— Мы тебе поможем, малыш! — весело воскликнул Повар.
Нико ухватил его за руки, а Повар за ноги, и крепкие близнецы вдвоем начали растягивать его, добродушно хохоча. И помимо прочего, им доставляло громадное наслаждение слушать не по годам изощренную ругань Дэвина.
Да, то была его последняя попытка прибавить себе рост. Той же ночью он пробрался в спальню храпящих близнецов и аккуратно вылил на каждого по ведру с помоями для свиней. И умчался, подобно Адаону, успев пересечь двор и выскочить за ворота фермы прежде, чем раздался их рев.
Дэвин провел в лесу две ночи, потом вернулся и был выпорот отцом. Он ожидал, что его заставят стирать простыни, но Повар сам это сделал. Близнецы, как всегда добродушные, уже позабыли об этом инциденте.
А Дэвин, будучи проклят или благословен памятью, подобно Эанне, богине Имен, не смог ничего забыть. Пускай на близнецов трудно было таить обиду, собственно говоря, почти невозможно, но от этого его одиночество не уменьшалось. Вскоре после того случая Дэвин ушел из дома, поступив учеником певца к Менико ди Феррату, чья труппа раз в два-три года совершала весной турне по северу Азоли.
С тех пор Дэвин ни разу не возвращался домой. Он брал недельный отпуск во время поездок труппы на север три года назад и еще раз этой весной. Не то чтобы с ним плохо обращались дома, но просто он не вписывался в ту жизнь, и они все четверо это знали. Крестьянствовать в Азоли было серьезным, иногда суровым трудом, непрерывной битвой за сохранение земли и рассудка, постоянным сражением с наступающим морем и жаркой, туманной, серой монотонностью дней.
Если бы была жива его мать, все могло быть по-другому. Но ферма в Азоли, куда Гэрин из Нижнего Корте привез своих троих сыновей, была безрадостным местом и подходила разве что для близнецов, которым хватало общества друг друга, и для такого человека, каким постепенно стал Гэрин среди почти безжизненных равнин. Она не могла стать источником духовной пищи или светлых воспоминаний для сообразительного, одаренного живым воображением младшего ребенка, способности которого, как бы они потом ни проявились, не имели ничего общего с возделыванием земли.
Узнав от Менико ди Феррата, что голос Дэвина способен на большее, чем пение деревенских баллад, они все испытали некоторое облегчение и распрощались с ним ранним весенним утром, стоя под неизбежным серым дождем. Его отец и Нико едва успели сказать слова прощания, как уже двинулись к реке проверить ее уровень. Но Повар задержался и неуклюже ткнул своего странного младшего брата кулаком в плечо.
— Если с тобой будут плохо обращаться, — сказал он, — ты можешь вернуться домой, Дэв. Места хватит.
Дэвин запомнил и то, и другое: мягкий толчок в плечо, который с годами приобрел большее значение, чем пристало такому жесту, и сопровождавшие его слова, быстро произнесенные грубым голосом. По правде говоря, он действительно помнил почти все, кроме матери и жизни в Нижнем Корте. Но ему было меньше двух лет от роду, когда она погибла во время боев, а всего через месяц Гэрин увез своих троих сыновей на север.
С тех пор он помнил почти все.
Если бы Дэвин любил биться об заклад, — а он не любил, этот след оставила в его душе осторожная Азоли, — то мог бы поставить кьяро или астин на то, что уже много лет не испытывал такого отчаяния. С той поры, если говорить правду, когда ему казалось, что он вообще никогда не подрастет.
Что нужно сделать, мрачно спрашивал себя Дэвин, чтобы получить выпивку в Астибаре? Да еще накануне праздника!
Проблема была бы почти смешной, если бы не вызывала такую ярость. Это было делом рук тощезадых губителей радости — жрецов Эанны, как он быстро выяснил в первом же кабачке, где ему отказались продать бутылку зеленого вина из Сенцио. Эта богиня, с жаром подумал Дэвин, достойна лучших слуг.
Дело в том, что год назад, в пылу вечной борьбы за первенство со служителями Мориан и жрицами Адаона, жрецы Эанны убедили марионеточный совет тирана, что молодежь Астибара стала слишком распущенной, а подобная распущенность приводит к беспорядкам. А так как очевидно, что таверны и кавницы являются рассадником распутства, меньше чем через две недели Альберико обнародовал и ввел в действие закон, по которому ни один юноша Астибара до семнадцати лет не мог купить выпивку.
Высохшие, как пыль, жрецы Эанны праздновали — своим аскетическим способом — этот мелкий триумф над жрецами Мориан и элегантными жрицами Адаона: оба эти божества ассоциировались с темными страстями и, что неизбежно, с вином.
Хозяева заведений молча негодовали (негодовать громко в Астибаре было опасно), хотя не столько из-за убытков в торговле, сколько из-за того коварства, с которым этот закон был введен. Он просто возложил на каждого владельца кабака, таверны или кавницы трудную задачу определять возраст клиента. В то же время, если кто-либо из вездесущих барбадиорских наемников случайно зайдет в таверну и ему покажется, что какой-то клиент слишком молодо выглядит, — вот вам еще одна закрытая на месяц таверна и еще один хозяин, посаженный в тюрьму на такой же срок.
Всем шестнадцатилетним астибарцам здорово не повезло. А вместе с ними, как постепенно выяснилось в то утро, и одному малорослому девятнадцатилетнему певцу из Азоли с мальчишеским лицом.
После трех подряд неудачных попыток на западной стороне Храмовой улицы, Дэвин испытал мимолетное искушение перейти дорогу к храму Мориан и изобразить приступ экстаза в надежде на то, что ему поднесут сенцианского зеленого в качестве средства от чрезмерной религиозности. Еще менее рациональной была мысль о том, чтобы запустить камень в окно накрытого куполом храма Эанны и проверить, сможет ли его догнать один из этих бесполых слабоумных жрецов.
Однако он воздержался, как из подлинного уважения к Эанне, богине Имен, так и из-за огромного количества рослых и вооруженных до зубов барбадиорских наемников, патрулирующих улицы Астибара. Конечно, барбадиоров было полно повсюду на Восточной Ладони, но нигде их присутствие не было столь тревожно очевидным, Как в Астибаре, где обосновался сам Альберико.
В конце концов Дэвин пожелал себе заполучить серьезную простуду и направился на запад, к гавани, а затем, повинуясь своему неутоленному желанию, к улице Кожевников. Там, чуть не задохнувшись от зловонного запаха кож, заглушавшего соленый запах моря, в таверне под названием «Птица» ему продал без всяких расспросов откупоренную бутылку зеленого вина еле волочащий ноги трактирщик. Возможно, его подвело зрение в полумраке лишенного окон заведения, состоящего из одной комнаты.
Даже эта убогая, дурно пахнущая дыра ломилась от посетителей. Астибар был до краев переполнен приезжими накануне завтрашнего Праздника Виноградной Лозы. Дэвин знал, что в этом году урожай выдался отменным повсюду, кроме Чертандо, и приехало много людей, готовых потратить свои астины и кьяро.
В «Птице», разумеется, не нашлось свободных столиков. Дэвин втиснулся в угол, туда, где темная, изрезанная деревянная стойка бара упиралась в заднюю стенку, сделал глоток вина на пробу — разбавленное, но не сверх обычного, решил он — и сосредоточился на размышлениях и переживаниях о женском вероломстве и непоследовательности.
Конкретным воплощением которых в последние две недели стала для него Катриана д'Астибар.
Он рассчитал, что у него достаточно времени до вечерней репетиции — последней перед первым завтрашним выступлением в городском доме одного мелкого владельца винодельческого хозяйства, — чтобы предаться размышлениям за бутылкой и явиться на репетицию трезвым. Во всяком случае, он-то уже опытный член труппы, с возмущением подумал Дэвин. Он — компаньон. Знает процедуру обычных выступлений как свои пять пальцев. Дополнительные репетиции Менико устраивал для трех новичков труппы.
В том числе и для невозможной Катрианы. Которая и стала причиной того, что он в ярости убежал с утренней репетиции, не успев узнать, что Менико уже собирался ее закончить. Как, во имя Адаона, он должен был реагировать, когда неопытная новенькая девушка, которая воображает, что умеет петь, сказала то, что она сказала, в присутствии всех остальных? А ведь он относился к ней с искренним дружелюбием с тех пор, как она две недели назад присоединилась к ним.
Благодаря своей проклятой памяти Дэвин снова представил их всех девятерых на репетиции в арендованной ими задней комнате на первом этаже гостиницы. Четыре музыканта, две танцовщицы, Менико, Катриана и он сам, поющий в первом ряду. Они репетировали «Песнь любви» Раудера, песню, заказанную, как и можно было предвидеть, женой виноторговца, вещь, которую Дэвин исполнял уже почти шесть лет, песню, которую он мог бы спеть даже в ступоре, в коме, во сне.
И возможно, поэтому, да, он был слегка рассеян, ему было немного скучно, он немного больше, чем диктовала необходимость, наклонялся к их новой рыжеволосой певице, возможно, в его голосе и выражении лица была тень намека, но даже в этом случае…
— Дэвин, во имя Триады, — резко произнесла Катриана д'Астибар и тем самым положила конец репетиции, — ты что — не в состоянии отвлечься от своих похотливых мыслей хотя бы на время песни, чтобы прилично справиться с гармонией? Это совсем несложная песня!
Бледная кожа лица Дэвина мгновенно стала пунцовой. Менико, видел он, Менико, которому следовало резко отчитать девицу за самонадеянность, смеялся, покраснев еще сильнее, чем Дэвин. И остальные тоже смеялись.
Дэвин не смог придумать остроумный ответ и не хотел терять остатки собственного достоинства, поддавшись первому порыву дать наглой девице подзатыльник. Он просто резко повернулся и ушел.
Выходя, он бросил один-единственный укоризненный взгляд на Менико и совсем расстроился: толстый живот хозяина труппы колыхался от смеха, он вытирал слезы со своей круглой бородатой физиономии.
Вот почему в то прекрасное осеннее утро в Астибаре Дэвин отправился на поиски бутылки сенцианского зеленого и укромного местечка, где ее можно выпить. Получив, наконец, свое вино и устроившись с относительным удобством в полумраке, он надеялся, что теперь, выпив уже полбутылки, он придумает достойную отповедь нахальной девице с рыжей гривой волос, которую следовало бы дать ей на репетиции.
Если бы только она не была такой удручающе высокой, подумал он. И снова мрачно наполнил стакан. Потом поднял взгляд на почерневшие балки потолка, и у него промелькнула мысль повиснуть на одной из них — разумеется, зацепившись ногами. В память о былых временах.
— Могу я угостить вас? — спросил кто-то.
Дэвин со вздохом обернулся, готовясь дать отпор в ситуации, которая вполне предсказуема при его росте и мальчишеской внешности, если пьешь в одиночестве в баре для матросов.
То, что он увидел, его несколько успокоило. Задавший вопрос был средних лет, одет в темное, с седеющими волосами и морщинками тревоги или смеха, расходящимися от глаз к вискам. Но все равно сказал:
— Спасибо, но у меня еще собственная бутылка почти полна, и я предпочитаю женщин и не оказываю услуг морякам. И еще я старше, чем выгляжу.
Его новый знакомый громко рассмеялся.
— В этом случае, — сказал он весело, — можете угостить меня, если желаете, а я расскажу вам о двух своих дочерях на выданье и о двух других, которые приближаются к этому возрасту быстрее, чем мне бы хотелось. Меня зовут Ровиго д'Астибар, я — владелец судна «Морская Дева» и только что вернулся из плавания вдоль берегов Тригии.
Дэвин улыбнулся и потянулся через стойку бара за вторым стаканом. В «Птице» было слишком много народу, чтобы пытаться поймать взгляд подслеповатых глаз хозяина, а Дэвин не хотел его окликать, и на то у него были свои причины.
— С удовольствием разопью с вами эту бутылку, — ответил он Ровиго, — хотя вряд ли ваша жена будет рада, если вы сосватаете для ваших дочерей бродячего музыканта.
— Моя жена, — с чувством произнес Ровиго, — была бы безмерно счастлива, даже если бы я привел домой для старшей пастуха с пастбищ Чертандо.
Дэвин поморщился.
— Неужели так плохо? — пробормотал он. — А, ладно. Мы можем, по крайней мере, выпить за ваше благополучное возвращение из Тригии, да еще в самый канун Праздника. Меня зовут Дэвин д'Азоли бар Гэрин, к вашим услугам.
— А я — к вашим, друг Дэвин, который старше, чем выглядит. У вас были трудности с покупкой спиртного? — проницательно спросил Ровиго.
— Одной Мориан, богине Врат, известно, из скольких дверей я сегодня выходил с тем же пересохшим ртом, что и входил. — Дэвин опрометчиво понюхал тяжелый воздух. Даже среди ароматов толпы и несмотря на отсутствие окон, вонь кож доносилась снаружи очень явственно. — Это заведение не первое, и даже не десятое, которое я посетил в поисках бутылки вина.
Ровиго улыбнулся.
— Разумный подход. Не покажусь ли я вам эксцентричным, если скажу, что всегда иду прямо сюда, когда «Морская Дева» возвращается из плавания? Почему-то этот запах говорит мне о суше. О том, что я вернулся.
— Вы не любите море?
— Я совершенно убежден, что любой человек, который утверждает обратное, лжет, или у него на суше долги, или сварливая жена, от которой он спасается, или… — Он замолчал, делая вид, что его внезапно осенила мысль. — Если подумать хорошенько… — прибавил он с преувеличенной задумчивостью. И подмигнул.
Дэвин громко рассмеялся и налил им еще вина.
— Почему же вы тогда плаваете?
— Торговля идет хорошо, — откровенно ответил Ровиго. — «Дева» — судно достаточно небольшое, чтобы проскользнуть в те порты на побережье или к западу от Сенцио и Феррата, в которые более богатые купцы не считают нужным заходить. Оно также достаточно быстрое, чтобы было выгодно плавать на юг, минуя горы Квилеи. Конечно, это противозаконно из-за эмбарго на торговлю, но если имеешь связи и не болтаешь о своем бизнесе, то риск не слишком велик и можно получить хорошую прибыль. Я покупаю на здешнем рынке барбадиорские пряности или шелк на севере и вожу их в такие места в Квилее, где иначе подобные вещи и не увидели бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15