На тахте весело возились пять или шесть малышей гвианийцев. Маленькая девочка, лет четырех-пяти, сидела на чурбачке у тахты и ела кашу, запуская большую алюминиевую ложку в яркую эмалированную миску.
По щекам девочки медленно катились тяжелые капли слез.
Художница перехватила взгляд Петра.
— Кофу, — строго сказала она девочке. — Перестань реветь и сейчас же доедай кашу.
Девочка зашмыгала носом, ложка заработала проворнее.
— Это… ваши? — спросил Петр, не зная, с чего начинать разговор и уже ругая себя за нелепость вопроса.
— Мои, — спокойно ответила Элинор.
Она была одета как всегда: грубая юбка из местной узорчатой ткани, легкая блузка-рубашка. И цветок, багровый цветок на желтоватой ткани блузки.
И опять Петр обратил внимание на ее руки — небольшие, но сильные. Кисти — видимо, оттого, что все время бывали покрыты глиной, — не загорели и резко подчеркивали своей белизной темноту загара всей остальной руки.
— Сколько их? — кивнул Петр на детскую комнату.
— Сейчас шесть.
Лицо художницы, напряженное — словно она только что отчитывала Афораби там, у храма Ошуна, смягчилось.
— Сейчас их шесть, — повторила она, растягивая слова. — Скоро будет больше…
— Да, — неожиданно вздохнул Роберт. — Скоро их будет больше.
Петр перевел на него удивленный взгляд. Роберт насмешливо хмыкнул.
— Чему вы удивляетесь? Спросите-ка лучше Элинор, откуда эти дети?
Художница пожала плечами:
— Если вы иронизируете надо мною, Боб…
— Нет, я иронизирую и над самим собою. И над всеми нами.
В словах Роберта была горечь. Петр все еще не понимал, о чем идет речь.
— А вы-то здесь при чем? — вырвалось у него.
— Вот этого я и сам не пойму, — усмехнулся Роберт.
Он кивнул на комнату, из которой слышалась веселая возня.
— Этих детей Элинор подобрала во время прошлогодних парламентских выборов. Их родители погибли — все они были функционеры соперничающих партий. И вот миссс Карлисл металась на своем «фольксвагене» по джунглям и собирала малышей. Она вовлекла в это дело нас всех. Даже я… — он усмехнулся, — отправил двоих в пансионат в Англию.
— Не надо так, Боб!
В голосе Элинор был мягкий укор:
— Вас же никто не заставлял. Вы делаете доброе дело. Роберт поднял руку:
— Стоп! Не делайте из меня святого! Больше всего в жизни я боюсь, как бы вы меня не канонизировали. Нет уж, роль Альберта Швейцера я оставляю вам. Тем более что скоро у вас прибавится работы на этом поприще.
Элинор закусила губу:
— Да… Всеобщая забастовка… Вчера здесь был ваш друг Стив — не у меня, а в нашем городе. Они поехали на Север.
Она вздохнула:
— А вы знаете, что и я была в свое время активисткой классовой борьбы?
Это было сказано с легкой иронией.
— Моя мать была англичанкой, отец — швейцарец — все с той же легкой иронией продолжала Элинор. — Мы жили в Германии, когда пришли наци. Собственно, швейцарское подданство и спасло меня поначалу от всего этого коричневого бреда — от трудовых лагерей, гитлерюгенда. Потом я уехала в Швейцарию. После войны жила в Вене — работала в социалистической газете. Это была пора демонстраций. А потом… потом появился человек, который помогал мне еще в Швейцарии. Он ехал сюда, предложил мне стать его женой…
Она поправила мальчишескую прическу.
— С тех пор я здесь.
Лучистые изумрудные глаза мягко глядели на Петра. Голос Элинор становился все глуше. Комната плыла, кренилась.
«И все-таки я заболеваю», — опять подумал Петр и, чтобы не упасть, изо всех сил вцепился в плетеные подлокотники своего кресла.
Из соседней комнаты вышла Кофу с пустой миской в руках. Слезы на ее щеках уже высохли, но глаза были сердиты. Она молча прошла на босых, искривленных рахитом ножках в угол, к ведру с водой. Так же молча сполоснула миску и отнесла ее в другой угол, к пестро раскрашенному сундучку, заменявшему сервант.
— Что с вами?
В голосе Элинор была тревога.
— Душно…
Петр попытался встать, но ноги его подломились.
— Питер, — услышал он тревожный голос Роберта и провалился в небытие.
Петр открыл глаза и увидел над собой медленно вращающиеся лопасти фена. На лбу лежало что-то мокрое, холодное.
Он попытался приподняться, но уверенная, спокойная рука удержала его.
— Лежите, Питер. Это был голос Элинор.
— У вас лихорадка. Ничего особенного, обычная лихорадка. Это здесь бывает. В здешних краях слишком много болот и сотни видов лихорадки. Для врачей здесь уйма работы.
Все тело ломило, мускулы болели, голова была тяжелой.
Петр лежал на широкой кровати. Конус полога-сетки накрывал его, как купол парашюта. Шнур от верха полога был прикреплен к небольшому черному кругу — к центру фена, вокруг которого неторопливо вращались лопасти пропеллера.
— Где я?
— Вы… — Элинор ответила не сразу.
Она сидела рядом с кроватью на низком деревянном табуретике, традиционном для здешних мест: изогнутое сиденье на спинках двух неуклюжих слонов. Стопка бумажных квадратиков лежала у нее на коленях. Она только что рисовала и, заметив, что Петр пришел в себя, поспешно сунула рисунки в карман юбки.
От резкого движения два листочка упали на пол, но Элинор этого не заметила.
От нее пахло какими-то травами — свежо и терпко.
— Вы в моей спальне…
Петр резко приподнялся. Элинор засмеялась.
— Однако же вы целомудренны! Но не бойтесь, я не собираюсь вас соблазнять.
И опять, как тогда, в первый вечер их знакомства, Петру показалось, что она жалеет его.
«Боже мой, — подумал Петр, — ну какой же я идиот!»
— Где Роберт? — как можно спокойно спросил он.
Резкое движение отняло у него силы, и он беспомощно откинулся на подушку.
— Мистер Рекорд не доверяет моим травам. Он поехал к аптекарю на другой конец города. Чудак! Знал бы он, что аптекарь чуть что бежит ко мне за травами! Выпейте-ка вот этого.
Элинор откинула край полога, села на краешек постели и протянула Петру стакан, наполненный золотистой, пряно пахнущей жидкостью. Потом, вдруг заметив сомнение в глазах Петра, она сама сделала несколько глотков из стакана.
— Не бойтесь. Это тонизирующее.
И пока Петр послушно пил горьковатый, вяжущий напиток, продолжала:
— Старики и старухи знают здесь много такого, что наши врачи еще только ищут. Химики корпят в своих лабораториях, а природа все давно уже изобрела и открыла. Вы вот в душе, наверное, удивляетесь, думаете обо мне — неужели она верит в божество Ошун? А я верю. Да, да, верю, потому что Ошун для меня — воплощение Добра. И я верю в Добро и хочу служить ему. Думаете, я не заметила, как вы разглядывали мои комнаты? Вы, конечно, подумали — зарабатывает неплохие деньги, а живет, как нищая.
Элинор взяла у Петра пустой стакан, встала с постели и отошла, чтобы поставить его на небольшой столик с зеркалом, стоящий в углу.
Петр непроизвольно следил за ее уверенными, плавными движениями, за каждым изгибом ее сильного, стройного тела.
— А я не могу жить иначе!
Элинор резко обернулась, в голосе ее слышалось почти отчаяние.
— Я не могу жить в роскоши, когда люди вокруг меня живут в нищете! И я стараюсь помочь моему народу!
— Вашему народу?
— Да, моему народу. Тем людям, среди которых я живу.
Лекарство действительно было чудодейственным. Петр почувствовал, как возвращаются к нему силы. Голова стала легкой, боль в мускулах стихала. Он сел, до половины откинув было укрывавшую его простыню, и только тут заметил, что раздет.
Простыня оказалась немедленно натянутой до подбородка. Сделано это было так быстро и непроизвольно, что Петр сам улыбнулся комичности своего движения.
Элинор мягко улыбнулась:
— Однако вы действительно целомудренны. Правда, говорят, что вы — там, в России, — установили у себя нравы викторианской Англии? Или вы боитесь быть скомпрометированным?
Она обернулась к своему столику, выдвинула ящик и достала оттуда небольшую книжечку.
— Когда мы с вами познакомились, я решила почитать что-нибудь о вашей стране. И вот… в магазинах в избытке лишь вот что — все тот же Ян Флеминг, «Из России с любовью». Вы ее читали?
Да, Петр уже прочел эту книгу. Прочел, потому что в Луисе только что прошел фильм, сделанный по этому бестселлеру, и все его новые знакомые в университете, когда Роберт представлял его как «парня из России», сразу же начинали улыбаться и говорили:
— А! Из России с любовью…
Книга была дикой по глупости, зато автор тщательно протранскрибировал наиболее ходкое русское ругательство и щеголял им, описывая русских.
— Менее антисоветской книги вы, конечно, найти не смогли, — ответил Петр на вопрос художницы.
— Чепуха! — мягко парировала Элинор. — Никто не воспринимает всерьез эту чушь. Зря вы на нее так болезненно реагируете. Но…
Голос ее стал серьезным.
— Я узнала из этой книги несколько вещей, которые, кстати, не мешало бы понять и вам.
«Черт знает что! — думал тем временем Петр. — Дурацкое положение! Раздетый в спальне женщины, да эта же женщина еще и читает мне мораль!»
— Я вас слушаю, — нарочитым тоном послушного ученика сказал он, ища глазами свою одежду.
Элинор подошла к кровати и села на свой табуретик.
— Содержание вы, конечно, знаете. Ваши… — Она помолчала, подбирая слово, да так и не подобрала его. — Словом, ваши хотят убрать досадившего им английского разведчика, знаменитого агента ноль-ноль-семь Джеймса Бонда. Но не это их главная задача. Их главная задача — скомпрометировать его, используя при этом женщину.
— Прием с бородой! Элинор пожала плечами:
— Тем не менее… Но не в этом дело. Ян Флеминг долгое время работал в английской секретной службе. Об этом написано в его биографии — здесь, на обложке. И все методы, которые он описывает…
Художница выжидающе посмотрела на Петра.
— Вы мне не верите.
Она опустила голову. Потом вскинула ее по-мальчишески задорно.
— Хорошо, не верьте. Но прошу вас, не считайте меня героиней Флеминга. Честное слово, я не собираюсь вас соблазнять, как это делается в детективах. Вы знаете, об этом все говорят: Джерри Смит — мой жених. И мы скоро поженимся.
Она замолчала, словно выжидая, что скажет на это Петр.
Петр отвел глаза. Что он мог сказать этой женщине, которая так ему нравилась и которая видела в нем лишь большого ребенка. И почему-то жалела.
Рисунки, оброненные Элинор, лежали на полу почти у самой кровати. И Петр остановил на них взгляд. Его словно ударило током: из хаоса штрихов на него глядели удивительно знакомые и в то же время незнакомые лица. Петр напряг глаза. Ну конечно, он видел их совсем недавно здесь, в Гвиании. Но где?
Черт бы побрал эту манеру рисунка! Тут и сам себя не узнаешь! Но нет… Это… Это… да, ну конечно же, это тот англичанин, шеф контрразведки, которого он видел у брата Стива. А второй?
Элинор перехватила его взгляд. Она тут же нагнулась и поспешно подняла рисунки, быстро спрятала их в карман.
«Она „зарисовывает“ свои мысли, — подумал Петр. — Англичанин… Значит, она знает его. А второй — кто был второй? В рисунке было нечто знакомое, очень знакомое!»
— Кто это?
Петр задал вопрос непроизвольно, вопрос вырвался у него сам собой. И он знал, что ответа не получит.
— Не знаю, — равнодушно пожала плечами Элинор, но в глазах Петра, видимо, было что-то такое, что заставило ее сунуть руку в карман юбки и достать стопку бумажных квадратиков.
Она быстро просмотрела их.
— Нет, не знаю, — увереннее сказала она. — Это же просто так… впечатления.
Она опять спрятала рисунки.
«А она знает, — подумал Петр, — знает хотя бы одного из них и скрывает. Но почему?»
— Кстати, — голос Элинор был уже спокойным и деловитым. — Я хотела бы, чтобы вы взяли меня с собой. Доктор Смит работает на плато в ста пятидесяти милях от Бинды. Это почти по дороге на Каруну — небольшой крюк в сторону.
— Если не возражает Роберт… — ответил Петр, думая совсем о другом.
— Кто произнес мое имя всуе? — Роберт стоял на пороге с пакетом в руках.
Он подошел к кровати и вывалил на нее содержимое пакета.
— Скупил половину аптеки — от всех болезней на свете! Ну, как ты себя чувствуешь?
— Жив! — неохотно ответил Петр. Он досадовал на австралийца, явившегося так некстати и прервавшего разговор.
Элинор вздохнула. Роберт кивнул в ее сторону и подмигнул.
— С нами бог Ошун и его жрица!
— Я вас выгоню, мистер Рекорд, — устало заметила художница. — Перестаньте паясничать!
Роберт шутливо поднял руки:
— Но ведь, если я не сберегу этого парня, профессор Нортон украсит моим черепом свою любимую лодку!
Плохое настроение у него окончательно прошло — или он хорошо держал себя в руках. Во всяком случае, Боб был теперь таким, каким Петр знал его прежде.
ГЛАВА 17
— Шах! — громко объявил мистер Девон.
Неторопливо пригладив волосы, Роджерс вежливо улыбнулся:
— Вы меня пугаете, коллега! Вы становитесь все более агрессивным!
Они играли в шахматы в холле виллы Нейла Девона. Американец был сегодня в отличной форме: он выигрывал у полковника третью партию подряд.
После минутного раздумья Роджерс осторожно сгреб маленькой ладонью фигуры:
— Сдаюсь!
Девон довольно хохотнул:
— Что ж, порой приходится сдаваться и вам.
— В таких случаях я стараюсь делать это красиво, — мягко заметил Роджерс и посмотрел на часы.
— Я хочу кое о чем с вами поговорить, Нейл.
— О'кэй! — американец насторожился, щеки его набрякли. «Ну и бульдожина!» — подумал Роджерс.
— Вы мне мешаете, дорогой Нейл! — тихо, но очень твердо сказал он, глядя прямо в белесые глаза партнера. Американец побагровел. От этого волосы его казались еще более серебряными. Он медлил с ответом.
«А его когда-нибудь все-таки хватит удар, — подумал Роджерс. — Недаром говорят, что он большой любитель пива».
— Не будем играть в прятки, — продолжал полковник. — У нас есть данные, что ваши люди разрабатывают Николаева. И я советую вам бросить эту затею.
— При чем здесь мы? — Девон пожал плечами. — Мы здесь новички, а хозяева — вы. И потом в конце концов мы же партнеры!
— Да?
Роджерс иронически прищурился.
— Расскажите это кому-нибудь другому, Нейл. Вы прекрасно знаете, что я не люблю американцев, а я знаю, что вы не любите англичан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39