех
восприятий, какими мы вообще убеждаемся в существо-
вании предметов. Если они и заимствуют, чтобы быть
постигнутыми, язык чувств, если они допускают, чтобы
мы их видели и слышали, то эти ощутимые проявления
лишь видимость, одежда, в которую они облеклись, что-
бы мы могли их узнать и понять. Поэт узнает Аригноту
не по лунному сиянию, в которое она облеклась, и не по
произнесенным непонятным словам. Она познается не
на языке чувств. Поэзия Сафо совершает здесь чудо,
заставляя нас прикоснуться к чему-то, стоящему вне
осязаемого мира и что хотелось бы назвать чистыми
сущностями (выражение это, конечно, не имеет никако-
го смысла).
Однако во всем этом проступает нечто определен-
ное— новая реальность, открытая поэзией Сафо. Это
прежде всего вот что: луна и гулкое молчание ночи и от-
делены от Аригноты, и в то же время связаны с ней уза-
ми тайными и нерасторжимыми. Именно эта связь Ариг-
ноты с лунными лучами, слияние подруги с голосом тем-
ноты и составляют глубочайшую основу поэзии Сафо.
Выражаясь точнее, следует сказать, что 'геометрический
фокус этих точек чувствительности — Аригнота и ночной
мир — и составляет истинный предмет страсти Сафо.
Прочтем еще несколько фрагментов:
Луна и Плеяды скрылись,
Давно наступила полночь.
Проходит, проходит время, —
А я все одна в постели.
(Там же. стр. 185, 80)
Звезды близ прекрасной луны тотчас же
Весь теряют яркий свой блеск, едва лишь
Над землей она. серебром сияя,
Полная встанет.
(Там же, стр. 169, 4)
Взошел уже полный месяц, — словно
Вокруг алтаря, оне стояли.
(Там же, стр. 184, 77)
Девы...
Эту ночь мы всю напролет...,
Петь любовь — твою и фиалколонной
Милой невесты.
Но проснись же... *•
И к своим пойди...
Мы же...
Сном позабыться.
(Там же, стр. 193, 119)
И милый алтарь
девушки в пляске стройной
Ногами вокруг
нежными обходили,
Как критянки встарь...
(Там же, стр. 184, 78)
Тихо в ветках яблонь шумит прохлада,
И с дрожащих листьев кругом глубокий
Сон нистекает.
(Там же, стр. 176, 33)
Стала в них холодною сила жизни,
И поникли крылья...
(Там же, стр. 177, 40)
Как густыми гирляндами
Из цветов и из зелени
Обвивала себе шею нежную...
(Там же, стр. 169, 3)
Венком охвати,
Дика мол,
волны кудрей прекрасных.
Нарви для венка
нежной рукой
свежих укропа веток.
Где много цветов,
тешится там
сердце богов блаженных,
От тех же они,
Кто без венка,
прочь отвращают взоры.
(Там же, стр. 171, 18)
Есть прекрасное дитя у меня. Она похожа
На цветочек золотистый, милая Клеида.
Пусть дают мне за нее всю Лидию, весь мой милый
Лесбос...
(Там же, стр. 185, 83)
Свадебные поэмы, песни, которые пели девушки ее
школы на городских празднествах и в соседних деревнях,
не вошедшие в этот очерк, говорят нам о том, что Сафо
глубоко трогают прекрасные картины природы: тайна
деревьев и зверей пронизывает все ее существо. Мы
читаем:
Всё, что рассеет заря, собираешь ты, Геспер, обратно:
Коз собираешь, овец, — а у матери дочь отнимаешь.
(Там же, стр. 190, 104)
Или вот еще:
Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой, —
Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.
(Там же, стр. 190, 102)
Наконец:
Ты так прелестна видом,
очи же...
И разлился на милом
личике медоцветный...
.......... любовью
, . . . . . почтила выше
всех тебя Афродита.
1 2 3