https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IFO/frisk/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

— К чему эти церемонии? Нас ведь никто не видит, так позволь мне прислуживать тебе.
Именно Финон заметил неординарные способности Калами, когда тот был еще мальчишкой, изучавшим настоящую историю своей страны в полутемных амбарах, за сараями и в глубине подвалов. О ней шепотом рассказывали ему слуги лорд-мастера, наместника Туукоса, с которым его отец связал себя договором. Это Финон убедил Калами в том, что он должен попытаться попасть в императорский дворец и добиться власти. И тогда, сказал ему Финон, мы, быть может, обретем путь к свободе.
На это ушло много лет, но Калами это не беспокоило — ведь век чародея долог. А вот век Финона уже подходил к концу. Он превратился в старика — крепкого, но все же старика, и Калами горестно было видеть это. Его победа будет куда менее сладостной, если Финон, начавший этот путь вместе с ним, не увидит его финала.
— Рад видеть, что твои манеры по-прежнему безупречны, — заметил Финон, но суетиться не перестал. Он постелил на стол льняную салфетку, развел огонь в камине и зажег свечи. — Но ведь мы с тобой знаем, что за нами наблюдают всегда.
— Не смею спорить, досточтимый отец. — По правде говоря, от запаха всех этих блюд у Калами уже давно потекли слюнки. Он с готовностью сел за стол и принялся за еду. Особенное наслаждение ему доставляло вино. К этому удовольствию он питал все большую слабость и все больше винил себя за это — винопитие было чисто изавальтским пристрастием.
— Нашел, что искал? — поинтересовался Финон, раздувая огонь.
— Нашел и потерял. — Калами подцепил ломтик мяса кончиком серебряного ножа. — Дочерью Аваназия интересуется не только императрица.
Несколько секунд Финон молча крутил тонкую свечку в грубоватых пальцах.
— Может, оно и к лучшему. Может, будет лучше, если она просто потеряется.
— Поверь, досточтимый отец, я уже думал об этом. — Калами не просто думал, он всем сердцем желал этого. «А что, если ты не выполнишь свою задачу? — шептал ему внутренний голос. — Что, если тебе не удастся задобрить Лисицу, и Бриджит останется с ней, превратившись в одну из локаи? Что тогда будет делать Медеан? Тогда рядом с ней не останется никого, кроме тебя, и ей придется разделить свои самые потаенные секреты с тобой».
Если бы Бриджит оставалась у Сакры, он не смог бы оправдаться… Ведь Калами был равен Сакре по силе и искусству, во всяком случае, ему приходилось поддерживать это мнение. Лисица же — совсем другое дело. Она — одна из великих бессмертных сил этого мира. И если уж она заупрямится, что он сможет с этим поделать? Кто сможет обвинить его в нерадивости?
Взглянув на тарелку, Калами обнаружил, что в задумчивости искромсал на мелкие кусочки лежавшее на ней мясо. Финон живо убрал тарелку и поставил вместо нее блюдо со сладкими рулетиками.
— Ты хотел рассказать мне, почему это не самая лучшая идея, — напомнил Финон.
— Потому что нам нужна та сила, которой обладает дочь Аваназия. Если я попытаюсь сам удерживать Жар-птицу в клетке, от меня ничего не останется, как это уже произошло с Медеан. — Калами покачал головой и сделал очередной глоток пряного вина. — А для того чтобы Туукос правил тремя империями, мы должны завладеть Жар-птицей.
Финон долил его бокал.
— Но зачем Туукосу власть? Если Изавальта падет, мы будем свободны, как раньше. А больше нам ничего и не нужно.
Калами вгляделся в содержимое бокала. Вино было темное, почти черное.
— Нет, нам нужно еще кое-что. Нам нужен способ защитить свою свободу. Нам нужна власть, а костям наших мертвецов нужно отмщение.
Прадед Калами, знаток древней волшбы, должен был стать его наставником. Но его повесили по приказу наместника. За то, что он использовал кровь и барабанный бой, чтобы по просьбе родителей узнать истинное имя новорожденного ребенка. Калами часто видел прадеда во сне — как он покачивается на веревке, привязанной к дереву, и глаза его широко открыты в немом вопросе: почему те, кто сделал это, до сих пор не наказаны?
Калами поставил кружку на стол.
— Не тревожься, досточтимый отец. Бриджит Ледерли уже послужила мне, хоть и невольно. Послужит и впредь. А теперь, — Калами поднялся из-за стола, — я должен собираться в путь.
Не говоря ни слова, Финон убрал посуду со стола и оставил Калами одного. Тот тряхнул головой, прогоняя дурные мысли. Финон поймет его, когда Туукос завладеет клеткой и той силой, что заключена в ней. Когда он узнает, что такое власть, он поймет, почему нельзя было поступить иначе.
Отпустив Калами, Медеан некоторое время стояла на том же месте, пошатываясь от изнеможения и пытаясь совладать с ним силой воли. Голос, тонкий шепчущий голосок, который слышался повсюду во дворце, был сейчас таким громким, что Медеан могла разобрать слова. Как тяжело колдовать, когда этот голос все шепчет и шепчет! Порой даже самое простое заклинание или какое-нибудь элементарное решение казались ей непосильным трудом.
Но распускаться нельзя. Она правит Изавальтой и будет править до тех пор, пока Бриджит Ледерли не снимет с нее это бремя, как это сделал когда-то ее отец. Но сначала Медеан должна избавиться от Ананды и передать трон своему сыну, и никому больше.
Голос становился все громче.
«Не удержишь меня! — шептал он. — Ты состарилась, смертная женщина, и ты не удержишь меня».
Медленно и осторожно Медеан опустилась на колени и откинула краешек ковра. Ноющими пальцами она принялась ощупывать каменные плиты пола, пока не нашла зарубку на одной из них. Под той плитой была круглая железная дверца. Медеан отперла ее ключом из своей связки. От этой дверцы вниз уходила деревянная лестница, ступени которой стерлись от времени. Эта лестница вела к другой лестнице, каменной, которая спускалась во мрак и холод подземелья.
Медеан нащупала фонарь, стоявший на верхней ступеньке, и коробочку с трутом и огнивом. Огниво несколько раз выпадало из ее неуклюжих рук, и Медеан приходилось становиться на колени и искать его снова. В конце концов ей удалось высечь огонь.
«Весь мир преклоняется передо мной, — подумала она, обращаясь к голосу, что-то шепчущему внизу, у подножия лестницы, — а перед тобой встаю на колени я».
— Выпусти меня, — сказал голос. — Выпусти меня!
Медеан зажала фонарь в руке устала осторожно спускаться по крутым ступенькам. Свободной рукой она придерживалась за каменную стену. Около дюжины рабочих — строителей, архитекторов, кузнецов и каменщиков — трудились, чтобы построить и укрепить эту лестницу и комнату под ней. Все они потом исчезли.
Поначалу стена была такой холодной, что ломило пальцы. Но с каждым шагом камни становились чуть-чуть теплее. Пар собственного дыхания перестал застилать Медеан глаза, и она уже пожалела, что не сняла с себя теплый ночной халат.
У подножия лестницы путь Медеан преградила еще одна железная дверь. Металл был теплым на ощупь, а из щели внизу выбивалась полоска света.
Медеан поставила фонарь на пол и достала еще один ключ. Он был обмотан тусклыми серебряными проволочками, которые обожгли бы любую руку, кроме руки императрицы.
Медеан пришлось навалиться на дверь всем телом, чтобы преодолеть сопротивление проржавевших петель. Наконец дверь подалась, издав душераздирающий скрип несмазанного железа.
Свет и жар разлились вокруг Медеан, заставив ее сощуриться и заморгать. Лоб императрицы сразу покрылся потом. Ноги, состарившиеся и уставшие на много лет раньше положенного срока, не слушались ее, но все же Медеан держалась твердо, хотя и не могла пока ступить ни шагу. Существу, томившемуся в золотой клетке, и без того слишком многое известно о ее слабости. Не стоит подавать ему лишний повод для издевательств.
Клетка, свисавшая с потолка на толстой стальной цепи, была размером с туловище человека. Ее обуглившиеся прутья были выкованы из чистого золота, особым образом скрученного и согнутого. Руки Медеан до сих пор помнили эту работу и эту боль. Клетка стоила ей многих лет жизни, а еще — жизни человека, которому она могла абсолютно доверять. Но это было необходимо. Ничто, кроме этой клетки, не могло удержать Жар-птицу.
Жар-птица, Феникс, птица из живого пламени, сияла в центре клетки. Крылья и хвост пылали изменчивым узором из золотых, красных и оранжевых бликов. Острый клюв горел белым огнем. Синие отблески, какие бывают в самом центре пламени, мерцали в круглых глазах.
Увидев Медеан, птица издала истошный крик, пронзивший мозг императрицы острой болью. Птица забила расправленными крыльями по прутьям клетки, отчего воздух наполнился клубами дыма и запахом горелого мяса.
— Выпусти меня! — вопила она. — Выпусти!
Медеан собралась с силами и прошла мимо клетки. На первый взгляд казалось, что здесь, в подземелье, устроена мастерская. Возле стены стоял тигель, рядом с ним — верстак, на котором валялись куски руды и полоски металла, молотки и прочие инструменты. Медеан присела на корточки и занялась разведением огня под тиглем: вытащила золу, угли и подбросила туда несколько поленьев. Все это время она затылком чувствовала горящий взгляд Жар-птицы.
— Аваназий здесь, Медеан.
Императрица не оглянулась. Вообще-то для того, чтобы тигель как следует разогрелся, требовалось несколько часов, но сейчас на это не было времени. Медеан не мигая уставилась в огонь, заставляя самые глубинные пласты души подниматься на поверхность, растекаться по венам, наполнять руки и выплескиваться через кончики пальцев.
— Он стоит возле клетки, сотворенной его жизнью. Он говорит что ты должна освободить меня, иначе она отберет жизнь и у тебя. Она возьмет твою жизнь и твое царство!
Медеан стиснула зубы. Эта тварь лжет, лжет как всегда! Императрица закатала рукава и сунула голые руки в огонь. Языки пламени лизали ее кисти, но не обжигали — они были мягкими и послушными, как глина. Теперь пальцы Медеан, в которых сосредоточилась ее глубинная сущность, могли извлечь из пламени жар, направить его на тигель, чтобы раскалить этот тигель добела, расплавить металл и укрепить клетку. Ее руками, ее душой, ее волей, только ее одной.
— Твое сердце колотится, Медеан. Сердце сжимается, руки опускаются…
Но Медеан уже овладела пламенем. Она принялась водить руками по тиглю, распространяя жар и на ощупь определяя температуру. Сердце у нее действительно билось тяжело, но не от старости, а от усилий. Рано еще. Это лишь очередное вранье птицы, о котором не стоит и думать.
Медеан вынула руки из огня, встала во весь рост и повернулась к верстаку. Отобрав несколько кусков золотой руды, она бросила их в тигель. Среди инструментов на верстаке лежал и нож. Медеан взяла его и проколола острием подушечку пальца. Затем повернула пораненную руку ладонью вверх, чтобы дышать на нее. Капли крови стекали по пальцам Медеан, с шипением падали в тигель и, испаряясь, смешивались с ее дыханием.
— Выпусти меня, Медеан. Так советует тебе твой Аваназий. Обещаю не причинять вреда тебе и твоим близким.
— Лжешь, — сквозь зубы процедила Медеан. Она погрузила руку в тигель и вынула из него кусок руды. Под ее пальцами руда мгновенно плавилась, и Медеан скручивала ее, как ткачиха сучит нить, а потом сплетала эти нити в шнур. Только шнур этот был сделан из золота, крови и магии. Он будет вплетен в клетку и поможет Медеан удерживать Жар-птицу еще несколько дней.
Медеан вынула из тигля мягкую косу из раскаленного металла.
— Я взывала к твоему сыну.
На мгновение воля Медеан словно споткнулась, и невыносимая боль пронзила ее пальцы. Она почуяла запах горящей плоти и закричала, но шнур не выпустила. Вместо этого она замкнула всю свою волю, всю жизнь, что еще осталась в ней, вокруг боли и восстановила потерянное было волшебство. Она по-прежнему владеет магией, владеет Изавальтой, она одна, и только она, может защитить и сохранить империю. Если она не справится — опять не справится! — все погибнет. От руки своей окаянной жены погибнет Микель и вся ее семья, как когда-то ее собственные родители погибли от руки Каачи. Это был тот самый Каача, который увез ее из ее дворца. Каача, который пытался захватить Хун-Це с помощью ее солдат. Каача, который так напугал Девятерых Старцев, что они превратили одного из них самих в Жар-птицу и спустили ее на Изавальту, словно цепного пса.
— Он почти услышал меня, Медеан. Ты ведь знаешь, он так легко поддается внушению, как он мог не услышать меня?
Медеан прижала золотую косу к прутьям. Жар-птица накинулась на нее, принялась клевать и бить крыльями. Больше всего ей хотелось сжечь Медеан заживо, но ей мешала клетка, и императрица ощущала лишь легкое покалывание там, где появлялись волдыри ожогов, добавляя ей новые шрамы и пятна. Ничего, это не страшно. Медеан отняла руки от клетки, и золотая коса начала остывать прямо на глазах, превращаясь в новый прут и укрепляя старый опаленный металл.
Медеан пошатнулась и чуть не упала, но в последний момент оперлась локтем о верстак. Некоторое время она так и стояла — согнувшись, тяжело дыша, не в силах думать ни о чем, кроме боли, пульсирующей в пальцах. На них остались черные выгоревшие полосы, и вид этих пальцев в сочетании со жгучей болью вырвал из ее горла рыдания и выжал слезы из обожженных глаз.
— Освободи меня, Медеан, а не то он сделает это за тебя. — Жар-птица глянула на нее пылающим глазом. — Ты колдунья, а он нет. Думаешь, он выживет в пламени, когда я взлечу!
Медеан подняла на нее мокрые глаза:
— Он не сможет попасть сюда.
Она оттолкнулась от верстака и выпрямила спину. Затем опустила руки, чтобы рукава закрыли ее израненные руки.
— Никто не сможет попасть сюда. Ты моя. — Медеан подошла к клетке, голос ее дрожал от ярости и боли. — И я буду держать тебя здесь столько, сколько ты будешь мне нужна. Ты не получишь свободу, покуда Изавальта не будет в полной безопасности, даже если на это уйдет тысяча лет. Ты останешься здесь, и заключенная в тебе угроза будет служить моим целям.
— Уж будь уверена, — зашипела птица. — Ты ведь и правда стареешь, Медеан. Твоя жизнь тает, как свечка, и скоро от нее ничего не останется. А как же Изавальта?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72


А-П

П-Я