Три?
Первый - темноволос. Он - на грани грабежа и убийства. Им владеет
демон. Имя демону - ГЕРОИН.
Что это за демон? Я не знаю его, даже по детским сказкам.
Он силился заговорить, но у него пропал голос, голос прорицательницы,
Звездной Шлюхи, Блудницы Ветров, оба пропали; он увидел, как из ниоткуда в
никуда, подрагивая и кружась в ленивой тьме, падает карта. На ней из-за
плеча юноши с темными волосами ухмылялся павиан; его пальцы, неприятно
похожие на человеческие, так глубоко впились в шею юноши, что их кончиков
не было видно. Присмотревшись повнимательнее, стрелок увидел, что в одной
из своих цепких, душащих рук павиан держит хлыст. Лицо человека,
оседланного павианом, казалось, передергивается в немом ужасе.
Невольник, дружеским тоном прошептал человек в черном (которому
стрелок некогда доверял, человек по имени Уолтер). - Чуть-чуть
страшновато, не правда ли? Чуть-чуть страшновато... чуть-чуть
страшновато... чуть-чуть...

Стрелок мгновенно проснулся, отмахиваясь от чего-то искалеченной
рукой, уверенный, что через секунду одна из чудовищных, покрытых панцирем
тварей из Западного Моря набросится на него и сорвет ему лицо с костей
черепа, отчаянно вопрошая о чем-то на чужом языке.
Вместо этого от него с испуганным писком отлетела морская птица,
привлеченная блеском утреннего солнца на пуговицах его рубашки.
Роланд сел.
Руку отчаянно, непрерывно дергало. Правую ступню - тоже. Все три
пальца продолжали настаивать, что они на своих местах. Нижней половины
рубашки не было; то, что осталось, напоминало изодранную в клочья майку.
Одним куском он ночью перевязал себе руку, другим - ступню.
"Пошли прочь, - сказал он отсутствующим частям своего тела. - Вы
теперь призраки. Уходите".
Это немного помогло. Не очень, но все-таки. Они, конечно, были
призраками, но бойкими призраками.
Стрелок поел вяленого мяса. Его рот не очень-то хотел этой еды,
желудок - и того меньше, но он настоял. Когда мясо оказалось у Роланда
внутри, он ощутил, что сил чуть прибавилось. Однако, мяса осталось
немного; дела обстояли очень и очень неважно.
Тем не менее, ему было необходимо закончить кое-какие дела.
Он нетвердо поднялся на ноги и огляделся. Птицы носились в небе и
ныряли, но мир, казалось, принадлежал лишь ему и им. Чудовища исчезли.
Может быть, они вели ночной образ жизни; может быть, появлялись только во
время прилива. В данный момент это было ему безразлично.
Море было бескрайним, оно сливалось с горизонтом в какой-то туманной
синей точке, определить которую было невозможно. Созерцая его, стрелок на
долгий миг забыл о мучительной боли. Он никогда не видел столько воды.
Слышал о нем, конечно, в детских сказках; что оно существует, его уверяли
даже его учителя - во всяком случае, некоторые из них... Но действительно
увидеть его, это диво, эту громаду воды после стольких лет пустыни... это
было трудно принять, трудно даже видеть.
Он долгое время зачарованно смотрел на море, заставляя себя видеть
его, от изумления на время забыв о боли.
Но было утро, и оставались еще не сделанные дела.
Роланд стал нащупывать в заднем кармане челюсть, осторожно продвигая
правую руку ладонью вперед, боясь, чтобы культи не наткнулись на кость,
если она еще там, и не превратили бы непрерывные рыдания этой руки в
пронзительные вопли.
Челюсть была на месте.
Порядок.
Дальше.
Он неуклюже расстегнул пряжки патронных лент и положил их на
освещенный солнцем камень. Отстегнул револьверы, выдвинул барабаны, вынул
бесполезные патроны и выбросил их. Птица, привлеченная ярким блеском
одного из них, схватила патрон в клюв, потом бросила и улетела.
Надо было позаботиться и о самих револьверах, о них следовало
позаботиться уже давно, но поскольку без боеприпасов любой револьвер в
этом - как и во всяком другом - мире становится всего лишь дубинкой,
стрелок прежде всего положил себе на колени патронные ленты и левой рукой
тщательно ощупал кожу по всей длине.
Обе ленты были сырые от застежек до того места, где они перекрещивали
его бедра; начиная оттуда, ленты казались сухими. Стрелок осторожно вынул
из сухих участков лент все патроны до единого. Его правая рука все время
норовила заняться этим делом, упорно, несмотря на боль, забывала, что она
не вся на месте, и он заметил, что снова и снова заставляет ее ложиться
ему на колено, словно собаку, которая слишком глупа или упряма, чтобы
слушаться команды "Рядом!". Плохо соображая от боли, он пару раз чуть не
шлепнул ее.
"Я предвижу серьезные проблемы", - опять подумал он.
Можно было надеяться, что эти патроны еще годятся, и он сложил их в
кучку, такую маленькую, что впору было придти в отчаяние. Двадцать. И из
них несколько почти наверняка дадут осечку. Он не мог положиться ни на
один из них. Вынув остальные, он сложил их в другую кучку. Тридцать семь.
"Что ж, у тебя и вначале было не так уж много патронов", - подумал
он. Но он сознавал разницу между пятьюдесятью семью годными патронами и -
возможно - двадцатью. А может быть, и десятью. Или пятью. Или одним. Или
ни одним.
Роланд сложил сомнительные патроны в еще одну кучку.
Кошель у него все-таки остался. Это уже было кое-что. Он положил его
к себе на колени, а потом медленно разобрал револьверы и совершил обряд
чистки. К тому времени, как он управился, прошло еще два часа, и раны у
него болели так сильно, что от боли кружилась голова; сознательно думать
стало трудно. Хотелось спать. Никогда в жизни ему так не хотелось спать.
Но когда выполняешь свой долг, приемлемых причин для отказа никогда не
бывает.
- Корт, - сказал он голосом, который сам не мог узнать, и сухо
засмеялся.
Медленно-медленно он собрал револьверы и зарядил их патронами,
которые считал сухими. Когда это дело было сделано, он взял револьвер,
предназначенный для левой руки, взвел курок... и вновь медленно опустил
его. Да, он хочет знать. Хочет знать, услышит ли, нажав спуск, звук
выстрела или только очередной бесполезный щелчок. Но щелчок ничего не
будет значить, а выстрел только сведет двадцать к девятнадцати... или к
девяти... или к трем... или к нулю.
Стрелок оторвал от рубашки еще кусок, положил на него другие патроны
- те, что промокли, - и, орудуя левой рукой и зубами, завязал в узелок. Он
положил их в кошель.
Спать, требовало его тело. Спать, ты должен поспать, сейчас, пока не
стемнело, ничего не осталось, ты весь выложился...
Роланд с трудом встал и оглядел пустынный берег. Цветом он был похож
на давно не стиранное белье. Он был усеян бесцветными ракушками. Там и сям
из крупного песка торчали большие камни, покрытые птичьим пометом; старые
слои были желтыми, как зубы древнего черепа, а более свежие пятна -
белыми.
Линия прилива была отмечена сохнущими бурыми водорослями. Он увидел,
что возле этой линии лежат куски его сапога и его бурдюки. То, что такие
высокие волны не смыли его бурдюки в море, показалось ему почти чудом.
Медленной походкой, мучительно хромая, стрелок подошел к месту, где они
лежали, поднял один из них, поднес к уху и потряс. Второй был пуст. А в
этом еще оставалось немного воды. Большинство людей не смогли бы отличить
один от другого, но стрелок различал свои бурдюки, как мать различает
своих двойняшек. Ведь он странствовал со своими бурдюками уже столько
времени. Внутри плескалась вода. Это было хорошо - словно подарок. И
тварь, которая напала на него, и любая из остальных могла бы разорвать
этот бурдюк, или второй, одним небрежным щипком клешни, но не разорвала, и
море пощадило его. Никаких следов самой твари не было видно, хотя оба они
ночью оставались намного выше линии прилива. Быть может, ее утащили другие
хищники; быть может, ее родня устроила ей похороны в море, подобно тому,
как элефанты, гигантские звери, о которых он слышал в детстве, в сказках,
будто бы сами хоронят своих умерших.
Роланд левым локтем приподнял бурдюк, жадно, большими глотками,
напился и почувствовал, что к нему возвращаются силы. Правый сапог,
конечно, погиб... но потом он ощутил искру надежды. Головка и подметка
остались целы - исцарапаны, но целы, и, может быть, удастся обрезать
второе голенище под пару этому, смастерить что-нибудь, чего хватит хотя бы
на время...
Его исподволь охватила слабость. Роланд попытался бороться с ней, но
у него подогнулись колени, и он неловко, прикусив язык, сел.
"Ты не потеряешь сознания, - угрюмо сказал он себе. - Не здесь, куда
этой ночью может вернуться еще одна такая же тварь и довершить дело".
Поэтому стрелок встал и обвязал пустой бурдюк себе вокруг пояса, но,
пройдя всего двадцать ярдов назад, к тому месту, где оставил револьверы и
кошель, он опять в полуобмороке упал на землю. Некоторое время он лежал,
прижавшись щекой к песку; в подбородок ему почти до крови врезался острый
край ракушки. Он сумел напиться из бурдюка, а потом пополз обратно, туда,
где проснулся. В двадцати ярдах выше на склоне росла юкка; дерево было
чахлое, но все же давало хоть какую-то тень.
Эти двадцать ярдов показались Роланду двадцатью милями.
Тем не менее, он с великим трудом втащил то, что осталось от его
хозяйства, в эту маленькую лужицу тени. Он лежал, уронив голову на траву,
мало-помалу уплывая то ли в сон, то ли в обморок, то ли в смерть. Он
взглянул на небо и попытался сообразить, сколько времени. Не полдень, но
размер лужицы тени, в которой он лежал, говорил, что полдень близок.
Стрелок еще несколько секунд не поддавался забытью, повернул правую руку и
поднес ее поближе к глазам, ища красные полосы - признаки заражения,
признаки того, что в него медленно проникает какой-то яд.
Ладонь была тускло-багрового цвета. Дурной признак.
"Спасибо, что хоть на спуск я могу нажимать левой рукой", - подумал
Роланд.
Потом им завладела тьма, и следующие шестнадцать часов он проспал, и
в его спящие уши непрерывно бил шум Западного Моря.

Когда стрелок проснулся, море было темным, но небо на востоке слабо
светилось. Он сел, и волна дурноты почти захлестнула его.
Он нагнул голову и стал ждать.
Когда дурнота прошла, он взглянул на свою руку. Точно, заражение
началось - багровый отек поднялся по ладони выше и захватил запястье. Там
он кончался, но уже были заметны новые багровые полосы, пусть пока еще
бледные, чуть видные, которые постепенно дойдут ему до сердца и убьют его.
Ему было жарко, его лихорадило.
"Мне нужно лекарство, - подумал он. - Но здесь нет лекарств".
Так что же, он дошел сюда только для того, чтобы умереть? Он не
умрет. А если ему, несмотря на его решимость, и суждено умереть, то он
умрет на пути к Башне.
"Какой ты необыкновенный, стрелок! - хихикал у него в голове человек
в черном. - Как ты неукротим! Как романтичен в своей дурацкой
одержимости!"
"Пошел ты на хуй", - прохрипел Роланд и попил воды. Воды тоже
оставалось не так уж много. Перед ним было целое море, да только что ему
было толку от этого; вода, вода со всех сторон, ни капли для питья [цитата
из поэмы С.Кольриджа "Старый Моряк"]. Ну, ничего.
Он надел и пристегнул патронные ленты, завязал их - эта процедура
отняла у него столько времени, что до того, как он управился, первый
слабый проблеск рассвета успел превратиться в настоящий сияющий пролог дня
- и попытался встать на ноги. Он не был уверен, что ему это удастся, пока
не убедился, что стоит.
Держась левой рукой за юкку, он подцепил правым локтем тот бурдюк,
что был не совсем пуст, и перекинул его через плечо. Потом кошель. Когда
он выпрямился, на него вновь нахлынула дурнота, и он нагнул голову,
ожидая, не сопротивляясь.
Дурнота прошла.
Нетвердой, заплетающейся походкой пьяного, который вот-вот свалится,
стрелок спустился к прибрежной полосе песка. Он стоял, глядя на океан,
темный, как тутовое вино, а потом достал из кошеля остаток вяленого мяса.
Половину он съел, и на этот раз и рот, и желудок приняли его более охотно.
Он повернулся и начал есть вторую половину, глядя, как солнце встает из-за
гор, где погиб Джейк - сначала оно словно зацепилось за эти пики, не
покрытые деревьями, похожие на зубы какой-то жестокой твари, а потом
поднялось над ними.
Роланд подставил лицо солнцу, закрыл глаза и улыбнулся. Он доел мясо.
Он подумал: "Отлично. Теперь я - человек, у которого нет еды, у
которого на руках на два пальца, а на ногах - на один палец меньше, чем
было, когда он родился; я - стрелок с патронами, которые, возможно, дадут
осечку; от укуса чудовища я заболеваю, а лекарства у меня нет; воды мне
хватит в лучшем случае на один день; если я выложусь до последнего, я
смогу пройти, быть может, с десяток миль. Короче говоря, я - человек, во
всем дошедший до края".
В какую сторону ему идти? Он пришел с востока; чтобы идти на запад,
ему нужно могущество святого или спасителя. Оставались север и юг.
На север.
Стрелок двинулся в путь.

Он шел три часа. Два раза он упал и во второй раз думал, что уже не
сможет встать. Но тут к нему прихлынула волна, достаточно близко, чтобы
заставить его вспомнить о револьверах, и он сам не понял, как вскочил, и
ноги у него дрожали, как ходули.
По его расчетам, за эти три часа он прошел около четырех миль. Теперь
солнце грело все сильнее, но было не таким жарким, чтобы этим можно было
объяснить стучавшую в висках боль или струившийся по лицу пот; и ветер с
моря был не настолько силен, чтобы этим можно было объяснить внезапные
приступы озноба, охватывавшего его время от времени, так, что все его тело
покрывалось гусиной кожей, и зубы стучали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9