Этот мусор нации, как грязная пена, сбивается в негласные, безымянные и бесформенные тайные сообщества. Совсем не редкость, когда клочки этих социальных отбросов приходят на помощь друг другу, и, уж во всяком случае, они могут держаться вместе и хранить молчание. По моим наблюдениям, именно на рассвете такой пария вылезает из своего убежища. Не полное оскорблений начало дня, когда толпы людей тычут в него пальцами презрения, и не вечер, когда все остальные могут отдыхать и веселиться, а предрассветные часы, когда ничто не нарушает его покой, — вот настоящее время этих людей. Это час отверженных, гонимых и презираемых, ибо нет в подлунном мире человека, который бы не испытывал хотя бы тени надежды, оказавшись на вольной природе перед самым восходом солнца. Тогда я ни о чем подобном не думал. Эти мысли пришли мне в голову, когда я был наедине сам с собой и писал эти строки. А привожу их как возможное истолкование своей интуиции в выборе лица и того факта, что выбирать приходилось из большого числа людей.
Не было видно ни единого укромного местечка дальше вдоль дороги, и только этот крошечный уголок на берегу реки позволил мне остановиться на рыбаке, к которому я тихо и медленно направился через поле. Собственные мысли занимали его больше, чем удочки. По поведению поплавка я понял, что крючок зацепился под водой, но рыбак не замечал этого. Я подошел к нему сзади, поздоровался и спросил, как клюет. Он вскочил и рукоять удилища направил на меня, как бы желая держать меня подальше. Думаю, что давненько ему не приходилось видеть типов вроде меня; в этих местах бродяги встречаются нечасто. Даже усмотрев во мне злодея, каких еще не видел свет, он счел благоразумным снискать мое расположение. Он извинился за свое пустое занятие и добавил, что не видит в рыбалке ничего предосудительного. Он из всех сил хотел выразить свою угодливость, но глаза его смотрели смело.
Я протянул ему свои руки и спросил, не знает ли он, как их приводят в такое состояние. Он не произнес ни слова в ответ, ждал дальнейших пояснений.
— Послушайте, — сказал я ему, — кроме вас, ни одна душа во всей стране не знает, что я живой. Мне нужны перчатки, бритвенный прибор и платяная щетка. Не надо их покупать. Дайте мне что-нибудь из старых вещей, по которым не вышли бы на вас, если меня арестуют. Если вы не побрезгуете и сунете руку в нагрудный карман пиджака, то найдете там деньги.
— Мне не нужно денег.
Лицо рыболова ровным счетом ничего не выражало. Он ничем себя не раскрывал. Его слова могли означать, что ни за какие деньги он не станет помогать беглецу, и в равной степени — что он не возьмет денег за эту помощь. Следующий ход был за мной:
— Вы говорите по-английски?
При звуках иностранной речи в его глазах мелькнула искра интереса, но понял он меня или нет, осталось скрытым. Я продолжал говорить по-английски. Я полностью был в его власти, и скрывать свою национальность не имело никакого смысла. Иностранная речь могла помочь несколько больше раскрыть его возможности.
— Я не скажу вам, кто я и что я сделал, потому что будет лучше вам этого не знать. Но пока никто не видит, как мы разговариваем, я думаю, вы ничем не рискуете, если поможете мне.
— Я помогу вам, — сказал он мне по-английски. — Так что вам нужно?
Я повторил свою просьбу и добавил пожелание, чтобы он прихватил повязку для глаза и немного еды, если это возможно. К этому добавил, что человек я богатый, чтобы он без колебаний взял деньги, если они могут понадобиться. Он отказался, при этом очень мягко и грустно улыбаясь, но сообщил по-английски свой адрес, по которому, если мне удастся добраться до дома, мог бы прислать свою плату, какую сочту подходящей.
— Куда я должен положить все эти вещи? — спросил он.
— Вон под ту тележку. И не беспокойтесь. Я спрячусь в пшенице и позабочусь, чтобы никто меня не увидел.
Рыбак попрощался и сразу ушел. Пара шагов — и нас уже ничто не объединяло. Чувствовалось: он хорошо знал неписаное правило вежливости — не тратить времени на ее показ.
Движение по шоссе оживилось, и мне понадобилось несколько минут выждать, чтобы незаметно вернуться в свое убежище в пшеничном поле. Поднялось солнце, и земля расцвела народом и движением: по реке поплыли баржи, по дороге промаршировала колонна солдат, и проклятые бесшумные велосипедисты выныривали всякий раз, стоило мне только приподнять голову.
Рыболов появился через час, но на дороге было так оживленно, что незаметно оставить сверток под тележкой он не мог. Из этого затруднения он вышел с помощью своей удочки: он уселся на тележке, разобрал ее на части, потом уложил в чехол. Когда рыбак поднялся уходить, узелок «случайно» оказался забытым.
Забрать его оказалось чертовски трудно: никак нельзя было угадать, кто мог объявиться, когда все шагало и ехало у меня под носом. Я стоял на коленях в пшенице, то поднимая голову, то ныряя к земле, как богомольная старушка чередует молитву и разговор с соседкой. Наконец я набрался храбрости и подобрался к тележке. Мимо шел поток автомашин, на них можно было не обращать внимания; опасность представляли пешеходы и велосипедисты, которым могло вздуматься остановиться и поговорить. Я повернулся спиной к дороге и сделал вид, что вожусь с осью тележки. Женщина поздоровалась со мной, и это был самый страшный момент после того, как меня перевесили через край обрыва. Я угрюмо ответил ей, и она прошла мимо. Ждать, когда на дороге станет пусто, было настоящей пыткой, но мне нужно было дождаться момента, когда бы меня никто не видел. Я не мог с независимым видом уволочь сверток в пшеницу. Я должен был ступать осторожно, раздвигать колосья, чтобы не оставлять за собой никаких следов.
Наконец я смог спокойно притулиться на коленках и развернуть сверток, что благословенный рыбак оставил для меня. Там была бутылка молока в удачном сочетании с пузырьком бренди, хлеб и лучший кусок холодной жареной курицы. Он все продумал великолепно: в свертке был даже термос с горячей водой для бритья.
Поев, я уже мог посмотреть на себя в зеркало. Благодаря утреннему купанию, я оказался вымыт чище, чем можно было ожидать. Поразил меня не разбитый глаз — заплывший, синий и страшный, а здоровый. Из зеркала на меня смотрел глаз пронзительный и огромный, глаз человека, активно живого, живее, чем я себя ощущал. Лицо было бледным и осунувшимся, как у христианских мучеников на средневековых изображениях, а поверх всего — зверская щетина. Меня просто восхитило, какую растительность родит эта тощая и питаемая одним святым духом почва.
Я натянул перчатки, они были мягкой кожи и, да вознаградит его Господь, значительно большего размера! Побрился, почистился и привел свой костюм в порядок. Мои пиджак и рубашка были в коричневых тонах, следы крови на них во время плавания к острову поблекли и едва различались. Приведя себя в порядок и приладив повязку на глаз, я пришел к заключению, что скорее вызываю сочувствие чем подозрение. Меня могли принять за клерка или школьного учителя, перенесшего тяжелый несчастный случай. Это могло стать самой подходящей для меня легендой.
Как только привел себя в порядок, я вышел из пшеницы, уже не заботясь, сколь широк остается за мной след. Никто не видел, откуда я выбрел на дорогу. Шоссе стало свободнее; оно прекратило наполнять и опустошать городок и лежало прямым путем в широкую жизнь. Безостановочно пробегали мимо неторопливо тарахтевшие грузовики и легковые машины. Для шоферов эта миля ничем не отличалась от остальной дороги, а какой-то паршивый пешеход их и вовсе не интересовал. До городка я ковылял, стараясь не хромать, насколько мне позволяли силы, часто останавливался передохнуть. Порой я шагал очень медленно и расчетливо, опираясь всем телом то на одну ногу, то на другую, будто я кого-то поджидаю.
Оказавшись между двумя рядами домов, я отчаянно занервничал. Столько окон смотрели на меня и такие толпы людей! Оглядываясь назад, припоминаю, что встретил по пути едва больше двух десятков пешеходов — в основном обходящих магазины женщин; но и в лучшие времена я страдаю боязнью многолюдства — агорафобией. Даже в Лондоне я всячески стараюсь избегать переполненных народом улиц; для меня пытка — пробираться сквозь толпы зевак из пригородов на Оксфорд-стрит. Улицы этого городка в действительности были оживлены не более и не менее провинциальных городков моей собственной страны, и особенно волноваться мне было не из-за нечего, но я ощущал себя так, будто годы провел, не видя живого человека.
Первым же переулком я свернул в сторону вымощенной набережной, где, не привлекая ничьего внимания, мог свободно шагать своей неестественной походкой среди цветочных клумб и танцевальных площадок. Впереди под мостом разместилась стоянка дюжины лодок. Подойдя к ним, я увидел свежеокрашенный павильон с желанной вывеской «Прокат лодок». В задумчивости опершись на ограду, стоял человек в расстегнутой куртке, очевидно, переваривавший свой завтрак, что ошибочно считал моментом размышлений.
Я поздоровался и спросил, не могу ли я взять напрокат лодку. Он с подозрением глянул на меня и заметил, что никогда раньше меня не видел, как бы закрывая этим вопрос о прокате. Пришлось объяснять, что я учитель, поправляюсь после тяжелой автоаварии и что доктор мне рекомендовал провести неделю на открытом воздухе. Человек вынул изо рта трубку и ответил, что чужим лодку в прокат не дает. Может, тогда он продаст мне одну лодку? Нет, этого он не может — финал наших переговоров. Ему, по-видимому, я не понравился, и торговаться со мной у него желания не было.
Из окна спальной комнаты раздался пронзительный крик:
— Идиот, продай ему плоскодонку!
Я поднял голову. С подоконника свешивались красное лицо и массивная грудь, и то и другое тряслось в негодовании.
Я поклонился ей с галантностью школьного учителя. Разгневанная особа спустилась вниз.
— Продай ему, что он хочет, болван! — приказала дама.
При ее массивной фигуре голос ее был тонким и звучал пискляво. Мне казалось, ее нетерпение поднимало голос все выше и выше, пока он не достиг тона предельной высоты.
— Я не знаю его, — продолжал твердить муж с глупым упрямством.
— Ну, кто вы такой? — завизжала она, как будто я упорно отказывался сообщать ей требуемые сведения.
Я рассказал свою историю: мне еще трудно ходить, а потому хочу провести несколько дней на лодке, сплавляясь по реке от города к городу, о чем мечтал с детства.
— Где ваш багаж? — поинтересовался этот чертов лодочник.
Я похлопал себя по карманам, оттопыренным термосом и бритвенным прибором. Добавил, что, кроме пижамы и зубной щетки, мне ничего не требуется.
Бабенка завелась снова. Она завизжала, как поросенок, согнанный со своей подстилки.
— Ты думаешь, для прогулки ему нужен сундук? Это разумный, воспитанный человек, а не бессовестный бездельник, который транжирит деньги по клубам на официантов и проституток, и скорее отправится на речку, чем станет сводить счеты с жизнью в петле. Он получит лодку, и недорого!
Дама прошествовала к причалу и указала мне на плоскодонку. Она был удобна, но слишком громоздка для человека, который не мог сидеть на веслах. И была недешева: цена оказалась вдвое большей, чем можно было ожидать. Доброта ее оказалась совсем не бескорыстной.
Там еще стояла небольшая шлюпка с красным парусом, и я спросил, нельзя ли купить ее. Дама ответила, что она будет мне не по карману.
— Я продам ее в конце своего похода, — возразил я. — У меня есть немного денег — компенсация за увечье.
Хозяйка велела мужу поставить мачту и поднять парус. Как мы ему оба были ненавистны! Он с жаром объявил, что я наверняка утону, а вина ляжет на жену, хотя с такой лодкой и ребенок мог управиться. Парус был скорее игрушечным, но при попутном ветре мог существенно ускорить движение, и не столь велик, чтобы мешать, вздумай я пустить лодку просто по течению. Я понимал, что мне понадобится не один день, чтобы быть в состоянии самостоятельно управлять парусом.
Пока женщина ругалась с мужем, я поспешил извлечь бумажник. Мне не хотелось показывать его содержимое и демонстрировать свою неловкость в отсчете ассигнаций.
— Вот! — протянул ей пачку банкнот. — Это все, что я могу дать. Скажите, да или нет.
Я не знал, больше или меньше эта сумма той, что она намеревалась запросить, но это было много больше стоимости малюсенькой ладьи для всякого, только не для меня. Дама была явно удивлена моей деревенской простоватостью, но для проформы стала торговаться. Я соглашался с ней, говорил, что она, несомненно, права, но что это все, что я в состоянии предложить за ее лодку. Она, конечно, уступила и дала мне счет. Через пять минут я уже плыл по реке, удивляя их, почему этот сумасшедший учитель стал на колени на деревянный подстил, вместо того чтобы усесться на шлюпочной банке, и почему он не починит свой пиджак.
Описывать ход дней и ночей, проведенных в плаванье по притоку и самой реке, особенно нечего. Непосредственная опасность мне не грозила, и я был доволен судьбой, доволен куда больше нынешней, хотя живу не менее уединенно. Меня не было на свете, и пока я не должен был предъявлять документы, даже оснований для моего бытия не существовало. Все, что мне было нужно, — это терпение, а это было не такое трудное дело. Я понемногу становился крепче, как идущий на поправку больной, каким я себя и представлял; и в самом деле, разыгранная мною роль содействовала выздоровлению. Я сам почти поверил в автомобильную аварию, в свою начальную школу, домоправительницу и своих любимых учеников, о чем болтал со встречными на реке и за обедом в уединенных береговых тавернах.
На ночь я причаливал свою лодку в безлюдных местах, выбирая берег пообрывистей, поболотистей или погуще заросший кустами, где никто не мог свалиться на меня с расспросами. Поначалу я выбирал каналы или заводи, но опасность таких мест мне показал один фермер, пригнавший своих лошадей в мою временную гавань на водопой и упорно настаивавший на подозрительном характере моей особы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23