Но отец курил особенно самозабвенно, в эти минуты вокруг для него ничего не существовало – обращаться к нему, когда он курит, было бесполезно, все равно не ответит.
Больные в лечебнице больше всего страдали от запрета курить. Поэтому пепельницы в процедурных кабинетах и кабинетах врачей всегда были чистые, словно только что вымытые. Иначе кто-либо из пациентов, улучив момент, того и гляди, подберет окурок. Правда, даже разжившись сигаретой, получить спички ему все равно бы не удалось, но он мог добыть огонь, ударив камень о камень или устроив короткое замыкание в электропроводке.
– Откровенно говоря, наши больные часто такое придумывают, что нормальному человеку и в голову не придет, вот почему мы не можем позволить себе ни на минуту расслабиться, потерять бдительность.
Синтаро, краем уха слушая рассуждения санитара, вспоминал, как он жил с отцом и матерью в доме, стоявшем на морском побережье в Кугуинума. Это было на следующий год после окончания войны. Когда отец в военной форме со споротыми петлицами, с каким-то странным кожаным рюкзаком за плечами возвратился с Южных морей назад, в Японию, он жил так, будто все еще находился в лагере для военнопленных. Перекопав весь сад, стал выращивать пшеницу, просо, разные овощи, за ворота не ступал ни ногой, панически боясь общения с внешним миром. В рюкзаке, который ему сшил в лагере солдат-скорняк, лежали самые удивительные вещи, например миска, которую можно было использовать и для умывания, и для еды, раскрывавшаяся звездообразно москитная сетка – все эти вещи представляли для отца огромную ценность. По многу раз на дню он лез в рюкзак, неторопливо доставал оттуда одну вещь за другой, внимательно рассматривал, а потом долго и тщательно укладывал обратно. Покончив с этим, он вставлял в мундштук ручной работы, сделанный из буйволиного рога, заветную сигарету, которую доставал из походного котелка, и, смакуя, понемножку выпускал изо рта дым, попахивавший плесенью.
Одной из его драгоценностей был захватанный грязными руками бамбуковый цилиндрик. В нем лежали черные крупные зерна кунжута. Это были семена растения, которое используют для изготовления специй, а листья курят вместо табака. Посаженные в дальнем конце сада, они выпустили темно-зеленые листья как раз к тому времени, когда вышли сигареты, лежавшие в котелке. Отец отрывал по два-три листка, раскладывал их сушиться на веранде; и определив, что они уже высохли, набивал ими трубку и, так же, как сейчас, сонно прикрыв глаза, жадно и глубоко затягивался. Через несколько дней такого курения отец заболел, его загорелый лоб покрылся испариной. Он ничего не хотел есть, хотя до этого никогда не страдал отсутствием аппетита, через каждые два-три часа его рвало. Чтобы обратиться к врачу, матери пришлось продать свое последнее кимоно. Для семьи, лишенной всяких доходов, это была огромная сумма, на которую можно было питаться несколько недель… Врач не смог поставить диагноз, но отец через неделю сам поправился, и, когда впоследствии оказалось, что виной всему был самодельный табак, которым он слишком злоупотреблял, болезнь отца предстала в каком-то нелепом виде.
– Что ж, надо вам, пожалуй, отдохнуть, вы, наверное, ужасно устали, – сказал санитар, докурив.
В его голосе теперь сквозило участие, не то что раньше. Но хоть он и сказал Синтаро, что для них с отцом приготовлена специальная комната, тот ответил, что не собирается никуда уходить, и санитар даже немного растерялся.
– Зачем? Если состояние вашей матушки не ухудшится, сегодняшняя ночь пройдет спокойно. А если что-то случится,, я тут же вас позову… Вы ведь от самого Токио ехали без остановок, устали, конечно. – В тоне санитара слышалось не сочувствие, а, скорее, желание выставить Синтаро из палаты.
– Разве я здесь кому-нибудь мешаю? А спать мне совсем не хочется.
Ему действительно не хотелось спать. Но еще больше не хотелось покидать мать.
– Нет, нисколько не мешаете.
Говоря это, санитар снова посветил фонариком матери в лицо и задумчиво присел у ее изголовья. Весь его вид свидетельствовал, что он и в самом деле оказался в затруднительном положении.
– Вы запираете дверь снаружи?
Синтаро спросил об этом, вспомнив, как ездил навещать жену товарища в психиатрической лечебнице в городе И.
– Нет, палату Хамагути-сан мы теперь не запираем.
У самого уха послышался писк москитов. Синтаро хотел было спросить, не принесет ли санитар ароматические палочки, чтобы отгонять насекомых, но промолчал. Санитар, стоя с фонариком у двери, молча смотрел на него сверху вниз. Синтаро сидел на полу, прислонившись спиной к стене.
– Не беспокойтесь, этой ночью я за ней присмотрю, можете спать спокойно.
Санитар открыл было рот, но отвечать не стал и поджал
губы. Висевшая в коридоре лампочка тускло освещала половину его бледного лица. Синтаро впервые почувствовал: слова его, наверно, обидели санитара. Но что в них дурного? Тут неожиданно встал сидевший в темном углу отец.
– Хватит дурака валять, Синтаро, пошли спать, – сказал он громко и первым вышел из палаты.
Сначала грубость отца возмутила Синтаро. Но потом он вдруг понял, чем, собственно, раздражены санитар и отец и за что они рассердились на него. Пожалуй, они подумали: делает только вид, будто выполняет свой «сыновний долг». Глядя на напряженную спину отца, молча шагавшего по коридору, Синтаро ощутил в нем скрытую силу, которая появляется у человека, когда тот, придя последним, молча начинает расталкивать окружающих, чтобы протиснуться в первый ряд. Синтаро казалось, словно безмолвные вопли, льющиеся из забранных металлическими решетками окошек, обращены именно к нему. Он шел за отцом, шаркая шлепанцами и не отрывая глаз от удовлетворенно кивавшего головой санитара.
Утром Синтаро разбудили лучи встававшего над морем солнца. Комната, находившаяся на верхнем этаже, над самым входом в лечебницу, была обращена окнами к морю. Тихое, точно озеро, море – бухта в заливе Коти, с одной стороны ее высился небольшой утес, а с другой виднелся островок – лизало темной тяжелой водой каменную ограду под самыми окнами. Небо было розовым, а густая зелень деревьев, покрывавших утес и остров, казалась почти черной.
Глянув на открывающийся из окна пейзаж, Синтаро снова нырнул под одеяло. Кровать – деревянный топчан, застланный толстой циновкой, – была чистой и удобной, но комната уже зарозовела от проникших в нее лучей утреннего солнца, и снова заснуть было невозможно. Синтаро решил было встать, но все тело вдруг охватила такая слабость, что он никак не мог заставить себя подняться. Позавчера он до поздней ночи просидел с приятелем в барах в Синдзюку. Низкорослый мужчина в темных очках заговорил с его приятелем. Они обнимали друг друга, смеялись, с какой-то неестественной радостью демонстрируя взаимную приязнь. Непонятно почему, это вызвало у Синтаро острое желание отдубасить этого мужчину. И вдруг он увидел у себя в руке осколки стакана. На конторку кассы посыпались удивительно мелкие кусочки стекла, женщина за конторкой, нахмурив брови, что-то сказала, официанты, пригнувшись, засуетились, подбирая осколки. Оказавшийся на полу мужчина поднялся и стал протирать очки. Увидев на его лице без очков улыбку, Синтаро выбежал на улицу, бледный от ненависти и презрения к себе. Приятель догнал его, и они пошли в другой бар. Там к их столику подошла крупная женщина в черном и села рядом.
– Сходим куда-нибудь в воскресенье, – предложил Синтаро, и женщина, согласно кивнув, прижалась к нему пышной грудью.
Вернувшись на рассвете домой, Синтаро увидел телеграмму, Сообщавшую, что мать при смерти… Всю первую половину дня он провел в поисках денег на дорогу. Вечером, закончив сборы, вдруг вспомнил, что условился с женщиной из бара, и позвонил по телефону, который она ему дала. Женщина не особенно удивилась и сразу же все поняла. Наверное, это классическая отговорка, к которой прибегают, когда не хотят встречаться: «Матушка при смерти, прийти в воскресенье не смогу…» Странно, неужели мать до самой смерти будет мешать ему в любовных делах? Ведь она уже столько раз появлялась на его пути в самые неподходящие моменты.
Синтаро не видел в случившемся дурного предзнаменования. Пусть его поведение в позапрошлую ночь и не вполне укладывалось в обычные рамки, но в нем не было решительно ничего особенного. Просто он вспомнил об этом, ища причину своей неимоверной усталости.
Проникавшие в комнату лучи солнца порозовели еще больше, а потом превратились в обычный утренний солнечный свет. Плотно закрыв глаза, он все равно никак не мог заснуть. На соседней кровати, повернувшись к нему спиной, спал отец. Толстый затылок, широкие плечи, мощная спина. Окружающие считают Синтаро похожим на отца. И лицом и фигурой он вылитый отец, утверждают все. Мать всегда сетовала на это. Она, как ни странно, терпеть не могла отца. И уж которое десятилетие повторяла всем и каждому, что в муже ей все неприятно. Своему единственному сыну она тысячу раз рассказывала, какое отвратительное голубое кимоно с фамильным гербом было в день свадьбы на женихе Синкити.
– Все оттого, что меня выдали замуж, даже не устроив смотрин. В день свадьбы я увидела, как ко мне медленно приближается человек с крупной, выбритой до синевы головой и морщинистой, как у детеныша черепахи, шеей, торчащей из ворота кимоно, и подумала, что это священник местного храма, решивший почтить нашу свадьбу своим присутствием, поскольку женится человек, принадлежащий к местной знати. И вдруг мне говорят: это жених; мне сразу захотелось убежать с этой свадьбы и вернуться домой.
Род отца корнями уходил в глубокую древность, семья его жила в деревне Я., а мать, дочь банковского служащего, родилась в Токио и училась в Осака. Она, видимо, остро переживала то, что не могла равняться с отцом в знатности происхождения, это и было причиной нелюбви матери к отцу. Так или иначе, именно под влиянием матери Синтаро тоже невзлюбил отца. Все, что бы ни делал отец, и в большом и в малом, начиная с любимых его блюд и кончая выбором профессии, твердила она сыну, все решительно никуда не годится… С тех пор он стал стыдиться профессии отца. Однажды, сразу же после переезда на новую квартиру, Синтаро сидел с матерью у котацу в столовой, рядом с кухней. С черного хода пришел посыльный, и мать разговаривала с ним, продолжая сидеть у котацу; почему-то посыльный спросил:
– Я слышал, супруг ваш военный?
Может быть, потому, что тогда как раз начался маньчжурский инцидент и ребятишки зачитывались печатавшимися в детских журналах военными рассказами, мальчишка-посыльный стал выспрашивать, какое у отца звание, сколько у него сабель.
– Ваш супруг кавалерист? – спросил он под конец.
– Ничего подобного, – ответила мать.
– Нет? Кто же тогда?
«Ветеринар», – хотел ответить Синтаро, но мать под одеялом, покрывавшим котацу, схватила его за ногу. Она холодно хмыкнула и, не отвечая посыльному, взглянула на Синтаро. В эту минуту чувство стыда, испытываемое матерью, передалось сыну. Боль от ногтей, впившихся ему в ногу, отозвалась в его сердце острой судорогой стыда. И вместе с тем его задело то, что мать стыдится такого пустяка. С тех пор в школьных анкетах и вообще во всех случаях, когда возникала необходимость, Синтаро писал о профессии отца «военный», неизменно испытывая при этом неприятное чувство, – так продолжалось, пока не окончилась война и профессиональных военных не стало.
В конце концов ему, кажется, удалось задремать. Но он тут же проснулся, услышав чьи-то шаги, затихшие у двери, стремительно поднялся и сел на кровати. Дверь отворилась, и в комнату вошел вчерашний санитар. Он выглядел совсем не так, как в прошлый вечер. На худом бледном лице вокруг губ отросли редкие волоски, похожие на пушок, – установить его возраст было совершенно невозможно. Поблескивая лишенными всякого выражения, выпученными глазами, спрятавшимися за стеклами очков без оправы, он неумело вытер стоявший у кроватей стол и с грохотом поставил на него алюминиевый поднос. Он принес завтрак. По миске с супом из мисо, по тарелочке с рыбой и коробке для бэнто – в ней был рис. Видимо, рис заменял здесь все, что обычно кладут в такие коробки.
С той минуты, как в комнате появился этот человек, Синтаро стало не по себе. Почему он принес еду – было ли это проявлением особого отношения к ним или таков порядок приема всех приезжающих навестить больного? В любом случае это было почему-то ему неприятно.
Он спросил у санитара, такая ли это еда, которой кормят пациентов.
– Да, – не задумываясь ответил тот и, сняв крышки с коробок для завтрака, перевернул и налил в них чай. – Кушайте, пожалуйста, – сказал он и быстро вышел из комнаты.
Аппетита у него вроде не было, но, взяв палочки, Синтаро вдруг почувствовал голод и стал быстро есть. Рис оказался сыроватым, с каким-то металлическим привкусом. Иногда попадались недоваренные рисинки, и они неразжеванными проваливались в желудок.
Синтаро отложил палочки, не доев до конца. Глядя, как отец медленно отправляет в рот рис – в его коробке оставалось еще больше половины, – Синтаро испытал какое-то непонятное чувство… Отец принадлежал к людям, долго и тщательно пережевывающим пищу. И каждый раз, когда он сжимал челюсти, на лбу явственно проступали напрягшиеся мышцы. Не замечая свисавших с его тонких губ черных нитей морской капусты, которой приправляется суп из мисо, он упоенно чавкал, а движения кадыка и небритых волосков на шее означали, что пища в конце концов направляется в пищевод. Так работает четко налаженная машина или исполняет свои привычные функции животное… Вдруг отец поднял глаза. Взгляды их встретились.
– Ты почему не ешь? – спросил отец, глядя на Синтаро исподлобья и потягивая чай из крышки.
– Хватит… Я и так съел больше обычного.
– Ну что ж. – Отец – лоб и нос у него покрылись испариной – отпил еще один глоток чаю, в котором плавали рисинки и какие-то черные соринки. – Вкусная у них здесь еда. Рис очень хорош.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13