Но…
— Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.
— Да, брат.
Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался ещё один вопрос. «После завтрака», — сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим…
— Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?
— Зачем? Ты болен?
— Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.
— Покажи.
Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнёс:
— Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?
— Да, брат.
Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.
Порез покраснел и все ещё не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось жёлтое пятно. Фра Пиет потёр его пальцем и понюхал.
— Чем ты лечился, мальчик?
— Мазью, брат. — И, не вставая с колен, каясь: — Из конюшни…
— Лошадиной мазью?
— Да, брат.
Невероятно, но фра Пиет рассмеялся — хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона — исповедь продолжалась.
— Кто тебе её дал?
Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.
— Никто, я сам взял. Я… перетрудил руку, упражняясь, — он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, — и нарушил приказ брата лекаря…
— Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, — неповиновение, брат. Лечить свою рану самому — неповиновение ещё более тяжкое; если ты лечился неумело и внёс заразу, ты не сможешь служить Господу. Твоё тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.
— Да, брат.
— Я не дозволяю тебе идти в лазарет, — медленно сказал фра Пиет. — Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесёшь ношу, которую обычно несёт вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.
— Да, брат. Э-э…
— Ну, что?
— Бинты, брат.
— Ты сумел сам их завязать, — отрезал фра Пиет. — Сумеешь и ещё раз.
Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет ещё до конца дня.
К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то ещё. Сочившаяся из неё тёплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.
Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.
Работа была тяжёлой, но Маррон не привык к другому. К тому же — хвала Господу! — двор оказался в тени, солнце ещё не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.
Рядом с Марроном в кучу вонзилась ещё одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить тёмную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на тёмно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.
Вдвоём они наполнили тележку с горкой. Мерзкая жидкость сочилась в щели меж досками и капала на камень двора. Наконец мальчик жестом показал: «Хватит», — и воткнул лопату в кучу дерьма на тележке. Маррон последовал его примеру, а потом спросил:
— А что теперь?
— А теперь тащить, — сказал мальчик, с трудом подбирая слова. — Вниз. — Он махнул рукой в сторону покатого туннеля, выходившего к замковым воротам.
Спереди из тачки торчал шест, оканчивавшийся перекладиной. Мальчик взялся за перекладину и поднял тележку, кивнув головой Маррону. Юноша понял: в замке дерьмо было ни к чему, но внизу, на равнине, оно использовалось для удобрения скудной иссушенной почвы и приходилось очень кстати.
Маррон занял место у перекладины, взялся за неё обеими руками и налёг всем своим весом. Босые ноги скользили по склизким булыжникам, и в какой-то миг повозка показалась невероятно тяжёлой, однако Маррон вновь налёг на брус, покосившись на мальчика, чтобы толкать одновременно с ним, — и повозка тронулась.
Когда повозка поехала, им сразу стало легче. Не успели они пройти и нескольких шагов, как послышался мягкий певучий голос — к ним подбежал ещё один шараец. Мальчик, тащивший повозку, отпустил брус, и Маррону пришлось сделать то же самое. Он поднял голову и увидел, что к ним подошёл Мустар.
Мальчики быстро переговорили между собой, и помощник Маррона отошёл от повозки, а Мустар занял его место.
— Будем делать работу, — улыбнулся он Маррону.
Юноша опасливо огляделся. Магистра Рауля нигде не было видно, но Маррон всё же побаивался: ни один брат не осмелился бы поменяться с другим, если бы ему было приказано что-то сделать. Однако Мустара, похоже, это не смущало; всем своим тщедушным телом он налёг на перекладину и толкнул изо всех сил. Маррону ничего не оставалось делать, кроме как идти рядом шаг в шаг.
Они довезли подпрыгивавшую на булыжниках повозку до спуска. Мустар остановился и сказал:
— Теперь поворот, да?
Маррон не понимал его, пока не увидел, как мальчик налёг на шест, поворачивая тележку вокруг своей оси. Маррон нырнул под рукоять и помог ему. Объединёнными усилиями они развернули повозку так, чтобы шест торчал сзади, потом ухватились за перекладину и толкнули. Как только колёса коснулись наклонной поверхности, повозка покатилась вниз. Почувствовав это, Маррон и Мустар откинулись назад, сдерживая эту тяжесть.
После тёмного туннеля перед ними оказались ступеньки, вырезанные в мрачном каменном коридоре. Повозка запрыгала по ним, дёргаясь во все стороны, и Маррону с мальчиком стоило немалых усилий не дать ей развернуться. Будка стражей, ворота и небольшой ровный участок, где повозку снова пришлось толкать. И тут они вылетели на дорогу и изо всех сил упёрлись босыми ступнями в горячий камень, удерживая повозку.
Никогда ещё тропа не казалась Маррону такой длинной и крутой. Повозка заставляла бежать их вниз; на каждом повороте она старалась вылететь за край дороги, и веса Маррона и Мустара едва хватало, чтобы удержать и развернуть её. На полпути вниз Маррон заметил, что Мустар улыбается. Очередной поворот — их босые ноги с трудом удержались на самом краю тропы, да и то лишь потому, что Маррон и Мустар цеплялись за тележку, — и мальчик смеялся.
Нет, это не мог быть смех — наверное, он всхлипывал от страха? Но взглянув на мальчика, Маррон убедился, что тот явно наслаждается этим сумасшедшим бегом. Он улыбнулся Маррону и прокричал, перекрикивая шум колёс:
— Как на лошади, да? На молодой, неучёной…
Маррон выдавил из себя ответную улыбку, решив, что мальчик немного ненормальный. Но тут он сообразил, что не прав. Мальчик вовсе не сумасшедший — просто он попал в рабство совсем молодым, оторван от своего народа, от своих лошадей, обречён на тяжёлую работу. Жизнь должна казаться Мустару бесконечной чередой работы, сна и пробуждений перед новой работой. А значит, нет ничего удивительного в том, что мальчик хватается за любое развлечение, которое ему попадается.
Подумав так, Маррон впервые ощутил, что его теперешнее занятие не только опасно, но и захватывает. Он почувствовал, что теперь ему проще выносить эту работу, вспомнил, что сам он молод и лишён развлечений, нашёл какое-то странное удовольствие в том, чтобы рисковать и побеждать опасность, полагаясь при этом лишь на собственные силы. И ещё он был, свободен, пусть ненадолго, но ускользнул из-под бдительного надзора…
Маррон услышал собственный короткий смешок и позабыл о том, что наказан. На прямых участках дороги они с Мустаром переставали сдерживать повозку и мчались вперёд гигантскими шагами. Маррон не замечал боли, когда его босые ноги ударялись о землю, и не обращал внимания на собственное перепуганное тело, поворачивавшее повозку на возникавших вдруг поворотах. Это так походило на полет…
Внезапно дорога почти выровнялась, камень под ноющими израненными ступнями уступил место пыли и утоптанной земле, и повозка вновь отяжелела, её снова надо было толкать. Маррон с Мустаром остановились и развернули её, предпочитая тянуть. Однако они никуда не пошли, просто улыбнулись друг другу, блестя глазами сквозь заливавший лицо пот. Волосы у них слиплись, а сердца бешено бились в груди…
Ноги у Маррона подогнулись, и, чтобы не упасть, ему пришлось схватиться за то, что попалось под руку. Рядом с ним были Мустар и повозка, но повозка воняла, и Маррон ухватился за плечи мальчика. Цепляясь за него и задыхаясь от смеха, юноша почувствовал, как тонкие руки сомкнулись у него на поясе, а мокрая горячая голова оказалась где-то у шеи.
— Куда теперь? — вспомнил Маррон о работе и о наказании. — Куда девать повозку?
Мустар ткнул пальцем в колею, отходившую от дороги и исчезавшую за основанием скалы. Путь обещал быть тяжёлым, развлечений больше не предвиделось. Маррон вздохнул, фыркнул и не спеша занял место у перекладины. Мустар последовал его примеру; они налегли на перекладину, зарылись пальцами ног в пыль, под которой оказалась всё та же сухая земля, и стронули повозку с места.
Колея обогнула южную оконечность утёса и вывела их в деревню с узкими улочками меж глинобитных хижин. Здешние жители были верующими или по крайней мере сами так говорили, хотя обряды у них были свои и молились они на другом языке. Их женщины каждый день поднимались в замок, чтобы обстирать и накормить рыцарей, — среди угрюмых молчаливых монахов они казались ещё веселее и болтливее.
Сейчас в деревне не было видно женщин; только старики сидели на порогах, куря набитые холой трубки и сплёвывая на улицу. Ввалившиеся глаза, скрытые тенью от тяжёлых белых тюрбанов, внимательно следили за движением повозки. Маррон не увидел ни одного ребёнка, не услышал ни единого детского крика. «Может, сюда приходили братья, — зло подумал он. — Может, фра Пиет привёл сюда свой предыдущий отряд, и они вышибли из них мозги за неправильные молитвы…»
Впрочем, нет, это глупо. В деревне не было еретиков — об этом свидетельствовал храм, самое большое строение в деревне, со знаком Господа над дверьми и с незакрашенными глазами. Проходя мимо грозного изображения, Маррон склонил голову. Про себя он просил пощады для того ребёнка, которого убил, хотя такая просьба и была явной ересью. «Случается всякое», — мрачно вспомнил он.
Они беспрепятственно проследовали через деревню. С ними так никто и не заговорил. За деревней простирались поля — по крайней мере то, что считалось полями в этой засушливой земле. Равнина между деревней и рекой была грубо поделена на участки, на которых пробивались жалкие ростки проса и маиса. В реке воды не было, одно только высохшее русло. Вода плескалась в колодце, вокруг которого ходил по кругу старый слепой верблюд. Он вертел колесо, поднимавшее из колодца кожаные ведра. Тут Маррон увидел детей — один водил клячу под уздцы, второй погонял верблюда хворостиной, третий опорожнял ведра в корыто, а ещё дюжина детей наполняла водой тыквенные бутыли и поливала посевы. Некоторым детям было лет по пять-шесть; так шло их детство, так пройдёт и вся жизнь.
Увидев повозку, они подбежали ближе. На взгляд Маррона, мальчики и девочки были почти неразличимы — у тех и у других были пыльные каштановые кудряшки, узкие лица, большие глаза и бледные неровные шрамы. Дети казались ещё более тощими, чем Мустар и другие рабы, — кожа да кости под изорванными рубашонками. Детвора не то смущённо, не то с опаской переговаривалась шёпотом, но ни один из детей не заговорил с Марроном, хотя все они шли с его стороны, видимо, стараясь держаться подальше от Мустара. Шарайцы должны были казаться им дьяволами, кровожадными и опасными, несмотря на близость замка, и потому они боялись даже пленного мальчика-раба.
Мустар залез на повозку и жестом позвал Маррона за собой. Маррон неохотно последовал примеру мальчика, по щиколотку утонув в вонючем грузе. Вот это было настоящим наказанием — как можно быстрее выгребать из повозки дерьмо, вонь от которого быстро густела в жарком воздухе, привлекая полчища мух. Через несколько минут голова у Маррона закружилась так, словно он накурился холы, как те старики в деревне…
Как ни быстро они работали, дети были быстрее. Они горстями хватали драгоценную грязь и отбегали, чтобы осторожно уложить её у основания бледных стеблей растений, а потом возвращались за новой горстью.
Когда в повозке ничего не осталось, Маррон опёрся на лопату и глубоко вдохнул через рот, глядя, как Мустар выгребает из щелей остатки дерьма.
— Теперь мы вернёмся, — сказал мальчик, с улыбкой глядя на усталого Маррона. — А потом придём снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66